Когда Митридат услыхал о возвышении Суллы, ему привиделся вещий сон: он увидел орла, терзавшего льва. Он был знаком с этим римлянином; будучи несколько лет назад наместником Киликии, тот помешал Митридату посадить своих людей на каппадокийский и вифинский престолы, оружием восстановив во власти Ариобарзана Каппадокийского. Нет, не силой одолел его римлянин: низкий предатель Архелай украл победу. Но Митридат знал и другое: у римлян лучшее войско в мире, профессионально обученное, первоклассно вооружённое, жёстко дисциплинированное. У него самого – разношерстое воинство с устаревшим вооружением, тупицы-стратеги, мыслящие по старинке. Отсутствие дисциплины. Слабые тылы. Предательство на каждом шагу.
Пять лет назад, в Дардане, царь заключил с римлянами мир. Условия продиктовал Сулла: очистить захваченные области – Каппадокию, Пафлагонию, Вифинию, римскую Азию; уплатить две тысячи талантов; передать римлянам понтийский флот – восемьдесят боевых кораблей. Нет , они не были чрезмерными, эти условия: сто тысяч перебитых по приказу Митридата римских граждан стоили двух тысяч талантов, а восемьдесят новых кораблей Митридат мог построить за год без заметного ущерба для казны. Сулла не менее Митридата нуждался тогда в мире: ведь в Риме правили его враги, а под боком стояло другое римское войско, враждебное ему. Они встретились на равнине близ Кипсел, – Митридат и Сулла, Восток и Запад, – на виду у обоих войск, приведённых в боевую готовность. Сулла не ответил на вежливое приветствие царя и грубо спросил, согласен ли Митридат с условиями мира. Митридат молчал. Тогда Сулла запальчиво прикрикнул:
– Просители должны говорить первыми; молчать могут победители.
Царь стерпел: Сулла был старше почти на десятилетие, Сулла, увы, был победителем. Прервав молчание, он начал говорить. Митридат изъяснялся на безупречном языке эллинов, и речь его была построена по всем правилам ораторского искусства. Напомнив о традиционной дружбе Понта с Римом, он упрекнул римского полководца в непостоянстве: отдав, Было, Митридату Великую Фригию, римский сенат снова отобрал её.
Сулла выглядел стариком. Одежда его была проста и нарочито неряшлива: потёртый кожаный панцырь, разношенные калиги, грубый плащ: и конь подстать – невзрачной масти.. Рядом с победителем-римлянином побеждённый Митридат – громадный, закованный в золотые доспехи, в алом плаще, восседающий на белом коне, – выглядел нелепо. Изборождённое ранними морщинами, воспалённое лицо Суллы хранило презрительную ухмылку; раза два он взглянул брезгливо на царя, и Митридат почел его мысли: «Варвар мясист, басовит, чересчур падок до плотских наслаждений, чересчур любит почести и дурацкие восточные церемонии, поверхностно образован…»
Не дослушав Митридата, Сулла, возвысив голос, ответил ему резко и тоже по-гречески:
– Ты зажёг эту войну между Римом и Азией, потому что у тебя это было издавна предрешено. Надеясь, что будешь господствовать над всей землёй, если победишь римлян, ты придумываешь лживые поводы, чтобы скрыть свои преступные поползновения. Руки твои по локоть в крови: ты казнил свою мать, ты не останавливаешься перед убийствами родственников и друзей. Твои многочисленные преступления доказывают твою жестокость, твоё нечестие и ненависть к нам. И лишь тогда ты согласился на мир, когда я освободил Элладу и Македонию, уничтожив сто десять тысяч твоих воинов. И теперь, когда я здесь, ты решил, что я пришёл судиться с тобой?
Изверг, утопивший в крови Афины и готовивший вскоре такую же участь своему Риму, Сулла отчитывал его, царя, освободителя, Диониса, как мальчишку, – но Митридат, преодолевая горечь обиды, молчал, потому что внезапно понял: со всем своим вероломством и распутством, тайными убийствами и явной жестокостью он воистину мальчишка рядом с этим римлянином. Сулла не знает ни самоупоения, ни приступов страха. Он ровен, холоден и циничен. Игрок, фаталист, верящий в свою счастливую судьбу, этот человек или погибнет, или погубит весь мир, – или будет править Римом.
