Петруша не приезжал бы ко мне, не будь у него нужды в деньгах, и сию нужду он прикрывает заботою о племяннике и пустыми просьбами отдать ему мальчика, хотя б на время. Куда? Петруша кутит и поутру не помнит, кому и сколько проиграл. Он и не справится, кормили ли ребёнка вечор. Однако шурин мой человек незлой, даже приятный в некоторой степени и до крайности изобретательный в выпрашивании денег. Павлуше он привёз игрушку: коника деревяннаго, с седельцем, со сбруею. И всё в разговоре поминал покойную сестру. Но даже в память о Маше я не мог дать ему (ради его же блага!) столько, сколько он просил у меня. Мы сошлись на меньшей сумме. По физиогномии же петрушиной я понял, что он недоволен, но сию обиду будет держать в себе. И тогда я не предал сему значения, о чем нынче сожалею. Виною ли моя жадность? Дай я ему столько, сколько он просил у меня, уехал бы он раньше?
Мы сели за трапезу. Петруша не признаёт трезвых столов, потому мы пили довольно много, но я не чувствовал сильнаго опьянения и радовался, что смогу отправить Петрушу домой будучи трезвее его. Я, между беседой, дал слугам знать, чтоб сказали его человеку готовиться везти барина. И тут Петруша меня просит сыграть с ним партию. Одну партию, в коей он ставит все данные мною деньги, а с меня не требует ничего. Что-де совестно ему клянчить, а ежели он выиграет, то сие будет честно. Ежели проиграет, то так тому и быть, уедет без гроша. И я тогда согласился уважить его просьбу. Я полагал, что сие к добру: быть может, Петруша и проиграет мне.
Стали играть. И вышло по-моему, Петруша проиграл. Однако тотчас стал просить меня поддаться, дать ему другую попытку и прочая, прочая. Даже будучи сильно пьяным, шурин мой не теряет дара красноречия. Я же готов был отдать ему эти деньги, но после проигрыша что-то вдруг нашло на меня, мне непременно хотелось проучить Петрушу, и я стоял на своём, не отдавая денег.
«А ведь я знаю, что ты уже сестру-покойницу и помнить забыл. Живёшь тут с какою-то не то побирушкою, не то мошенницею, на неё денег-то не жалеешь, содержишь! И жалование даже платишь – небось, исправно платишь!» – огорошил он меня, зло выпалив сие прямо в лицо.
Что он знает об Ульяне, притом знает худые толки, мерзость, выдуманную, верно, кем-то из наших крестьян или соседей, меня поразило. Я не нашёл, что сказать, и только смотрел на него, думая, что мне теперича делать: отрицать всё или же только сию грязную сплетню.
Отчего мы попадаем под власть родных, робеем от человеческия подлости, явившейся, словно волк в овечьей шкуре, в наш дом, в то время как за подобный же проступок с чужака требуем объяснений и сатисфакции? Дай я Петруше пощёчину – разрешилось бы всё и разом. Но я не дал. Я подставил другую щёку. Так я полагал, сказавши ему спокойно и холодно, что сие есть ложь, и ложь меня, хозяина дома и его сродника, оскорбляет. И Петруше следует взять свои слова обратно. «Возьму, коли ты тотчас сядешь играть, да вот, пожалуй, и поставишь … да хоть тайну сию. Коли выиграешь – ни разу про твою блажь не помяну, а коли проиграешь – не взыщи, брат, то моя воля, всякому спросившему скажу как есть».
Я понял, что разболтает он и так, выиграю ли я или проиграю, но, унижая меня, он всякий раз будет требовать всё более и более. Ежели я выиграю, он, может, денег не возьмёт. А ежели проиграю, не будет ни добраго имени, ни денег. «Ты пьян, Петя, бери деньги и езжай с Богом. Завтра проспишься – своих же слов стыдно станет», – стал я его увещевать: – «Кого могу я принять и полюбить после Маши? Особа, про которую тебе наплели глупостей, бедная гувернантка, оказавшаяся в трудном положении. Так и есть, я плачу ей за занятия с Павлушею и иных отношений нет меж нами. Повидал бы ты ея, сам бы убедился, что опасаться тут нечего: особа сия непривлекательна, происхождения низкого, и годится только ходить за малыми детьми».
Кое-как унял, вывел на двор. Уехал он. Я только тут почуял, как нехорошо мне, как опьянел я. Еле дошёл в дом, к себе в спальню. Помнится, дорогой споткнулся о какой-то короб, но не стал смотреть, что это. Дошёл к себе, и того уже не помнил, токмо упал и заснул.
Наутро, открывши глаза, я похолодел от ужаса: будучи вчера пьяным, я не спросил, вернулись ли Ульяна с Павлушею. Прилежно здесь пером браня своего шурина, сам я не то что не справился, ел ли мой сын, но даже и где он! К тому ж голова моя болела изрядно, и общий вид был скверный. Скверна была и в душе моей, то я ощущал весьма явственно. Неловкой рукой перекрестяся, я дал зарок больше не допускать до такого. Я кликнул Степана, страшася спрашивать, вернулись ли мои путешественники.
Степан был со мною снисходителен, какими всегда бывают мужики, повидав барина в жалком состоянии, и сие ещё более меня уязвило. На вопрос мой он отвечал, что всё благополучно, Капка с Павлушею и «блаженная барыня» воротились и мирно почивали. Помолчав, подумав, Степан прибавил, явно в укор мне: «Воротилися оне, ещё барин Петр Прокопьич тут были, с вами в карты играть изволили. Блаженная барыня-то к дверям гостиной подошла, видать, покупками похвалиться хотела, а вас услыхала, спорящих, постояла-постояла, да и бросила вещи-то, и ушла к себе. Осерчала, должно, барин».
«Сколько раз тебе говорил не называть ея блаженною!» – строго оборвал его рассуждения я. Слушать его мне было нестерпимо.
Степан рассуждать перестал и, закончив, ушёл. А я не знал, как быть. Выходит, Ульяна слышала, как шурин грозился предать огласке эту пошлую выдумку о ея сожительстве со мною, и слышала, как я … О Боже, что она должна чувствовать!
Я истратил более часа на написание короткой записки, поскольку, как человек честный, обязан был объясниться и признать грубость своего тона и тех не предназначенных для ушей женщины речей, невольно слышанных Ульяною вчера. Как бы там ни было, она увидела моё падение, а через неё и сам я вижу в себе лицемера…
Маша, видела ли его и ты? Не для того ли ты прислала ко мне сию женщину, – несхожую с тобою характером, не таящую за воспитанием своих чувств и мыслей – чтобы сорвать с меня покров благонамеренной скорби и дать мне жестокий урок?
Я отнёс своё письмо ей. Разумеется, она не пожелала отворять дверей, и я просунул записку под ними. Сейчас мне немного легче, но что сделает Ульяна? Она понимает, что зависима от меня, однако существо она непредсказуемое и может совершить поступок, коего я не ожидаю.
– Ульяна Сергеевна? Вы меня слышите?
Ульяна Сергеевна медленно открыла глаза и тотчас почувствовала, что лежит спиной на человеческой руке. Ноги свои она ощутила без опоры, кое-как касающимися земли. Прямо перед ней было лицо человека, �