Казанова в Петербурге

В одной из зал он приметил очаровательную юную особу, нарядно одетую и окруженную поклонниками; лицо ее скрывала маска. Поскольку разговор шел по-французски, кавалер прислушался. Мужчины сыпали комплименты, дама изящно отшучивалась. Без сомнения, это была какая-нибудь русская княгиня. Обрадовавшись, кавалер постарался не упустить ее из вида и целый час следовал за прелестной незнакомкой по пятам. Счастливый случай представился, когда, послав спутника за лимонадом, дама удалилась к оконной нише и, желая отдохнуть, сняла маску. Кавалер остолбенел: перед ним была крошка Барэ, чулочница с парижской улицы св. Гонория. Семь лет назад он свел с нею короткое знакомство: помнится, сначала она примеряла ему в лавке чулки, потом они перешли в заднюю комнату и предались любви, потом он гулял на ее свадьбе, счастливо с нею развязавшись. Каким образом она в Петербурге? Все та же ослепительная кожа, прелестные зубки, томные глаза. Кавалер стремительно приблизился, но плутовка тотчас надела маску

– Слишком поздно, прелестная мадам Барэ, я узнал вас. Она хотела уйти, однако он схватил ее за руку:

– Почему вы убегаете? Неужели вы забыли своего давнего обожателя? А как поживает господин Барэ? Довольны ли вы своим муженьком?

Поняв, что не отделаться, она приложила пальчик к губам и, взяв кавалера под локоть, повлекла его в другую комнату.

– Я вижу, сударь, вы знавали меня в Париже. Не выдавайте меня. Я представилась московитам знатной особой.

– Значит, вы бросили мужа и умчались в Россию?

– С директором Комической оперы.

– Который оказался лучше господина Барэ?

– Он оказался мерзавцем, заставлявшим меня голодать, чтобы я торговала собой. Меня спас граф Пржобовский, польский посланник. Теперь вы знаете мою историю и должны назвать себя.– Как? Я до сих пор не узнан? Вспомните гостя на вашей свадьбе, с которым вы уединились на чердаке.

– Ах, Леон! Как я сразу не узнала вас по росту… «Черт возьми!» – подумал кавалер.

– Не совсем,– поморщился он.– Уж того, с кем вы обедали однажды в «Пти-Полонь» наедине, надеюсь, вы не забыли?

Она смутилась:

– Как? Господин Анатас?

«Черт возьми!» – снова подумал кавалер.

– Нет, сударыня, я не Леон и не Анатас и не желаю ими быть ни минуты. Я тот, кому вы примеряли чулки в лавочке на улице св. Гонория и кого одарили наслаждением в комнате за лавочкой.

– Так это вы, дорогой Роже! – кинулась она ему на шею. Он снял маску.

– Казанова! – опешила красавица.

– Кавалер де Сенгальт,– с улыбкой поправил он.

– Маркиза д’Англанд,– расхохотавшись, присела она. Прильнув к нему, цепко ухватившись за локоть, она повела его по дворцу, щебеча:

– Вас привел сюда мой добрый ангел…

Кавалер не сопротивлялся: Барэ так Барэ. Он уже пылал и был не прочь уединиться с красавицей. Хотя вовсе не стоило ехать за тысячи миль от Парижа, чтобы встретить тут парижскую чулочницу.

– А что скажет граф с непроизносимой фамилией? – томно осведомился он.

Чулочница беспечно рассмеялась:

– Графа уже нет. Граф уехал в Варшаву и не захотел взять меня с собой.

Кавалеру все стало ясно: красотка рассчитывала на его кошелек, который, к сожалению, был пуст.

– На графе свет клином не сошелся,– напомнил он.– Неужели вы не сыскали другого поклонника?

– Здесь у всех знатных московитов уже есть французские содержанки,– вздохнула она.– Большая конкуренция. Я могла бы вернуться в Париж, но кто оплатит дорогу?

Стоя в толпе, они смотрели на танцующих, ожидая своей очереди. Среди гостей возникло легкое замешательство, по залу зашелестело: «Императрица…» Мигом забыв о Барэ, кавалер встрепенулся. Он выпрямился во весь свой немалый рост, высматривая поверх голов венценосную самодержицу.