И Митридат отдал Сулле, человеку с неприятными голубыми глазами, всю Элладу, и Македонию, и острова, отказался от приобретений в Азии, и, заверяя в вечной дружбе с римским народом, обещал вернуться в отчее Понтийское царство и смирно там сидеть.
– Он безвкусен, однако незауряден, – отозвался потом Сулла о Митридате.
Побеждённый царь был полон сил и уверенно смотрел в будущее. Следовало выждать. Вавилонские маги открыли ему, что звезда его счастья сейчас заслонена сильной и яркой звездой Суллы. Когда угаснет враждебная звезда, – а это произойдёт очень скоро, – вновь засияет над миром звезда Митридата. Сулла стар и болен. И царь терпеливо ждал радостную новость из Рима. Он не терял времени: строил флот, собирал войско, наполнял арсеналы оружием, а склады зерном. Ему предстояла новая война с Римом – последняя, решающая, не на жизнь, а на смерть. Столкновение с легатом римской Азии Муреной было сущим пустяком. Царь одержал победу. Обстоятельства складывались вполне благоприятно: Великая Каппадокия, эта неотъемлемая часть Понта, снова присоединена к государству. Правда, Ариобарзан, изгнанный царь, послал уже в Рим жалобу, но пока суд да дело!… Волнения на Боспоре утихли, колхи замирены. Парфяне бездействуют, занятые своими усобицами; а царь Армении Тигран, друг и зять Митридата, безмятежно строит новую столицу в самом сердце Двуречья, не думая более ни о чём.
И, прислушиваясь к рычанию голодных львов, сладко потягиваясь, царь широко улыбнулся. Новый день начинался для радости.
В то утро Митридату доложили, что у него родились две девочки и сын, из Диоскуриады прибыло двенадцать вновь построенных кораблей, новый наместник римской Азии Минуций Терм из мести разграбил дружественную Понту Митилену, египетский Птолемей шлёт письмо с дарами, хранитель сокровищницы в Басгедаризе проворовался и сбежал, царицв Стратоника просит об аудиенции, в канцелярию за ночь поступил десяток доносов. Секретарь говорил ещё долго; Митридат перестал слушать. Особенно приятной была новость о новорождённых. Царь любил своих л детей и гордился, что их так много. И с каждым годом рождаются всё новые. Женщин, которые дарили ему детей, он помещал в свой гарем, окружал богатством и заботой. Он боялся смерти, дети были преодолением её, продолжением священной жизни земного бога. Точного количества царских детей никто не знал: одни погибали во младенчестве, – другие дожив до зрелых лет. Но количество их не уменьшалось: что ни год, появлялись новые. Царь решил числить для ровного счёта: пятьдесят сыновей и пятьдесят дочерей законных, остальные – побочные. Когда владыка Армени и Тигран попросил в жёны дочь его, Митридат велел облачиться в лучшие платья всем своим пятидесяти дочерям и показать их армянскому царю. Все девушки были хороши собой; самых маленьких кормилицы держали на руках. Тигран растерялся перед таким великолепием.
Действительно, все дети Митридата отличались пригожестью и разнообразными способностями: девочки пели и танцевали, мальчики сочиняли стихи. Самые лучшие минуты жизни царь проводил в детской, когда десятки малышей окружали его, карабкались по его ногам и повисали у него на шее. Но вырастая, дети разочаровывали отца: они становились злы, ленивы, корыстны, завистливы и дружно ненавидели царя. Строптивых дочерей он живо выдавал замуж, а строптивых сыновей заключал в темницу; случалось, с плеч упрямца приходилось снимать голову. Девочки, пожалуй, были лучше, преданней мальчиков.
– Одну новорождённую царевну пусть зовут Митридатис, – распорядился царь. – А другую Клеопатрой.
Царица Стратоника добивается разговора – зачем? Разве не всё сказано и разъяснено?
– Среди доносов нет ни одного, касающегося Неоптолема? – полюбопытствовал царь, легко перейдя мыслями от Стратоники к вельможе.
Нет; но зато есть сигнал о некоем претенденте на царский венец; его арестовали сегодня утром и бросили в подземелье.
