Казанова в Петербурге

В те дни он приобрел много новых знакомых: его карету осаждали визитеры. Офицеры желали видеть прелестную девушку; некий князь предложил кавалеру купить у него карету вместе с ее содержимым. Офицер был молод, богат и вполне подошел бы Заире в качестве покровителя, но кавалер внезапно ощутил ревность и досаду: с какой стати он уступит какому-то нахалу свою жемчужину, старательно отмытую им от покрывавшего ее навоза. Возможно, он останется здесь на русской службе, и тогда Заира вовсе не помешает ему. Да и сама малышка объявила, что сей князь ей противен.

СНОВА ЕКАТЕРИНА

По возвращении в город он снова принялся ходить в дворцовый сад. Императрица вскоре должна была переехать в одну из загородных резиденций, и кавалер стремился во что бы то ни стало увидеть ее. По счастью, ни Зиновьева, ни Орлова в городе не было: они оставались в Красном Селе.

Как-то раз, с отвращением разглядывая в сотый раз тощую мраморную Венеру, он услышал шорох юбок и стремительно обернулся: из-за стриженых кустов показались две женщины и медленно направились в его сторону. Одна из них была Екатерина.

Вспыхнув от радости, вздернув голову, весь подобравшись, он устремился к драгоценной добыче, точно огромный полосатый тигр к неосторожной лани. Екатерина встретила его без удивления, мягкой улыбкой. Одетая совсем просто, в светлое, очень открытое платье, позволявшее любоваться ее белоснежной кожей, с кружевной накидкой на голове, она казалась на этот раз гораздо моложе и привлекательней.

Уловив, должно быть, алчный блеск его глаз, она кокетливо прищурилась:

– Какое впечатление произвели на вас маневры? – осведомилась она.

Стало быть, она видела его в Красном Селе, но сделала вид, что не заметила. Растаяв от удовольствия, кавалер тут же пустился в многословные рассуждения об армии: он считал себя военной косточкой.

– Не напоминает ли вам Петербург родину? – спросила еще императрица.

Петербург и Венеция! Кавалер еле удержался, чтобы не расхохотаться.

– Красоты столицы Вашего Величества неоспоримы, однако климат хуже, чем в Италии,– вынужден был он ответить, дабы не очень покривить душой. Заговорили о климате и снова о календаре.

– Между прочим, ваши пожелания уже исполнены. Сего дня все письма, отправляемые за границу, и все официальные акты будут помечаться двумя числами одновременно,– весело сообщила императрица.

Кавалер тут же заговорил о достоинствах разных календарей и напомнил высокой собеседнице, что к концу века разница между ними увеличится еще на один день и составит двенадцать.

– У меня все предусмотрено,– забыв о кокетстве, увлеклась Екатерина, и ошарашенный кавалер выслушал целую лекцию.– Последний год нынешнего столетия, который, вследствие григорианской реформы, не високосный в других странах, точно так же не високосный и у нас. Кроме того, ошибка составляет одиннадцать дней, что вполне соответствует числу, которым ежегодно увеличиваются эпакты; это позволяет нам сказать, что ваши эпакты равняются нашим, с разницей одного лишь года. Вы установили равноденствие на 2-е марта, мы – на 10-е, но в этом отношении астрономы не высказываются. Вы правы и неправы, ибо дата равноденствия подвижна, она бывает одним, двумя или тремя днями позже или раньше.

Екатерина говорила будто по книге. Судя по всему, поражать собеседника блеском образованности ей нравилось гораздо больше, чем очаровывать его своей малозаметной привлекательностью. Не зная, что ответить, так как астрономия никогда не входила в круг его интересов, он пробормотал:

Могу только восторгаться ученостью Вашего Величества.

И недовольно подумал, что вряд ли они теперь скоро доберутся до более интересных тем. Что ж, если императрица желала ученой беседы, он готов поддержать и ее, не ударив в грязь лицом.

– Но что происходит у вас с праздником Рождества Христова? Не кажется ли Вашему Величеству, что правильнее отмечать его в дни солнцестояния и до Нового года?

Они медленно расхаживали по садовой дорожке; спутница императрицы скромно держалась сзади.