Вот она,– сказал кто-то сзади.– Думает, будто в маске ее никто не узнает. Но Орлов без маски и следует за нею, как тень.

Действительно, по залу прогуливалась Екатерина. Нет, не ради Барэ он проделал тысячи миль и мчал в Петербург по трескучему русскому морозу. Желанный миг наступил скорее, чем он ожидал, внезапно, но врасплох не застал. Сердце кавалера радостно затрепетало. К нему приближалась императрица. Гости делали вид, будто не узнают ее, однако почтительно расступались и провожали глазами. Екатерина была невысока и довольно полна; на узких губах ее – единственная часть лица, не закрытая маской – играла улыбка. Ее движения были плавны, походка медлительна; широкая одежда не позволяла видеть ничего. Сзади шествовал великан-гвардеец с красивым, нахальным лицом, победно оглядывая окружающих.

Кавалер приосанился и выпятил грудь, страстно желая, чтобы императрица заметила его. Екатерина походила по залу среди огромной толпы, изображая гостью и с интересом наблюдая за происходившим. Направляясь к выходу, она прошествовала невдалеке от кавалера, и сквозь прорези маски в него вперились цепкие глаза. Их взоры скрестились. Неуловимый миг они были одни в зале. У кавалера захватило дух: сомнений не могло возникнуть, им любовалась женщина; безошибочным чутьем он угадал любопытство и удовольствие, мелькнувшее во взгляде императрицы. Громадный Орлов тут же заслонил бесценную спутницу, весьма хмуро глянув на дерзкого незнакомца, и увел ее прочь.

Не слушая щебет Барэ, кавалер еще долго наблюдал за Екатериной, следя, как в соседнем зале она подсела сзади к группе гостей, незаметно прислушиваясь к их беседе.

– Царица рискует услыхать слишком откровенные высказывания о себе,– заметила чулочница.

– Государям это иногда небесполезно,– тонко улыбнулся кавалер.

Барэ звала кататься по городу, как это здесь принято. Он был так полон Екатериной, что не вслушивался. Императрица занимала все его помыслы. Как горделиво выступал следом за нею Орлов! А ведь это место не дается навечно, рано или поздно его может занять кто-нибудь другой. Следовательно, не теряя времени, добиваться представления ко двору. Завтра же он отправится с визитами к людям, в силах коих помочь ему.

Ночь он провел у своей чулочницы.

ГЕНЕРАЛ МЕЛИССИМО

Среди других у него было рекомендательное письмо к княгине Дашковой, молодой даме высшего круга, близкой к императрице и, по словам певицы Лолио, большой любительнице итальянской музыки. Разодевшись в бархат и кружева, унизав пальцы сверкающими кольцами, накинув на могучие плечи шубу Карла Бирона, кавалер уселся в сани и не без опаски доверил себя искусству возницы. Никаких происшествий за время пути не случилось за исключением того, что лошадь уронила на снег несколько ржавых шаров.

По дороге кавалер вспоминал оперы, какие доводилось ему слушать, чтобы пленить знатную меломанку. Однако его ждало разочарование: княгиня оказалась в отъезде. Та же Лолио дала ему письмо к артиллерийскому генералу Мелиссимо – бывшему ее покровителю, и кавалер велел отвезти себя в Литейную часть, где стояли артиллеристы.

Суровое лицо генерала мечтательно затуманилось при имени г-жи Лолио. Прием кавалеру был оказан любезный; его оставили обедать. Жилище генерала приятно удивило гостя: в центре Петербурга он нашел дом совершенно во французском вкусе. Хозяйка, одетая по моде не столь давних лет, прилично изъяснялась по-французски и имела манеры если и не совсем светские, то вполне достойные. Гостя представили собравшемуся к столу обществу как парижанина, путешествующего ради своего удовольствия. Решив всех очаровать, кавалер быстро завладел разговором и поведал московитам о своих недавних встречах с королем Фридрихом, о беседах с Вольтером и Руссо, о придворных забавах в Фонтенбло. Гости примолкли, внимая. Особенное впечатление рассказы кавалера произвели на брата хозяина, директора Московского университета, и его жену, урожденную княжну Долгорукую,– возможно, потому, что они лучше остальных понимали французскую речь-скороговорку. Уже выйдя из-за стола, они продолжали расспрашивать его о французской литературе, главным образом о Вольтере, но кавалер краем глаза заприметил, что в соседней комнате готовятся приступить к «фараону», и весь интерес к литературной беседе у него пропал.