Спартак упал с большой высоты , но не разбился, потому что пол был покрыт толстым слоем трухи. Когда глаза его привыкли ко мраку, фракиец увидел, что находится а дне обширного, каменного колодца. Под самым потолком шёл ряд зарешёченных окон, сквозь которые пробивался свет. Цепляясь за камни, Спартак попытался добраться до окна, но до него было слишком высоко, а камни так плотно пригнаны друг к другу, что пальцам не за что было уцепиться. Он прекратил свои попытки, почувствовав, что за ним наблюдают. Люк в потолке был плотно закрыт, глядели не сверху. Внезапно он понял, что здесь не один. В стене было углубление, заделанное решёткой, и там, во мраке фракиец различил несколько странных фигур, сидевших на корточках, лежавших, расхаживавших из угла в угол. Прильнув лицом к решётке, на него глядел какой-то обросший волосами человек. Внезапно дико завопив и не спуская глаз со Спартака, человек принялся грызть прутья решётки. Фракиец отпрянул: перед ним был сумасшедший.
Спартак провёл в подземелье несколько часов под стоны и бормотанье запертых в клетку безумцев. Он не знал, что здесь содержались бунтовщики против царя, и среди них знаменитый Савмак Боспорский, сидевший в страшном подземелье уже четве6рть века, утративший облик человеческий, превратившийся в зверя. Фракиец не знал, сколько времени просидел в темноте. Через несколько часов томительной неопределённости в потолке открылся люк, и оттуда спустили покрытый узлами канат. Не раздумывая и не ожидая приглашения, фракиец вскарабкался наверх; его втащили , и люк за ним захлопнулся.
Сторожа втолкнули его в камеру допросов. Со страхом и отвращением увидел он мрачное убранство застенка. Промашкой сторожей было то, что они не связали его. Схватив за ножки какие-то козлы, фракиец без раздумий запустил ими в двух дюжих костоломов, а двух других встретил кулаками. За грохотом борьбы он не расслышал, как распахнулась дверь, и вошёл человек огромного роста, величавой наружности, в пышном царском одеянии. Забыв о буяне, палачи торопливо распростёрлись на полу перед вошедшим.
Спартак увидел львиную гриву царя, ясный лоб, тяжёлые веки, брезгливо опущенный рот. Он не раз видал Митридата и прежде во время Каппадокийской войны; да и на всех монетах был вычеканен надменный царский профиль. Митридат с некоторым удивлением рассматривал молодого буяна. Спартак преклонил колено.
– Кто таков? – зарокотал могучий голос.
= Моё имя Спартак, – почтительно ответил фракиец, стараясь смягчить свой тоже не очень тихий голос. – Спартак, сын Дромихеты. Я родом из Фракии, у тебя на службе, великий царь, и не знаю за собой никакой вины.
Царь сел и устало опустил на колено прекрасную, сильную руку, унизанную кольцами с камнями, за каждый из которых можно было купить город.
– До меня дошло, будто ты дерзко утверждаешь, что тебе обещана богами царская власть?
Спартак изумился:
– Я говорил про этот лишь одному человеку. Клянусь Дионисом, Амфилох не мог предать! Ведь он мой друг.
Царь усмехнулся:
– Нас предают только друзья, Спартак, это надо знать. Итак, расскажи, когда, где и при каких обстоятельствах тебе обещано царское величие.
Спартак без утайки поведал свою историю. Он не испытывал страха перед царём и не отводил от него восхищённых глаз.
– Ты дерзко смотришь и и дерзко разговариваешь, – заметил царь. – Должен тебя огорчить: мои астрологи составили твой гороскоп. Тебе суждена не царская власть, но участь раба и гибель в расцвете лет. Ты мне не опасен.
– Какое счастье! – от души воскликнул Спартак.
– Счастье? Стать рабом?
– Рабом царского венца. Свободы я никогда не потеряю: она на каждом суку, в каждой пропасти.
Царь удивился:
– Ты знаком с философией?
Спартак вспомнил Пергам и то, как он разыскивал философа. Нет, его знакомство с философией было слишком недостаточно, чтобы упоминать о нём.
– Разве надо быть философом, чтобы знать: свобода право любого свободного человека?
– Парень, ты из Золотого века? – недоуменно осведомился царь. – О каких правах свободного человека ты толкуешь, когда даже я, царь, не свободен? Велеть заковать тебя, чтобы ты понял своё положение?
– Великий царь, мою свободу защитит моя безвинность и твоя справедливость.
Он говорил бесстрашно, понимая, что нечего терять.
Засмеявшись, царь встал и, поманив фракийца за собой, вывел в расположенный по соседству роскошный покой.
– Идите взглянуть на юношу из Золотого века, – весело пригласил он.
Вошли друзья царя, мужчины и женщины; покой наполнился благоуханием, блеском самоцветов и шелестом бесценных тканей. Лица вошедших были прекрасны и добры: Спартак восхищённо переводил глаза с одного на другого.
– Как красивы твои подданные, государь! – не удержался он от восторженного возгласа.
Митридат, окончательно развеселившись, осведомился:
– А как ты находишь царя?
– У тебя на голове две короны, – пылко ответил фракиец. – И вторая, невидимая. сверкает ярче первой. Это корона твоей учёности.
Польщённый, ибо наивный дикарь нечаянно коснулся слабого места владыки, царь повернулся к одной из женщин со словами:
– Каков, Монима? Со временем из него вырастет большой льстец.
Придворные, улыбаясь, тихо рукоплескали.
Спартак поглядел на ту, кого царь назвал Монимой. Женщина в расцвете жизни являло собой совершенное воплощение эллинской красоты. Статная, сильная, с маленькой головкой, она была восхитительна; очертания её носа и лба составляли безупречную прямую линию. Обильные волосы росли почти от бровей. Свою скульптурную красоту она подчёркивала одеждой и причёской, какие были приняты у гречанок времён Перикла и Фидия.
– Ты не Монима с Хиоса? – осведомился у неё Спартак, – Если так, тебе шлёт привет Гликера из Пергама.
Все выжидающе замолчали.
– Гликера? – подхватил царь. – Такая чёрненькая, глазастенькая? Помню, помню: милашка.
Придворные засмеялись. Красавица Монима, милостиво простив юноше дерзость обращения к столь важной особе, улыбнулась царю:
– Отпусти его со мной, божественный Дионис. Я хочу поболтать о Гликере и пергамских новостях.
– Присоединяюсь к просьбе о помиловании, – поддержал Мониму вельможа с лицом тонким и печальным. – В школе мне указывали на этого юношу, как на самого способного ученика в военном деле.
Покосившись на говорившего ( имя вельможи было Неоптолем), царь милостиво махнул рукой. Монима кивком велела фракийцу следовать за собой.
Оставшись с ним вдвоём, красавица разбранила фракийца:
– Дёшево отделался , парень. Благодари свою звезду: если бы сегодня царю не понравилось мясо с индийским перцем за завтраком, даже я не смогла бы спасти тебя.
Спартак огорчился: неужто он обязан своим спасением не безвинности, но отличному пищеварению царя?
– Эта вертихвостка Гликера, – негодовала Монима, – живёт припеваючи в Пергаме, а я здесь, как на кончике ножа, да ещё выручай её дружков.
– Клянусь, чем хочешь, Монима, – смутился Спартак, – я всей душой люблю Гликеру, но никогда не был её дружком.
Монима недоверчиво рассмеялась:
– Или Гликера постарела, или ты ни на что не годен?
– Клянусь тебе, – обиделся фракиец. – Ведь я женат.
Тут Монима принялась хохотать, а Спартак окончательно смутился.
Потом они разговаривали о Пергаме, где Монима давно не была и очень по нему тосковала. Спартак так восхищался городом и особенно алтарём Зевса Сотера, что, тронутая, гречанка заметила:
– Но ты ещё не видел ни храма в Эфесе, ни колосса Родосского, ни маяка на Фаросе. На свете полно чудес. Возможно, пергамский алтарь Зевса тогда померкнет для тебя.
– Никогда! – задумчиво покачал головой Спартак. – Это видение в моём сердце навсегда.
Его вывели из дворца запутанными переходами прямиком к воинскому лагерю.
Ноэрена ничего не узнала о приключении мужа. Вернувшись, он крепче обычного обнял её и сказал, что был на занятиях. Нежданное приключение следовало забыть, раз оно благополучно закончилось, однако Спартака угнетала мысль, что, судя по всему, доносчиком был Амфилох. Именно в его присутствии Ноэрена толковала о пророчестве, данном супругу, а фракиец видел, что гостя это раздражает. Ерить в предательство близкого приятеля было тяжело.