– Я ожидала этого возражения,– кивнула Екатерина.– На мой взгляд, оно несостоятельно. Справедливость и политика заставляют меня мириться с этим небольшим несоответствием. Иначе меня обвинят в отмене решения Никейского собора.

Услыхав про Никейский собор, кавалер онемел. Ни о какой лирике теперь и речи быть не могло. Императрица между тем говорила и говорила, не давая словоохотливому кавалеру, подобно собрату своему Фридриху, и рта раскрыть. Его удивление росло, пока он не почувствовал заученности ее речи: должно быть, с самого начала она вознамерилась поразить его и хорошо подготовилась.

Он возвращался домой в некоем смятении чувств. Просидеть в Петербурге почти восемь месяцев, чтобы услышать из августейших уст лекцию по астрономии! Теперь Екатерина отправится в Царское Село, и рядом с нею будет Орлов. Он досадовал, что не сказал о своем желании поступить на русскую службу. Однако как было вставить слово?

У Екатерины с доверенной ее камер-фрау состоялся разговор о кавалере.

– Каков мужчина? – посмеиваясь, осведомилась императрица.

– Прощелыга,– был ответ. Императрица рассмеялась:

– Больно хорош. И с Вольтером знаком. К королям вхож.

– Матушка,– всплеснула руками камер-фрау,– зачем тебе этот облезлый индюк? У него шея синяя.

– Может, мы его к чему-нибудь пристроим? – заколебалась Екатерина.

Но камер-фрау была неумолима:

– Если на племя, то не гож. Жерменка писал, со смрадной болезнью. Гришенька-то небось как гриб-боровик.

– Ин, будь по-твоему.

Августейший приговор кавалеру де Сенгальту был произнесен.

ЛАМБЕР

Заира сильно загрустила. Кавалер часто заставал ее сидевшей с ногами на кровати и гадавшей на картах. Он возмущался: карты даны человеку для благородной азартной игры, а не для невежественного гадания.

– Карты правду говорят! – огрызалась Заира.– На сердце у тебя какая-то трефовая дама. Это не я.

Кавалер изумился:

– Ты осмеливаешься снова ревновать? Несчастная. Разве я твое достояние? Чтобы я, Джакомо Казанова, стал собственностью маленькой татарской простолюдинки? Запомни: кавалер де Сенгальт принадлежит всем женщинам в мире.

– Старый хрыч! – завопила Заира, и карты полетели в лицо кавалеру. По правде говоря, употребила она более сильное выражение.

Кавалер был возмущен до глубины души.

– Сейчас я без карт предскажу твое будущее: в ближайшее время ты будешь бита!

И он поучил строптивицу тростью.

Ночью, в постели, после обычных удовольствий, он наставлял свою татарку:

– Любить надо изящно, играя. Существует целая наука любви. Есть церемония сближения, есть правила ревности, есть искусство расставания…

– Обвенчаемся.– попросила Заира.

Кавалер даже поперхнулся:

– Какая дикость! Ты никогда не станешь европейской женщиной.

– Но ведь ты сам рассказывал, что султан Оросман хотел жениться на рабыне Заире.

– Это домысел г-на Вольтера, причем весьма недостоверный. Брак – самое безнравственное изобретение человечества. На Западе давно произошла сексуальная революция, а в России все дышит ветхозаветной моралью. Если в области общественного устройств, философии, искусства вы отстали лет на двести, то в области нравственной – на две тысячи лет. Ты совсем дитя, а уже пропитана обветшалыми взглядами на любовь.

– Все люди когда-то женятся,– не сдавалась Заира.

– Только не я.

Это была чистая правда. Многие женщины мечтали женить на себе кавалера, но едва разговор заходил о свадьбе, он бежал прочь, даже если бывал страстно влюблен. Он покинул обожаемую Манон Балетти, он не решился обосноваться в Неаполе возле милой сеньоры Лукреции, не говоря уже о богатых наследницах вроде м-ль Ромэн или Эстер, тщетно манивших его в благоустроенное существование. Он всегда предпочитал свободу. И уж, конечно, не собирался расстаться с нею, связавшись с купленной им за сто рублей петербургской лягушкой.

– Ты говорил, что бываешь счастлив со мною, как никогда,– напомнила она.

Подумав, он ответил серьезно:

– Счастлив, как никогда, я был год назад, в Вольфенбюттеле, в третьей по величине библиотеке Европы. Я провел там восемь воистину незабываемых дней.

Утром, одеваясь для прогулки, он спросил у гайдука:

– Что означает местное выражение «старый хрыч»? Акиндин, догадавшись, откуда оно известно барину, хмыкнул:

– Что-то вроде «мон шер ами».

Его ухмылка насторожила кавалера, поэтому он обратился с тем же вопросом к соседу своему Ринальди, с которым они вместе выходили на улицу.

– Это вам Заира сказала? – с живостью поинтересовался тот.

– Да. Мне перевели его как «дружок», но сказано оно во время ссоры, и я сомневаюсь. Итак?

Архитектор задумался над переводом:

– Выражение это… гм… оценивает вашу мужскую силу. Кавалер самодовольно усмехнулся:

– Ну, в моей мужской силе Заира может не сомневаться.

– Стало быть, оно не имеет к вам отношения.

– И все-таки я ее поколочу.

– Лучше уступите ее мне.

– Сударь! – удивился кавалер.– Я уже дал вам разрешение объяснить малютке свои чувства и спросить о ее решении.

Старые, влюбленные чудаки, полные нерешительности, были смешны ему. Сам он никогда не знал колебаний, и сразу брался за дело: женщины только и ждут, чтобы ими кто-нибудь овладел.

Прогуливаясь от нечего делать по городу, кавалер снова и снова любовался бесконечными пустырями, кучами всякого мусора, гнилыми заборами и с раздражением думал, что в окружающем безобразии не стоит винить одно российское правительство; видно, уж сам народ таков, что не в силах соблюдать порядок. Некоторые особняки снаружи хотя и красивы, на собственном опыте он убедился, что внутри даже самых богатых отовсюду выглядывает домашняя грязь. Особенно отвратительны жилые помещения челяди: нигде в мире он не встречал такого пренебрежительного отношения высших слоев к нуждам низших. О жилищах простонародья не приходилось говорить: любая собачья конура завиднее. Недаром, видно, так безысходно печален взгляд московитов, так заунывны их песни. Смеяться от души они не умеют, находя отраду лишь в беспробудном пьянстве. При всем при том не желают никаких перемен, зубами держатся за старое, страшно хвастливы и любят пускать пыль в глаза иностранцам, хваля все отечественное и полагая, очевидно, это патриотизмом. Из знакомцев кавалера один Зиновьев позволял себе нападки на отечество, делая это скорее всего по пьяной лавочке.

Впрочем, в одном месте столицы московиты веселились. По случаю какого-то местного праздника на обширной площади возле торговых рядов были возведены павильоны и карусель, где толпилось простонародье. Кавалер затесался в толпу. Одет он был в редингот, так что выделялся лишь ростом да цветом кожи: она была у него так темна, что однажды маленькая белобрысая девочка, которую он хотел по своей привычке приласкать, забилась в слезах на руках у матери с криком: чертяка!

Он долго ходил по торжищу, выбирая забавные поделки себе и гостинцы Заире. На балконе какого-то балагана кривлялся паяц, перемежая свои зазывы милыми слуху кавалера итальянскими словечками. Подойдя, он осведомился, уж не итальянский ли цирк тут выступает, и услышал родную итальянскую скороговорку: сеньору подтверждали, что в труппе состояли итальянские акробаты, а главным номером был африканский людоед: сейчас будет представлено поедание живого человека. Засмеявшись, кавалер купил билет и вошел в балаган: он обожал в театре все, от балагана до высокой трагедии.

На сцене стояла клетка с надписью «Людоед». В ней сидело косматое существо мужского пола, облаченное в баранью шкуру навыворот, раскрашенную зелеными пятнами; в руках оно держало громадную берцовую кость и, временами испуская рычанье, лязгало зубами.

– Любезные зрители! – обратился к публике укротитель.– Сие есть людоед из самого сердца Африки. Он ест сырое мясо. Глядите.

И он подал в клетку трепыхавшегося воробья. Зарычав, Людоед схватил птичку и на глазах ахнувших зрителей разодрал ее пополам и принялся облизывать кровь с пальцев.

– Сейчас вы увидите поедание живого человека! – возгласил укротитель.– Нужен какой-нибудь доброволец из зрителей. Прошу на сцену. Кто из вас желает послужить людоеду обедом, а нам поучительным зрелищем?

Укротитель замолчал, лукаво поглядывая на зрителей, уверенный, что желающего не найдется. Среди балаганной публики возникло замешательство. Голодный людоед взревел, и укротитель в деланном испуге вновь обратился с настоятельным призывом к добровольцу. Людоед рычал, тряс решетку и бил по ней костью. Робкие зрители начали покидать балаган. Кавалер от души потешался. Внезапно что-то в лице людоеда показалось ему знакомым. Он встал. Сомнений быть не могло. Несмотря на краску и лохматый парик, он узнал лакея своего Ганса Ламберта.

– Нашелся желающий! – удивленно объявил укротитель.– Прошу вас, сударь, на сцену.

Зрители, ахнув, повернулись к кавалеру. Расталкивая их, он двинулся вперед. Людоед забеспокоился, всматриваясь в подходившего. В два прыжка кавалер очутился на сцене с криком:

– Негодяй, верни мои часы!

Быстро раздвинув решетку, людоед бросился вон из балагана. Потрясая тяжелой тростью, кавалер устремился следом. Гулявшие московиты остолбенели при виде обросшего волосами мужика в бараньей шкуре и с бычьей костью в руке, убегавшего от прилично одетого господина, что-то вопившего на непонятном языке. Никто не решился подставить ногу мужику: приближавшихся он бил костью и, воспользовавшись путаницей ларьков, был таков.

Известие об этом происшествии появилось даже в петербургских «Ведомостях».

ВАЛЬВИЛЬ

Однажды, наблюдая, как Заира в одной рубашонке открывала окно, вся просвеченная утром, он заметил, что у малютки вырос живот.

– Ты толстеешь? – удивился он.

– Ничуть,– смутилась она.

– Все твоя любовь к сластям,– принялся он журить девушку.– Не хватает только, чтобы ты испортила свое тело. Больше никаких конфет.

И он лишил малютку сладкого. Но живот все рос. Напрасно Заира уверяла, что это ему только кажется. Он любил точность и стал замерять ее бедра веревочкой. Наконец малоприятная догадка осенила его.

– Ты брюхата? – ахнул он.

Заира расплакалась. Он пришел в страшный гнев: только этого не хватало! Беременных женщин он не выносил, и малютке сильно попало.

Вечером, желая успокоиться, он отправился во французскую комедию: пожаловавшие в Петербург третьесортные актеры начинали свои гастроли. Актеры были действительно из рук вон плохи, и кавалер, сидя один в глубине ложи, со скукой наблюдал происходившее на сцене. Воспоминания о жалком номере в «Золотом якоре», оставленном им, и плакавшей в нем брюхатой Заире вызывали отвращение. Вся его жизнь в последние месяцы была жалким прозябанием. Встречи с императрицей не дали ничего. Пора было все менять.

В одной из лож напротив он заметил необычайно красивую молодую даму, поглядывавшую в его сторону. Рядом с нею никого не было. Сердце кавалера радостно затрепетало, все огорчения были вмиг позабыты. Красавица прикоснулась пальчиком к левому виску, а потом заслонилась веером. Это был знак на языке любви, которым пользовались истые парижанки: его приглашали к знакомству.

Он тотчас встал; глаза его засияли, движения приобрели кошачью мягкость и грацию. Прекрасная женщина поманила его – удовольствие полузабытое, сладостное, желанное,– и, выбросив из головы все на свете, он устремился навстречу новой любви. Войдя в ложу к незнакомке, он сел рядом. Они заговорили о спектакле; беседа сделалась оживленной. Дама говорила на безупречном французском языке, ласкавшем слух кавалера: московиты, как правило, изъяснялись по-французски отвратительно.

– Вы владеете языком, как парижанка,– сделал он комплимент.

– Я и есть парижанка,– рассмеялась она.– Я актриса, и меня зовут Камилла Вальвиль.

Так вот оно что! Вот откуда это изящество туалета и поистине французская непринужденность в беседе с незнакомым мужчиною. Актриса. А он-то решил, что незнакомка – по меньшей мере княгиня.

– Мне пока не пришлось видеть вас на сцене,– несколько изменил он тон на более игривый.

– Оно неудивительно,– ослепительно улыбнулась она.– В Петербурге я не более месяца и выступила лишь однажды в «Любовной страсти».

– Почему же только однажды?

– Я имела несчастье не понравиться вашей императрице.

– Мадемуазель, Екатерина не моя императрица,– гордо вскинул голову в пудреном парике кавалер.– Я венецианец и здесь проездом.

– Как? – ахнула актриса.– Вы не русский князь? Замечательно!

Если она и была разочарована, то скрыла это весьма удачно.

– Мое имя кавалер де Сенгальт,– с достоинством поклонился он.– Императрица Екатерина очень переменчива, у нее трудный нрав, и она часто несправедлива. К тому же она не любит хорошеньких женщин.

– Разве вы не находите ее красивой?

– Ее может счесть красивой лишь тот, для кого не существенны правильность и гармония черт.

Вальвиль весело рассмеялась, став еще непринужденнее. Она рассказала, что ангажирована сроком на год, но готова уехать из Петербурга хоть сейчас, не дожидаясь получения своих ста рублей.

– Из-за вынужденного безделья я забываю свое ремесло, еще не овладев им до конца,– призналась она.

Кавалер нежно взял ее руку:

– Но неужели при таких глазах вы не нашли какого-нибудь богатого московита, который поддержал бы вас?

– У всех уже есть любовницы.

– И у вас нет друга?

– Нет.

Приятный разговор был прерван служителем, передавшим м-ль Вальвиль распоряжение антрепренера явиться к нему. Она ушла, очаровательно улыбнувшись напоследок.

После этой встречи мысли кавалера приняли совсем другой оборот. Лето кончалось; пора было распрощаться с Петербургом. Он надумал съездить в Царское Село, добиться аудиенции и напрямик спросить у императрицы должность. В случае отказа он вознамерился тут же отрясти прах сих мест с ног своих.

ЦАРСКОЕ СЕЛО

Напрасно он два дня сряду разгуливал по царскосельскому парку, напрасно добивался быть принятым каким-нибудь вельможей,– поездка оказалась сплошным невезением. Екатерину он все-таки увидел,– уже решив уехать, потеряв всякую надежду. Случилось это на парадном дворе, когда императрица проводила смотр конногвардейцев. Заметив кавалера среди толпы зрителей, она сделала ему знак приблизиться. Это уже была не июльская Екатерина в светлом воздушном платье, мягкая и женственная; перед ним стояла монархиня в парадной форме полка; она даже стала выше ростом, должно быть, встав на высокие каблуки.

– Мне сказывали, вы ставите нам в вину, что у нас не растет виноград,– сказала с усмешкой она, снова щеголяя осведомленностью.

– Но ведь это правда, Ваше Величество,– поклонился он. Она громко, на слушателей, объявила:

– Зато у нас растет клюква. Свита зашелестела смехом.

– О, я видел эти роскошные деревья…– с готовностью закивал он.

Сдерживая улыбку, Екатерина осведомилась:

– Тогда, наверно, вы и гоноболь видели?

– Как, у вас и гоноболь растет? – смутился кавалер, не имея понятия о сем ботаническом чуде.– Я плохо знаю Россию.

– То-то и оно,– кивнула Екатерина.– Кстати, я забыла спросить, есть ли у вас возражения против моей календарной реформы?

Он что-то пробормотал, не совсем разумея, чего от него ждут, и тогда она менторским голосом во всеуслышанье прочла небольшую лекцию о летоисчислении. Должно быть, ради этого она и подозвала кавалера. Закончив ученый разговор, она вдруг заговорила о лотерее, и кавалер догадался, что ей стали известны его парижские подвиги.

– Я согласилась учредить лотерею в моем государстве,– сказала она,– но лишь при условии, чтобы ставка не была выше рубля и не разоряла бедняков. Азартных игр я не терплю. Говорят, венецианцы грешат ими?

Придворные посмеивались. Кавалеру не оставалась ничего, как низко кланяться.

НОВАЯ ВОЗЛЮБЛЕННАЯ

По дороге домой он все обдумал и решил. В Петербурге ему больше нечего было делать. Оно и к лучшему, что кавалеру де Сенгальту не нашлось места в стране, бывшей ему не по душе. Он поедет в Вену навестить мать. По дороге можно завернуть в Варшаву, поглядеть на польского короля, прежнего фаворита Екатерины, благо Григория Орлова он хорошо рассмотрел.

Вернувшись в «Золотой якорь», он начертал записку м-ль Вальвиль: «Мне очень хотелось бы составить более близкое с вами знакомство, я посему прошу благосклонного разрешения приехать к вам запросто отужинать. Не знаю, насколько вы расположены разделить страсть, родившуюся во мне, но ежели вы не благоволите пролить бальзам на мои страдания, я буду обречен претерпевать ужасные муки. Рассчитывая через несколько дней отправиться в Варшаву, я могу предложить вам место в моем экипаже, за которое вы заплатите лишь скукой от моего общества. Кроме того, у меня есть способы востребовать для вас паспорт. Моему слуге приказано дожидаться вашего ответа, который, как я надеюсь, будет благоприятен».

Кавалер с удовольствием перечитал написанное: он гордился легкостью своего пера.

Вскоре гайдук принес ответ Вальвиль. Писала она хуже, чем говорила, коряво и со множеством ошибок. Актриса назначала время для ужина вдвоем, заверяя, что постарается облегчить любовные муки кавалера. Она была согласна и на совместное путешествие в Варшаву. Кавалер не ожидал другого ответа и тут же отправился дать объявление в газету об отъезде. Редкий случай: он покидал чужой город, не имея долгов, так что ему нечего было опасаться гласности. Затем он поехал по знакомым известить о своем скором отбытии.

Зиновьев, воодушевившись при этой новости, потребовал отвальную и обещал взять на себя все хлопоты. Мысль понравилась кавалеру: он жил в Петербурге почти год, вел себя благонравно, сыскал друзей и, кажется, единственную из столиц покидал без скандала и не тайком. Решили устроить пирушку в заведении Локателли. Генерал Мелиссимо, которого также посетил кавалер, выразил огорчение при известии об отъезде и энтузиазм при сообщении о прощальном ужине; он даже пообещал фейерверк, поскольку с маневров остались неиспользованные ракеты.

Следовало как можно скорее устроить Заиру. Кавалер не привык бросать своих любовниц на большой дороге: для этого он был слишком мягкосердечен. Он решил передать девушку г-ну Ринальди: старик был влюблен, богат и не похож на изверга. Придя к архитектору, он напрямик спросил:

– Не передумали ли вы, сударь, приобрести мою Заиру?

Тот заволновался: разумеется, он готов, но хочет ли девица. Заверив, что теперь это уже не имеет решающего значения, кавалер привел архитектора к себе в номер и позвал Заиру, попросив Ринальди объясниться с нею. Архитектор мялся и что-то мычал; Заира молча стояла, потупившись, простоволосая, с перекинутой на грудь косой. Не выдержав, кавалер вмешался:

– Заира, господин Ринальди спрашивает, не хочешь ли ты перейти к нему жить.

– Для позирования,– испуганно уточнил Ринальди. Кавалер с недоумением уставился на него:

– Почему только для позирования? И для сожительства тоже. Итак, Заира?

Не обращая внимания на архитектора, она вперила в кавалера сверкающие глаза; брови ее были грозно сдвинуты.

– Нет, не хочу!

– Да, забыл сказать,– спохватился кавалер, обращаясь к Ринальди.– Не хочу скрывать, сударь, вы покупаете двоих. Эта негодница, несмотря на крайнюю свою молодость, в тягости. Но ведь это не навсегда…

Ему надоело пережидать слезы одной, смущенный лепет другого, и, попросив их объясниться без него, он отправился на ужин к Вальвиль.