Один из офицеров, присутствовавших среди гостей, развязный малый, весело предложил кавалеру войти в банк. Тот сгорал от желания, однако, не желая сразу показать себя завзятым картежником, стал отнекиваться; уступил он с видимой неохотой. Банкометом был Лефорт, внучатый племянник знаменитого фаворита императора Петра, приохотившего к европейской культуре владыку московитов. Устремив на кавалера насмешливые глаза и отметив, как любовно и умело обращается тот с картами, он усмехнулся, угадав заядлого игрока. Он и сам был не промах; однако генерал Мелиссимо был его другом, и он решил быть начеку. Однако кавалер вел себя осторожно, наблюдая за другими. Сосед его, офицер Зиновьев, горячился, делал ошибки, и он покровительственно несколько раз удержал молодого человека от оплошностей. Остальные игроки хранили невозмутимое молчание. Персоны высшего света, они проигрывали спокойно, выигрывали равнодушно. На глазах изумленного кавалера некий князь разом проиграл десять тысяч и глазом не моргнул. «Эге,– подумал кавалер,– здесь можно будет поживиться, даже не прибегая к шулерским приемам». Для первого раза он играл с большой умеренностью, так что выигрыш его в итоге составил лишь несколько рублей. К тому же его беспокоили испытующие глаза Лефорта: кавалер терпеть не мог, когда его слишком пристально рассматривали.

Игра в тот вечер не слишком затянулась; из-за стола встали рано. Встретив в очередной раз взгляд Лефорта, кавалер любезно улыбнулся:

– Как спокойно, с какой выдержкой проиграл князь целое состояние. Подобное хладнокровие редкость среди игроков.

– Велика заслуга! – усмехнулся Лефорт.– С таким же хладнокровием он мог бы проиграть и сто тысяч. Ведь он не заплатит.

– Как так? – опешил кавалер.– А честь?

– В доме генерала играют ради самой игры, не ради денег,– насмешливо улыбнулся его собеседник.– У нас такое правило: когда играют на слово, можно не платить. Вот и Зиновьев проигрался в пух и прах, а не заплатит. А, Зиновьев? – обратился он к развязному офицеру.

– С какой стати я стану платить? Что я здесь, богаче всех? – невозмутимо отозвался тот.

Кавалер был поражен: зачем тогда браться за карты, если играют не на деньги! Вряд ли стоит часто бывать в доме, где придерживаются столь странных правил. К тому же генерал Мелиссимо вовсе не придворный, а артиллерист, и большую часть времени проводит не во дворце, а в военных казармах: помочь гостю добиться аудиенции у императрицы не в его силах.

Выйдя в сопровождении Зиновьева на улицу, кавалер выразил свое недоумение по поводу странного правила не платить карточные долги.

– Едем в Красный Кабак,– отозвался беспечно тот.– Вот где настоящая игра!

– Вы и там собираетесь играть на слово? – не без иронии осведомился кавалер.

– А что? Мне верят,– не смутился тот.– Всем известно, что мой кузен – Григорий Орлов.

– Вы в родстве с Орловым! – даже приостановился кавалер; нагловатый этот гвардеец сразу сделался ему интересен.

– И даже в очень близком: все пятеро Орловых мои двоюродные. А с Григорием мы в Кенигсберге служили, графа Шверина караулили,– Зиновьев был доволен произведенным впечатлением.

– До чего же мал мир! – ахнул кавалер.– Я отлично знаю графа Шверина, и он рассказывал мне о русском плене, о своих друзьях-стражах… Красавец, умница!

– А танцор не хуже меня.

Сразу почувствовав взаимное расположение, они сели в сани.

