Подозрение, само собою разумеется, пало на слугу Линовского, вместе и камердинера, и повара. Его, впрочем, скоро и нашли, так как в николаевское время сыскная полиция в Москве была несравненно лучше нынешней. Убийца был молодой человек, тоже поляк и – что всего любопытнее – был сводным братом Линовского от любовницы его отца, какой-то дворовой девки. Крепостной слуга с детских лет привык ненавидеть своего барчонка, который приходился ему родным братом, и в минуту злобного раздражения завершил свою зависть и ненависть остервенелым злодейством. Виновный осужден был в ссылку на каторжные работы, но с некоторым ограничением числа лет, ввиду ложного положения, в котором, против их воли, были принуждены жить вместе и убийца и его жертва.
К стыду человеческих слабостей, мне приходится эту трагическую повесть закончить водевильным фарсом. Не прошло и полугода после кончины Линовского, как читатели «Московских Ведомостей» прочли в отделе об отъезжающих за границу уведомление, что выехал профессор Драшусов с своею супругою, которою оказалась госпожа Карлгоф.
Мои университетские товарищи всегда относились ко мне очень дружественно, даже с некоторым отличием, вследствие благосклонного внимания, которым награждал меня граф Сергий Григорьевич Строганов за мою безграничную к нему преданность, о чем много подробностей рассказал я в «Моих Воспоминаниях». Такое исключительное положение при особе попечителя Московского учебного округа делало меня полезным посредником между ним и моими товарищами в их нуждах и делах не только служебных, но и частных. В одной из предыдущих глав я уже имел случай заметить, как Катков и Ефремов на лето поселились в Мазилове, чтобы при моем посредстве сноситься с графом Сергием Григорьевичем.
В то далекое время попечитель учебного округа был вместе с тем председателем цензурного комитета. Вот вам две записки ко мне Василия Ивановича Панова по делу о цензуровании «Московского Сборника», бывшего органом тогдашних славянофилов.
Первая записка:
«Докучаю вам моими просьбами, любезный Федор Иванович! Но что делать? Умоляю вас, сходите тотчас к графу и скажите ему, что цензор Снегирев стихов Языкова не пропускает, т. е. всего места об Иоанне Грозном, а его выпустить невозможно. Граф мне сказал, что надобно переменить только одно выражение: „книгу книг“ и два стиха, где царь является главою палачей. Языков тотчас же нынче утром исполнил желание графа. После обеда я был у Снегирева. Он сам не решается пропустить стихов об Иоанне, а их выпустить нельзя. Он говорит, что их, пожалуй, применят и к другому царю!!! После того надобно уничтожить и всю историю человечества, или мы только свою должны вычеркивать или искажать! Ради Бога, попросите графа, чтобы он тотчас подписал эти стихи. Надобно же мне, наконец, с чего-нибудь начать и нельзя начинать с прозаической статьи об искусстве! Посылаю экземпляр Языкова, на котором он своею рукою сделал два изменения, которые требовал граф, и другой, по которому я читал нынче графу эти стихи. Он, таким образом, увидит, что все исполнено, что он желал. Я сам бы к нему поехал, но не знаю, примет ли он завтра. Я устал очень и очень. Пожалуйста упросите графа, чтобы он тотчас же подписал.
Весь ваш В. Панов.
Если можно получить скоро ответ удовлетворительный, велите подождать моему посланному и пришлите мне с подписью графа тот экземпляр, на котором Языков подписал в „Московский Сборник“».
Другая записка: