– Ему, – продолжал он, – всего семнадцать лет. И почти все эти годы он прикован к постели. Я отдал все, что у меня было и отдам еще столько же, вот только не встанет он с нее больше никогда. – Старику нужно было выговориться, и я молчал, да и что тут скажешь. – Все эти годы я боролся за его жизнь, но все без толку. Я ненавидел вас всех, за вашу молодость и здоровье, за счастье жизни, за все то, что у вас, было, есть и еще непременно будет. Смотря на ваши счастливые и беззаботные лица, я видел его лицо. Его тоже зовут Паша…

Звенящая тишина наполнила комнату. Я стоял как оплеванный, мне было стыдно за минутную слабость и выплеснутую злость на этого, в сущности несчастного человека, одинокого в своем горе. Он как дерево в бескрайней пустыне, которое никто не может понять и, встретив однажды, второй раз уже не увидит никогда.

– Иди, пожалуйста, прочь. Мне нечего больше сказать. – Продолжал он. – Можешь считать, что ты был отомщен авансом, еще до наступления истории твоего бесконечного горя.

Я вышел из подъезда, когда уличные фонари вступили в свою законную власть. Холодная прохлада осенней ночи отрезвляюще подействовала на мой мозг. Я шел уверенным и легким шагом, и, несмотря на чуть было не совершенное убийство, чувствовал себя освобожденным и расслабленным. Так обычно бывает после тяжелых эмоциональных потрясений, наступает душевное похмелье. И думалось мне прежде всего не о том, что происходило в квартире старого профессора, а о жизни и смерти во всех их проявлениях. Ведь, по сути, старик оказался чертовски прав. Он получил самую тяжелую в жизни «плату», была ли она чрезмерна, сказать наверняка никто не сможет, но было ли следствие одного следствием другого…

Я уносил ноги прочь из этой истории. Но события пережитого вечера не шли из головы, ведь в сущности каждый одинок в своем горе и счастье. Мы как слепые щенки, каждый тычется мордой в более теплое местечко, а когда остается «за бортом», то до нас никому нет дела. И зачем я только его окликнул…