– Я бы хотел быть представленным ко двору,– как бы между прочим обронил кавалер.– Я ехал в Россию с мыслью увидеть императрицу…

– И не мечтайте! – перебил гвардеец.– Гришка не позволит: вы мужчина видный, а он до императрицы допускает только старцев не моложе шестидесяти лет.– И захохотал, довольный остротой.– Другое дело, если я похлопочу…

– Сделайте милость.

Зиновьев принялся рассказывать об Орлове и своей дружбе с ним.

– Не одна бабенка вздыхала о нас,– хвастал он. Кавалер молча усмехнулся щенячьему бахвальству: хвастать победами над женщинами перед несравненным Казановой, возлюбленных которого было не счесть, а юные отпрыски рассеяны по всей Европе! Этот Зиновьев хвастунишка и пустозвон, однако человек нужный.

Гвардеец продолжал болтать. Фаворит младше Екатерины на пять лет. Ей уже под сорок. Его предшественник – приторно сладкий коротышка Понятовский; нынче он король Польши. Орлов – Геркулес с лицом славянина. Екатерина собиралась выйти за него замуж, что и сделала бы, если бы не интриги злопыхателей.

Если бы не Гришка, у нас не было бы Екатерины, а изгилялся бы на троне голштинский ублюдок Петрушка,– откровенничал Зиновьев.

А в сердце кавалера больно вонзалась игла. Почему он не приехал сюда раньше? Чем он был занят три года назад, когда здесь совершались великие события? Перерождал старуху д’Юрфэ? Воевал с чертовкой Кортичелли, убил на дуэли д’Ашэ? Он мог бы перерождать великую княгиню в императрицу. Вот где кипела жизнь, вот где шла настоящая игра! Не все еще потеряно. Если бы только добраться до Екатерины! Ему не страшен никакой Орлов, ибо не родился еще на свет мужчина, равный в амурных делах Казанове.

– Осматривал ли господин де Сенгальт город? – осведомился Зиновьев; он явно старался подружиться с иностранцем.

– Да,– рассеянно кивнул кавалер.– Я еще не побывал на Васильевском острове. Говорят, там недавно производилась публичная казнь важного государственного преступника.

Зиновьев вмиг отрезвел:

– А вот про это молчок. Я про это знать не знаю. Кавалера удивил такой отпор – впрочем, не надолго. Вскоре ему стало известно о заговоре Мировича и гибели несчастного Иоанна: еще один законный император был умерщвлен ради того, чтобы в России царствовала захудалая Ангальт-Цербтская принцесса.

В тот раз они доехали до Красного Кабака, ограничившись городскими заведениями. Впрочем, кавалер соблюдал везде умеренность, заботясь о сохранении своей репутации, которая могла ему еще пригодиться. Он предпочел стать постоянным посетителем дома генерала Мелиссимо, предпочитая блистать не за игорным, а за обеденным столом респектабельного семейства. Желание понравиться завело его так далеко, что он даже рассказал обществу о своем побеге из-под «Пломб» – однако не произведя ожидаемого впечатления. Слушателей шокировало то, что он сидел в тюрьме и считался государственным преступником. Быстро усвоив урок, он решил помалкивать о кое-каких подробностях из своего прошлого.

ГОСПОЖИ РОКОЛИНИ И ПРОТ

«Смотри: глубоким снегом засыпанный,

Соракт белеет, и отягченные

Леса с трудом стоят, а реки

Скованы прочно морозом лютым…» —меланхолично повторял кавалер строки Горация, созерцая каждое утро заснеженную пустыню Невы. Настало и прошло с запозданием почти в две недели русское Рождество, вызвав его недоуменные вопросы о календаре московитов. Священник в костеле св. Петра и Павла объяснил ему разницу летоисчисления по юлианскому и григорианскому календарям, что вызвало новый взрыв его негодования.

«Что за страна! – размышлял он.– У них все не как у людей. Столицу они строят на самом краю огромного государства, на обледенелом восемь месяцев в году болоте. Своих императоров погребают в тюрьме. При письме используют какой-то непонятный алфавит. В то время как весь мир, весело встретив Новый год, живет в январе, московиты продолжают существовать в декабре. Закоснелые, невежественные, вечно отстающие от Европы, они изо всех сил стараются казаться такими же, как мы, хотя римско-католическая культура этим порождениям азиатских степей совершенно чужда!»

После Рождества у московитов кончился пост, и столичная жизнь заметно оживилась. Зиновьев обещал большую игру. Разжившись деньгами у банкира по векселю, данному ему бароном Труделем, кавалер с нетерпением стал ждать, когда Зиновьев введет его в избранный круг высокопоставленных картежников. Тот рассказывал что-то про английского посланника, про дом графа Чернышева, но в конце концов объявил, что самая крупная игра идет в пресловутом Красном Кабаке, где собираются все гвардейские офицеры. О намерении представить иностранца родственнику своему Орлову он упорно помалкивал.

Чтобы укрепить дружбу, кавалер свозил Зиновьева и его приятеля Брауна к своей чулочнице Барэ, но оказалось, что Зиновьев давно и коротко ее знал. Впрочем, второй офицер был сразу же пленен парижанкой, тем более что она просила недорого. Оставив его у дамы, кавалер повез Зиновьева к некоей венецианке Роколини, к которой имел рекомендательное письмо.

Едва узрев землячку, он признал в ней давнюю свою знакомую, миловидную брюнетку, с которой имел в юности связь. Быстро вычислив ее возраст, он потерял к ней интерес: хорошо сохранившись, она могла еще вызвать мимолетное желание, но и только. Роколини предпочла его не узнавать; он не настаивал, несколько обескураженный обилием в Петербурге своих давних подружек. Догадавшись, что не заинтересовала гостей своими сорокалетними прелестями, Роколини пообещала познакомить их с красавицей-подругой, что и сделала во время ужина. К ней пожаловала истинная красотка. Кавалер был ослеплен; ему даже показалось, что никогда в жизни он не встречал женщины, подобной г-же Прот, француженке, содержанке некоего сановника. Его любвеобильное, легко воспламенявшееся сердце было свободно, ибо не чулочница могла его надолго удержать. Но обладание Прот должно было стоить немалых денег, а он ими не располагал, и эта мысль отрезвила его.

КРАСНЫЙ КАБАК

Наконец Зиновьев повез иностранца в Красный Кабак. Причиной его промедления был неоплаченный карточный должок и то, что некий невежа пообещал непозволительным образом коснуться ладонью его щеки. Впрочем, кавалеру знать все это было необязательно.

– Васька, ты? – удивился первый же встреченный офицер.

– Я с иностранцем,– осадил его Зиновьев,– по поручению самого Григория Григорьевича.

Кавалер не владел местным наречием, иначе слова веселого спутника заставили бы его, возможно, задуматься.

Имя Орлова произвело немедленное действие: их тотчас оставили в покое. В одной комнате шла довольно крупная игра, но ставки были сделаны, и со стороны никого больше не принимали. Понаблюдав досадливо за игрой, да к тому же потеряв Зиновьева, который, позабыв Орлова, юркнул куда-то, избегая своего неприятеля, кавалер прошел в другую комнату и присел невдалеке от группы офицеров, оживленно беседовавших между собой, сгрудившись у стола и перемежая болтовню громким смехом. Карт тут не было. Они курили глиняные голландские трубки с кнастером и прихлебывали пиво, из чего кавалер заключил, что это не московиты: он уже знал, что любое сборище московитов не обходится без обильного потребления продуктов Бахусовых.

Разговор шел по-немецки; как понял кавалер, гусары отмечали встречу с сослуживцем, вернувшимся после нескольких лет отсутствия снова наниматься на русскую службу. Тема заинтересовала кавалера. Он проделал сотни миль по трескучему морозу не только из-за мечтаний о Екатерине; на первых порах не худо было бы получить какое-нибудь место, приносящее твердый доход,– например, стать офицером. Однажды он уже побывал военным; двадцать лет назад служил Венецианской республике в чине прапорщика. Как шел ему мундир! А какая игра шла на Корфу, где стоял его полк! Не продай он тогда патент, нынче дослужился бы до генерала. Что ж, время не упущено: он сейчас как раз в генеральской поре. И кавалер вежливо обратился к поблизости сидевшему гусару с вопросом, как нанимаются в офицеры. Тот несколько удивился, но, оглядев могучего, красивого мужчину, дал нужные разъяснения. Его пригласили к общему столу. Назвавшись, он счел долгом рассказать о себе. Бойкий говорун, привыкший блистать в обществе, он несколько злоупотребил вниманием гусар, однако слушали его достаточно внимательно. Ганноверец, разливавшийся до того соловьем, тоже притих, поглядывая на кавалера маленькими сонными глазками.