Жизнь пошла прежним чередом. Спартак с любопытством обучался военному ремеслу и много читал, – уже не по складам, а бегло и внятно, с удовольствием выговаривая звучные эллинские слова. Круг его чтения составляли в основном руководства по военному делу. Он пристрастился разыгрывать в уме знаменитые сражения древности, придумывая новые обстоятельства, находя удачные выходы из введённых им же самим осложнений. Он мог теперь до мельчайших подробностей представить эллинское и римское построения войск, устройство лагеря, особенности вооружения. Наконец, он стал выдумывать новые сражения, взяв себе в обыкновение посвящать этой игре время перед засыпанием. Ноэрена шушукалась со служанкой, либо играла с крошкой Дионисиадой; он же решал, расположить ли резерв на холме или у его подошве, и стоит ли вводить в действие боевых слонов – оружие ненадёжное, могущее обратиться против своих.
Проходя мимо царского дворца, он всякий раз замедлял шаг: фракиец дорого бы дал, чтобы ещё раз увидеть царя, огромные руки в перстнях, рокочущий голос, пристальный взгляд из-под тяжёлых век. Стать бы стратегом, великим полководцем и победить Суллу, – и тогда царь собственноручно увенчает лаврами его склонённую голову.
В синопской общественной библиотеке, куда он зачастил, ему удалось заглянуть в книгу, написанную триста лет назад, – Платоново «Государство». Эллинский философ рассуждал о наилучшем государственном устройстве и живо изобразил идеальное, на его взгляд. Книга увлекла фракийца, и у него зародилось желание иметь список. С некоторой робостью переступил он порог книжной лавки. Там, не без труда, ему нашли книгу Платона. Уплатив и выйдя на улицу, он тут же углубился в чтение: ведь до Платона ему и в голову не приходило, что можно рассуждать о подобных вещах.
Кто-то коснулся его локтя: перед ним стоял Неоптолем, – красивый вельможа, заступившийся за него перед царём. Не обученный обращению со знатным особами, Спартак остался стоять как стоял, – что, возможно, Неоптолем принял за врождённое высокомерие варвара. Осведомившись о его обстоятельствах и удивившись чтению, вельможа непринуждённо предложил наёмнику немного сопроводить его в прогулке по набережной.
Удивлённый Спартак шёл рядом с высокопоставленным человеком. Блеск великого царя лежал на нём. Неоптолем каждый день видел Митридата, мог разговаривать с ним. Вельможа вызывал восхищение варвара и сам по себе изящным обликом, тихой речью, ласковой улыбкой. То оживляясь, то задумываясь, Неоптолем расспрашивал фракийца о его жизни. Едва разговор коснулся книги, Спартак тут же увлёкся и наговорил много лишнего. Неоптолем слушал его с рассеянной улыбкой, а потом вдруг насмешливо спросил, почему спутник завёл его сюда, к рыбным чанам? Спартак и сам не заметил, как в пылу разговора подталкивал собеседника на свою проторенную дорожку. Он смутился; признавшись, что сам часто прогуливается здесь, любуясь складскими зданиями и наблюдая за возведением новых, он спросил вельможу, не беспокоит ли того, что он не архитектор, не художник, не учёный. Неоптолем улыбнулся и отрицательно покачал головой:
– Творчество не главное. Высшая ценность в нашей жизни – гармония души. Жить в мире с собой, уметь быть счастливым. Наслаждаться, как ты, философским трактатом – тоже благо.
Он говорил лениво, не придавая особого значения словам, – они были привычны для него, эти разговоры о вещах совершенно неуловимых, а Спартак был счастлив уже потому, что мог слушать подобные речи, хотя не всё в них звучало согласно с его мыслями.
С того дня Неоптолем взял в обыкновение иногда после занятий в школе брать Спартака с собой на прогулку и беседовать с ним: возможно, наивный варвар развлекал его. Узнав его поближе, вельможа стал доверять молодому фракийцу: тот был так открыт и и надёжен, с таким жаром восхищался всем вокруг, так благоговейно внимал ленивым рассуждениям царедворца, пресыщенного всем на свете, даже философией.
Восхищаясь царём, Спартак часто заговаривал о Митридате. Неоптолем слушал с усмешкой славословия фракийца, но, раз не выдержав, спросил:
– Убить сына – это, по-твоему, хорошо? Митридат младший был моим другом. Сначала царь возвысил его; потом, желая испугать, услал в Колхиду, сделав правителем колхов, не зная того, что удалиться от двора было нашей мечтой. Однако по первому подозрению в стремлении отложиться от царства, царь велел надеть на сына золотые оковы, а потом казнил.
Огорчённый и удивлённый, Спартак не нашёл ничего лучше, как сказать:
– Не нам судить об отношениях отца и сына….
– Убить брата и мать – хорошо? – разгорячился Неоптолем. – По первому же недоказанному подозрению казнить друзей – благо? Он уничтожает всякого, на кого ложится тень подозрения. Вспомни, ты сам, безвестный наёмник, чуть не лишился жизни из-за безымянного доноса… – Помолчав, вельможа мрачно добавил. – А держать взаперти женщину царского происхождения, прекрасную женщину, жену, которую разлюбил, превратив её в рабыню, заставив угождать своим наложницам – хорошо?
В голосе Неоптолема прозвучала боль, и Спартак удивлённо покосился на него. Тот, опусти в голову, прервал свою речь.
Однажды фракийца призвала к себе Монима. Она выглядела грустной: должно быть, жизнь при дворе, несмотря на всё великолепие, окружавшее гречанку, вышколенных служанок, всеобщее угождение, была не только праздником.
– Напрасно ты льнёшь к Неоптолему, – вертя в пальцах флакончик с ароматом, сказала Монима. – Ты должен знать, что его брат – стратег Архелай, изменник и враг царя; их друзья казнены, и к тому же … – Прервав себя, она заключила сердито. – Я не хочу, чтобы Гликера потом упрекала меня в твоей погибели.
Спартак смутился, не зная, что сказать. Если Неоптолем действительно враждебен царю, его следует избегать, как бы приятны ни были разговоры, однако внезапно отступиться от человека, дружески настроенного к нему, было бы нехорошо. Он сказал:
– Ты, Монима, Неоптолем, Гликера – для меня прежде всего эллины, и я, дикарь, восхищаюсь вами – эллинами, людьми возвышенными и благородными.
Монима засмеялась:
– Никакие мы с Гликерой не благородные и даже не пергамки. Обе мы с Хиоса, в наших жилах рыбацкая кровь. Когда мы были девчонками и шлёпали босиком, наши отцы думали, что мы вырастем порядочными женщинами . Но мы избрали другой путь. Вернее, нас принудила судьба, наделив красотой. Она вознесла меня высоко над людьми, поместив рядом с царём, но, видит Анахита – моя богиня покровительница, я бы радостно поменялась с Гликерой, не поднявшейся выше римских откупщиков.
– Но все говорят, что царь любит тебя, – почтительно возразил фракиец.
Монима померкла? Поднеся к губам и поцеловав висевшую у неё на шее камею – портрет царя, она сказала:
– Ну да, любит, то есть проводит со мной один день в новолуние. Не знаю, сколько это ещё продлится. Какой-нибудь пустяк, и… Уж как он любил Стратонику… Теперь она в полном небрежении. Говорю тебе, остерегись Неоптолема, – неожиданно заключила она.
Спартаку, уже слышавшего имя царицы, хотелось узнать больше, но Монима замолчала: дворец не любил открывать свои тайны.
Оказывается, она позвала Спартака, чтобы сообщить услышанную новость, касавшуюся его: по решению царя все слушатели школы по окончании учения будут отправлены, повышенные в чине, в разные концы государства к войскам, стоявшим в погрничных городах.. Монима заботливо осведомлялась у фракийца, о каком городе хлопотать для него перед царём. Он не находил слов, чтобы благодарить милую женщину за доброту. Повторив, что она рада помочь дружку Гликеры, Монима отпустила его.
Нозрена очень любила верховую езду. У Спартака был великолепный конь, полученный им за участие в Каппадокийской войне. Велев слуге взнуздать его, Ноэрена часто уезжала одна, одетая в мужское парфянское платье, на прогулку. Однажды, не справившись с норовистым животным, она упала, разбилась и несколько дней провела в постели.
– На твоём месте, хозяин, я бы запретил жене скакать по дорогам, сломя голову, – укоряющее посоветовала огорчённому фракийцу служанка.
Как можно мягче, он попросил Ноэрену е ездить верхом без него, и с тех пор, когда у него было время, садился на коня сам, брал жену и ехал за городскую стену. Окрестности Синопы были сплошным садом; а там, где поля оставались невозделанными, их всё ещё покрывали густые заросли. Однажды они видели газелей, бесстрашно пасшихся невдалеке от дороги.
– Они похожи на нас с тобой, – сказала Ноэрена, обняв мужа за шею. – Такие же неосторожные, испуганные и беспомощные.
Сравнение пришлось ему не по душе.