Актриса встретила его как старого знакомого. Истосковавшегося по изящным француженкам кавалера восхитили манеры истой парижанки, ее непринужденная веселость и неподражаемое легкомыслие. Поначалу они чинились, несмотря на то, что были вдвоем и им никто не мешал. Обсуждали совместную поездку: Вальвиль ждали в Берлине, так что, посетив Ригу и герцога Карла, они – в случае, если герцог не уговорит м-ль Вальвиль задержаться,– намеревались отправиться в Кенигсберг, откуда их пути должны были разойтись. Актрису беспокоило получение разрешения на выезд из Петербурга, но кавалер заверил, что сделать это очень просто, и тут же написал прошение на имя императрицы: «Умоляю Ваше Величество принять во внимание, что, пребывая здесь в праздности, я забуду свое ремесло актрисы быстрее, чем обучалась ему, и щедрость Вашего Величества окажется для меня скорее губительна, чем полезна. Если же мне будет дозволено уехать сейчас, я навсегда сохраню глубочайшее чувство признательности за безграничную доброту Вашего Величества».

С удовольствием перечитав написанное, он вручил бумагу Вальвиль. Обеспокоенно прочтя его сочинение, актриса осведомилась в раздумье:

– Вы хотите, чтобы я это подписала?

– А почему бы и нет?

– Но тогда могут подумать, что я отказываюсь от дорожных денег.

– Я сочту себя последним из людей, если вы не получите кроме дорожных еще и годовое жалование.

– Но не слишком ли будет просить и то, и другое?

– Ничуть. Императрица согласится, я знаю ее.

– Вы проницательный. Хорошо, я подпишу. Что дальше?

– Дальше вы поедете в Царское Село, дождетесь выхода императрицы и вручите ей прошение.

На этом деловая часть встречи закончилась. Затем последовал обильный ужин, прошедший очень весело, по окончании которого они переместились в постель. Как и ожидал кавалер, Вальвиль не была ни жеманной, ни церемонной, и он получил от нее полное удовлетворение.

Задержавшись допоздна у новой возлюбленной и вспомнив среди любовных утех о сумасбродности Заиры, которая могла в его отсутствие выкинуть невесть что, он послал к ней кучера сказать, что уехал в Кронштадт и там заночует. Вальвиль полюбопытствовала, кто такая эта Заира, и кавалер живописал ей историю той, которую покидал. Ему показалось, актриса не поняла главного: разлука с Заирой огорчала его. Для Вальвиль все в любви, помимо постели, было каприз и фантазия, то есть вещи, не стоившие внимания. Впрочем, тем она и была хороша.

ЗАИРА И РИНАЛЬДИ

Оставив Заиру наедине с Ринальди, кавалер совершил доброе дело: у архитектора наконец-то развязался язык.

– Дитя мое…– склонился он над рыдавшей девушкой.– Фекла… Тэкла…

– Ой! – подняла мокрое лицо Заира.– Спасибо, барин, за Феклу. А то мой-то кличет меня Заирой, будто корову. А я в церкви крещена.

Ринальди присел рядом с нею, ссутулившись:

– Я стар и не могу рассчитывать на твою любовь.

Кинув на него быстрый взгляд, Заира согласилась: лысый, маленький и некрасивый, он никак не походил на роскошного кавалера де Сенгальта.

– Мне 57 лет, тебе 15,– продолжал он.– Ты еще не начинала жить, я уже давно прожил лучшие годы. Нет, я не гожусь в любовники. Все это глупость с моей стороны. Но когда я обучал тебя итальянскому языку и ты, доверчиво глядя на меня, повторяла «милый, дорогой», я не мог сдержаться и влюбился.

Тут Заире почудились слезы в его голосе, и она удивленно покосилась на старого чудака.

– Я ничего не жду для себя,– продолжал он.– Ты станешь моей воспитанницей. Я найму тебе учителей. Ты выучишься грамоте, танцам, французскому языку…

– Бить не станете? – тяжело вздохнув и вытирая нос ладонью, потребовала она ясности.

– Бить? – растерялся архитектор.– Я в жизни кошку не ударил. Спроси любого из моих слуг. Твоего младенца можно будет отдать кормилице или оставить при тебе, как захочешь… Впрочем, если я тебе совсем противен, тогда я отпущу тебя к родителям.

Заира больше не плакала. Перекинув на грудь свою толстую косу, она рассеянно заплетала ее кончик.