– Я выехал в самую глухую пору, в трескучий мороз,– рассказывал кавалер,– и путь от Риги до Петербурга проделал за 60 часов. Борода моего возницы замерзла сосульками, лошади покрылись инеем; дыхание, и то застывало в воздухе…

– Это что! – подал голос ганноверец.– А вот когда я ехал в Петербург, мороз был такой, что замерзли звуки.

Слушатели с веселым оживлением повернулись к нему.

– Как так? – изумился кавалер.– Неужели в России и такое возможно?

– Представьте, колокольчики звенели, возница всю дорогу дудел в рожок, и ничего не было слышно. А ночью на постоялом дворе внезапно рожок начал издавать громкую музыку. Мы вскочили, ничего не понимая. И лишь когда услышали ругань нашего кучера, догадались, что замерзшие звуки оттаяли.

Кавалер молчал, не в силах понять, шутит ли рассказчик или говорит правду. Ганноверец хлопал сонными глазками, лицо его дышало правдивостью. Желая снова привлечь к себе внимание, кавалер продолжал рассказ о собственных приключениях.

– Всю дорогу вокруг нас завывали волки, так что я не выпускал из рук пистолета. Иногда вдалеке мелькали их оскаленные морды…

Тут кавалер немного приукрасил пережитое и с неприязнью покосился на ганноверца. Тот, мужчина средних лет, холеный и упитанный, с младенчески простодушным лицом, невинно моргал глазками.

– Со мною было не такое,– изрек он, едва кавалер замолчал.– Однажды я ехал в одноконных санях из Гатчины в Петербург. Вдруг вижу, что меня настигает чудовищной величины волк…

И болтун поведал восхищенным слушателям, будто волк перепрыгнул через его голову, набросился на лошадь, вгрызся в нее и сам оказался в упряжке.

– Так я и въехал в город на волке,– невозмутимо заключил враль.

Гусары восторженно гоготали.

– Правильно ли я вас понял, сударь? – попросил уточнить кавалер, не совсем свободно владевший немецким.– Вы утверждаете, будто въехали в Петербург на волке, который съел вашу лошадь?

– Совершенно верно.

– Но, позвольте, как же это возможно?

– Сам удивляюсь. Вся Литейная часть видела это. Перед ним был лжец, и кавалер решил его изобличить:

– Тогда где же волчья шкура? Ганноверец ничуть не смутился:

– Ужасное чудовище вывалило меня в сугроб и умчалось по льду на правый берег Невы.

Над ним смеялись. Кавалер уже подумывал, не схватиться ли за шпагу и не продемонстрировать ли господам гусарам свой неотразимый удар справа, но, вспомнив о намерении сохранять в Петербурге доброе имя, отвернулся, полный негодования, бормоча строки Горация:

Дерзко рвется изведать все род людской

И грешит, став на запретный путь…

У гусар в ход пошли охотничьи истории, одна невероятнее другой. Кавалер молчал, насупившись. Зачем он в этом Кабаке? Играть офицеры не собирались, предпочитая развлекаться чудовищными небылицами вроде истории о том, как, попав где-то под Петербургом в болото, враль вытащил себя за волосы. Противный, пухлый ганноверец с пальцами-колбасками, которые, наверно, и шпагу-то держать не умели, торжествовал победу, а на пренебрежительное замечание кавалера об охотничьих побасенках дерзко ответил:

– Охота, как и воинские подвиги, более к лицу дворянину, чем затхлая латынь или кружевные манжеты.

Тут уж кавалер не выдержал и встал:

– Перед вами кавалер де Сенгальт. С кем имею честь?