– Почему ты называешь меня беспомощным? И я не чувствую никакого испуга. Что ты выдумала? За верную службу царь награждает своих воинов земельными участками. Ты бы хотела обосноваться в Понте?
– Я бы хотела, чтобы ты принял посвящение в орфики, – серьёзно ответила она.
Ноэрена давно не заводила этого разговора. Спартак поёжился: стать орфиком означало отказаться от многих земных радостей. Своей военной будущности, на которую прежде всего и покушалась жена, ему, прирождённому воину-бессу, было жаль.
– Почитаешь ли ты владыку нашего Диониса Загрея? – не дождавшись, когда он заговорит, настойчиво вопросила она. – Или втайне приносишь жертвы Ма? Или вообще давно полон нечестия и, подобно некоторым эллинам, отвергаешь всяких богов? Я ничего не знаю о тебе. Ты живёшь рядом, но замкнут и далёк …
Посвящать много времени богам у него не было возможности. Чтобы успокоить жену, он поклялся, что почитает великого Диониса, родное божество, однако Ноэрена, сдерживая слёзы, сказала, что всякий раз, когда она заговаривает с ним о новой жизни, на лице супруга можно прочесть лишь страх, как бы его не лишили мясной пищи и женских ласк. Засмеявшись, он уверил её, что дело в другом.
– Разве плохо сделаться полководцем великого царя? – осторожно осведомился он.
– Ты хочешь посвятить себя войне? – ужаснулась Ноэрена. – Ты снова будешь убивать?
Она так расстроилась, что попросила спустить её на землю. Они пошли рядом, ведя коня под уздцы. Она заговорила, и в голосе её слышались слёзы:
– Значит, ты больше не стремишься вернуться в родные места? Святилище на горе Когеон больше не священное место для тебя? Я давно подозреваю, что фригийская Мать Диндимена, которой ты поклонился в Команах под именем Ма, титанида и увлекает людей ко злу. Власть её слишком сильна, чтобы освободиться от неё без долгой борьбы. Служащие ей губят свои бессмертные души. В конце земного круга тела, которым они угождают, рассыплются мёртвым пеплом, и ничего не останется от нечестивцев, потому что душу свою они погубили при жизни.
– Но ведь кто-то доложен защищать свободу и противиться Риму, – заупрямился он.
– Думаешь, без тебя не обойтись? Скажи лучше, что, насмотревшись на пышность эллинских городов, ты страшишься оказаться в родной хижине.
– Нет, Ноэрена, нет! – вспомнив про мать, горячо заверил он. – Мы обязательно вернёмся домой, но…. чуть попозже, когда представится удобный случай.
– Муж, синопские орфики приняли меня в свои ряды, как сестру, – сурово сообщила она. – Возможно, меня удостоят посвящения во второй круг знаний. Мой супруг должен быть достоин жрицы столь высокого ранга. Смысл жизни не в эллинской ложной прем удрости, но в постепенном постижении и Загрея.
– Ноэрена, я постигаю, насколько в силах… – попытался он оправдываться.
– Ты с головой окунулся в суету, льстишь вельможам и встречаешься с царскими наложницами, – резко перебила она. – Печать Ма горит на твоём лбу, несчастный! Ты на краю пропасти, и если не одумаешься, всё кончится твоей гибелью.
-б Но ведь я не достиг ещё царской власти… – осмелился он неловко пошутить, однако осекся под гневным взглядом жены.
Домой они вернулись не в духе.
Раздору добавила служанка, прозванная Агавой за невосприимчивость к учению Загрея. Ноэрена будучи не в настроении , отчитала её за беспорядок в доме. Носатая, смуглая сириянка вышла от хозяйки нахмурившись.
– Досталось? – улыбнулся Спартак. – Непросто угождать жрице?
– Госпоже надо родить своего ребёнка, а не забавляться с чужим, – буркнула Агава. – Та не женщина, кто не мать.
Замечание служанки было бесцеремонно, однако справедливо. Спартак попытался защитить жену:
– Уж как захотят боги…
– Надо, чтобы она захотела, – неумолимо отрезала Агава. – Я ведь не простофиля, чтобы верить, будто она нечаянно упала с лошади. Слишком много жертв её Загрею. Так можно сделаться вовсе бесплодной.
– Агава! – вскрикнул поряжённый фракиец.
Но служанка ушла, сердито хлопнув дверью.