– Я подумаю,– наконец после молчания кивнула она. Вернувшись домой, кавалер застал Заиру раскладывавшей карты: она выглядела печальной, но глаза ее были сухи. Ни слова упрека не сорвалось с ее уст; более того, она даже не глянула на сожителя. Задетый ее бесстрастием за живое, он сказал:

– Вот и хорошо, что ни слез, ни рыданий. Устраивать любовнику скандалы – фи! Разве цветок устраивает скандал мотыльку, покидающему его?

Она промолчала. Он сел рядом и смешал ей карты:

– Опять? Гадать по картам, когда имеешь дело с великим провидцем, знатоком каббалы, изобретателем магической пирамиды и повелителем духа Паралиса? Я погадаю тебе без карт. Слушай. Через несколько месяцев ты родишь сына и назовешь его Джованни.

– Стану я так дите называть! – презрительно дернула она плечом.– Иваном будет.

– Молчи и слушай,– почувствовав прилив вдохновения, поднял он палец.– Сына ты отдашь кормилице на воспитание, а сама расцветешь, как роза.

– Как шиповник, что ли? – заинтересовалась она.

– Не перебивай. Тебе сыщется богатый покровитель.

– Господин Ринальди?

– А хоть бы и он,– кавалер нежно привлек к себе Заиру.– Дурочка, в отличие от меня он богат и не знает, куда девать деньги. Возле него ты станешь барыней. Поэты и художники будут восхищаться твоей красотой…

– Виршепоеты и богомазы? – пренебрежительно осведомилась Заира.– Не надо. Лучше пусть господин Ринальди выкупит моих родителей.

Кавалера вовсе не интересовала судьба родителей Заиры, однако, не желая раздражать девушку, он не стал ей перечить.

– Попросишь ласково, он и сделает. С ним ты будешь счастлива. Что до меня… Пройдут годы, и ты станешь вспоминать Джакомо Казанову с нежностью и благодарностью.

– Будь по-вашему,– освободившись из его рук, кивнула она. Обрадованный, он решил ковать железо, пока оно горячо, и пригласил к себе Ринальди.

– Сударь, она согласна,– обрадовал он архитектора.– Милая, повтори то, что ты мне сказала.

Задрожав, Ринальди устремил на Заиру по-итальянски сверкавшие глаза.

– А сказала я то,– холодно отозвалась Заира,– что буду собственностью того, кому барин вручит мой паспорт.

– Но сама-то ты согласна? – настаивал кавалер.

Она осталась непреклонна:

– Я поступлю по воле барина.

Разговор прервал гайдук, бесцеремонно войдя и вручив хозяину записку. Кавалер развернул ее. Писала м-ль Вальвиль: она просила срочно явиться к ней. Попросив Ринальди и Заиру обо всем договориться без него, кавалер спешно устремился к новой любовнице.

Ринальди умоляюще кивнул Акиндину, столбом застывшему посреди комнаты, чтобы тот вышел, и обратился к Заире:

– Дитя мое, скажи наконец свое решение.

– А сколько вы заплатите за меня моему хозяину? – неожиданно поинтересовалась она.– Я ведь стою теперь дороже, чем раньше: при мне наряды, я знаю язык и обучена итальянской любви.

– Умоляю тебя,– всплеснул руками архитектор.– Забудь всю науку господина Казановы. И не говори о деньгах.

– А о чем я должна говорить?

– Согласна ли ты перейти под мое покровительство?

– Воля хозяйская.

– А твоя?

Заира сжалилась над старым архитектором. Потупившись, играя кончиком косы, она прошептала:

– Вы мне не противны.

Ринальди молчал, от счастья не в силах выговорить ни слова.

– О Фекла! – наконец выдохнул он; из глаз его потекли слезы.– Я все сделаю для тебя. Только обещай никогда не называть меня «старым хрычом».

РАССТАВАНИЕ

Вальвиль прыгала от восторга: она только что вернулась из Царского Села, где сумела увидеть императрицу. Екатерина выходила из церкви, тут же на ходу прочла ее прошение и сделала на нем собственноручную надпись: «Г-ну кабинетному секретарю Елагину», что означало разрешение ее выдать актрисе годовое жалование, сто рублей на дорогу и паспорт. Уговорившись о дне отъезда, обрадованные любовники тут же пылко заключили друг друга в объятия.