– Барон фон Мюнхгаузен-ауф-Боденведдер,– вежливо привстав, поклонился тот.

Это была знатная фамилия, и не безродному венецианцу, найденному однажды в капусте веселой Коломбиной, тягаться бы с ее носителем, однако, давно считая себя дворянином, кавалер пошел напролом:

– Господин барон, ваши истории неправдоподобны.

Все молчали в ожидании. Барон сострадательно разглядывал кавалера.

– Как, сударь? Неужели вам никогда не приходилось вытаскивать себя из болота за волосы?

Кавалер задумался. Пожалуй, он делал это довольно часто. Наглец был прав! Хитрые маленькие глазки добродушно ждали ответа.

– Иногда приходилось,– серьезно кивнул венецианец.

– Стало быть, вы более не сомневаетесь в моей правдивости?

Крыть было нечем. Любезно раскланявшись, они отвернулись друг от друга.

КРЕЩЕНЬЕ

Помимо генерала Мелиссимо и княгини Дашковой у кавалера де Сенгальта не было рекомендательных писем ни в один богатый петербургский дом, где можно было обрести нужные знакомства. К сожалению, волнующая воображение княгиня была в отъезде, а генерал Мелиссимо к сановному кругу не принадлежал и к тому же был невыносимо добропорядочен. Кавалер испытывал нужду в больших деньгах: он мечтал о дорогостоящей красавице Прот и вообще привык жить на широкую ногу. Деньги могла дать только игра. Зиновьев ввел его в несколько домов, где играли, из коих лучшим был дом некоего Баумбаха, гамбуржца на русской службе, где собирались в основном офицеры. Ставки были невелики, к тому же Баумбах плутовал, и кавалер несколько раз готов был схватить его за руку, но удержался, надеясь на крупную рыбу. Игроки считали его человеком со средствами, и он, разумеется, никого не разуверял. Несколько отличных перстней, табакерок, париков и кафтанов в любой стране, а особенно в России, где с таким почтением относятся к одежде, позволяли казаться состоятельным дворянином, даже если в кошельке пусто, а происхождение сомнительно. Одним словом, кавалер не был доволен тем, как шли его петербургские дела. Одеваясь на прогулку и размышляя, навестить ли вечером чулочницу, либо дом Баумбаха, либо г-жу Роколини, дабы полюбоваться г-жой Прот, в которую он мнил себя влюбленным, кавалер был приведен в гнев одним пустяковым обстоятельством, однако имевшим следствием приятное знакомство. Сев на диван, дабы лакей мог натянуть на его ноги сапоги, он почувствовал сквозь тонкие чулки жгучие укусы каких-то тварей. Преисполненный нешуточного негодования, он велел Гансу позвать хозяина.

Любезный, меня кусают,– без обиняков объявил он. Не может быть,– оскорбился тот.– Обработка сделана по науке, любая живность не выдержала бы.

– Сядьте на этот диван,– потребовал кавалер.

Герр Бауэр повиновался. Некоторое время он сидел неподвижно, однако, не выдержав, начал почесываться.

– Это кавалерия,– определил он.

– Какая еще кавалерия?

– Блохи. Против них средств нет.

– Черт побери! – заорал кавалер.– За что я плачу?

– По дому бегают кошки и собаки, слуги валяются на диванах,– развел руками хозяин.– Зато у нас нет тараканов,– гордо напомнил он.

– Приготовьте счет, я съезжаю,– холодно перебил кавалер.

– Уж не в «Золотого льва» ли? – встревожился герр Бауэр.– Так знайте: они своих тараканов нынче не вымораживали, там их полно.

– Что за страна! – в бессильном отчаянии воздел руки кверху кавалер.

– Будто в Италии нет насекомых,– ободрившись, заворчал хозяин.– У нас еще один итальянский сеньор проживает, и ничего, не жалуется.

Они стояли в дверях, а итальянский сеньор как раз спускался по лестнице. Это был небольшой старичок, одетый с артистической вольностью, но, впрочем, вполне приличный на вид.

– Как, сударь, вы не жалуетесь на укусы ужасных насекомых, коими кишит этот отель? – обратился к соотечественнику на родном языке кавалер. Старичок, приостановившись, задумался:

– Так это насекомые? Иногда я замечаю, будто что-то покалывает.

Он куда-то спешил и не стал вдаваться в дальнейшее обсуждение.

– Это придворный архитектор. Он строит для самой императрицы,– хвастливо сообщил герр Бауэр.– Страшный богач. Имеет собственный выезд и личных слуг. Вполне мог бы купить себе дом, но живет у меня, ибо считает «Золотой якорь» лучшей гостиницей в Петербурге.

Кавалер навострил уши. Архитектор императрицы… Это знакомство могло пригодиться. Шагая по скрипучему снегу, коим были щедро усыпаны невские берега, он размышлял, что не худо бы поближе сойтись с соседом по гостинице. Он уже понял, что от Зиновьева ждать ничего не приходилось, кроме вечного попрошайничества; сам любитель пускать пыль в глаза, он быстро угадал собрата. По слухам, Орлов и на порог не пускал своего родственника. Все приятели Зиновьева оказывались вроде Баумбаха либо Брауна. Впрочем, и они были небесполезны: у Баумбаха кавалер чуть не каждый день играл, а Брауну сплавил надоедливую чулочницу-попрошайку.

Он шел смотреть на странный местный обычай. Ему рассказали, что в русское Крещенье принято освящать воды; нынче на Неве, после богослужения, священники проделают это и, к тому же, станут крестить младенцев. Полный любопытства, он стремил шаги туда, где возле проруби на Неве уже толпился народ. Морозило крепко: изо ртов валил пар; везде торчали синие и красные носы.

Церемония водосвятия показалась иностранному наблюдателю весьма экзотичной; ежегодное обручение венецианского дожа с морем он воспринимал как нечто обычное. Блистающие золотыми ризами, бородатые священники райскими птицами красовались на фоне белого снега и темной толпы. Кавалер держался поодаль: даже здесь, на морозе, его нежный нос чувствовал простонародное благоуханье.

Особенно удивило его крещение новорожденных, их жалкие, обнаженные тельца, безжалостно раскутываемые из пеленок. Вместо того чтобы кропить младенцам головки, священник, держа за ножку, окунал их в прорубь и мокрых, посиневших, захлебнувшихся, отдавал восприемникам. Случилось так, что одного он не удержал, и младенец ушел под лед. Потрясенный народ счел утопление дитяти знамением. Священник что-то объяснял толпе. Как перевел кавалеру стоявший рядом господин в мундире: «Свыше указание: несите следующего».

После утопления крещение в проруби продолжалось как ни в чем не бывало. К изумлению кавалера, родители (или восприемники?) злосчастного ребенка стояли с глупо сияющими лицами.

– Они радуются, что их дитя будет в раю,– объяснил по-французски любезный господин,– ибо верят: кто покидает жизнь, принимая святое крещение, идет прямо в рай. Нравы нашего простонародья еще очень грубы, а верования примитивны.

Подавленный увиденным, кавалер поспешил домой. Мороз все усиливался, в воздухе висел белесый туман, солнца нигде не было видно.

Что за страна, что за народ! – ахал он.

Какой-то встречный московит внезапно бросился к нему и схватив с перил горсть снега, залепил в ухо кавалеру. Толкнув нахала, венецианец схватил его за грудки и принялся с яростью трясти. Он был мощен и силен, так что у московита голова моталась, зубы лязгали и слетела шапка.

Замерзший и злой, он ворвался в спасительное тепло «Золотого якоря». В гостинице ему объяснили непонятную выходку прохожего: ухо у него совсем побелело, и сердобольный встречный, вовсе не намереваясь оскорбить иностранца, хотел помочь беде, ибо кто не знает, что отмороженное ухо надо тереть снегом.

– Ну и нравы! – возмущался кавалер.– Тереть снегом вместо того, чтобы согреть замерзшее место! Что в головах у этого народа?

АРХИТЕКТОР ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

К соседу-архитектору кавалер не замедлил явиться с визитом и застал врасплох, по-домашнему одетым, без парика, что давало возможность любоваться его обширной лысиной.