Моя последняя в годичном цикле командировка началась несколько необычно. Меня вызвали в кабинет начальства и сообщили важное решение. Мне предстояло в следующий заезд отправляться поездом и везти с собой важный стратегический груз – молочный бидон со спиртом. Вскоре ожидалась реальная работа в обсерватории: нам должны были выделить несколько сеансов связи с "Луноходом -2". В прошлую командировку случилось «чп», двое лазершиков, отправляясь на поезде с таким же бидоном, до конечной станции не доехали – их забрали в больницу с алкогольным отравлением. Других вариантов, кроме как отправки меня, у начальства не было.

– Но почему обязательно я?

– Ты у нас самый малопьющий, – был ответ.

– Хорошо, только дайте мне в помощь еще двух таких же малопьющих, – согласился я.

И вот, нас посадили в купейный вагон прямого поезда, в котором для нас было выкуплено целое купе, загрузили опломбированный для пущей важности бидон, и мы поехали.

На вопрос проводника, что мы везем, я с важным видом отвечал, что это стратегический груз – жидкий канифоль.

Поезд шел долго, несмотря на то, что был скорый – не меньше трех суток. Каждый день у нас проходил по одной и той же схеме.

С утра я вставал раньше всех, делал зарядку в тамбуре, потом доставал томик Бертрана Рассела «История западной философии» и погружался в чтение. Книга меня захватила. Это было удивительное впечатление: автор не просто анализировал работы давно умерших мудрецов, а как будто беседовал с живыми мудрыми людьми – равный среди равных.

Просыпались мои товарищи. Пока они умывались, я накрывал на стол: закрывшись на щеколду, распечатывал бидон, зачерпывал металлической кружкой изрядную дозу алкоголя, и снова восстанавливал печать предварительно запасенным штемпелем. Затем мы дружно доставали продукты. Особенным успехом пользовался приготовленный бабушкой моей жены вкуснейший компот, которым было хорошо запивать.

Когда, подозрительно принюхиваясь, заходил проводник, приносивший нам чай, на вопрос, что же все-таки так пахнет, мы каждый раз отвечали одно и тоже: стратегический запас жидкой канифоли. И действительно: дух спиртного разносился по всему вагону, преодолевающему пески и барханы по уже начинающей зеленеть пустыне. Вечером я снова брался за книгу и читал уже до тех пор, пока в вагоне не приглушали свет.

Когда поезд остановился на конечной станции и в вагон ворвались истосковавшиеся после долгой разлуки с заветным бидоном лазершики, мы с отвращением дружно отказались от предложения тут же выпить на посошок.

– Нам бы молочка или кефирчику, а то в горле что-то пересохло, – скромно попросили малопьющие.

Наконец, наступил решающий момент нашей работы. Правда, внешне мало что у нас изменилось. Только стало поменьше народу: часть сотрудников уехала в Крымскую обсерваторию, куда должен был поступать сигнал от «Лунохода – 2». А все остальное было по-прежнему.

Все так же в ночной тиши громко ревел дизель-генератор, проседая после каждого щелчка лазера. Так же гулко звучали голоса астрономов в металлическом корпусе у телескопа. И так же сидели в своей аппаратной комнате автоматчики – мы с Виктором Петровичем. Наконец, прозвучала команда отбоя, и все потянулись в штаб – дом на сваях.

Там происходило центральное событие всей нашей компании. Телеграф отбивал последние слова телеграммы, которую мы, используя азбуку Морзе – то есть вспышки и паузы лазера – отправили через Луну, то есть аппаратуру "Лунохода-2", потом снова на землю в Крым, а потом к нам: «Привет участникам экспедиции…».

Дружное троекратное «Ура!» прозвучало во внезапно наступившей тишине среди гор.

Несмотря на то, что была уже половина пятого утра, победу было решено отметить немедленно. Спирта у лазерщиков оставалось еще много, а вот закуски практически не было. Бросились искать. Нашли пару буханок хлеба в столовой, трехлитровую бутыль вишневого сиропа да большую жестяную банку кильки пряного посола. Выпитая натощак из химической реторты адская смесь спирта пополам с сиропом плохо на меня подействовала, а ужасные кильки только усугубили ситуацию. Я забился под сваи нашего штабного домика, чтобы никто не видел моего позора.

Прошло много лет, но меня каждый раз начинает мутить, когда я вспоминаю вкус вишневого сиропа, сдобренный ароматом пряной кильки.

Было еще несколько сеансов работы с Луной, но они проходили уже не так торжественно. Делали контрольные фотографии, астрономы уточняли параметры. По всем расчетам выходило, что мы определили координаты «Лунохода – 2» с невиданной точностью.

А потом наступила нирвана. Я точно знаю, как это выглядит. Мы сидим на деревянной веранде еще недостроенного дома на небольшой возвышенности прямо за столовой. За круглым столом помещается человек семь-восемь, кто верой и правдой прожил этот год в основном в горах и заслужил эти сладкие минуты отдыха.

Послеполуденное солнце золотой патокой заливает горы. И дерево досок на веранде, и стол, за которым мы сидим, и мы сами жадно впитываем его животворное тепло. Саша Фокин священнодействует. В чалме, сооруженной из вафельного полотенца, он обходит нас и разливает ароматный чай, рецепт которого знает только он. Мы молчим и наслаждаемся сошедшим в наши души покоем и ощущением духовного лада наших сердец.

И так тихо, торжественно и спокойно.

В институте с большой помпой отметили этот успех. Выписали премии.

Большим начальникам – большие. Простым инженерам, таким, как я – по сто рублей. К сожалению, «Луноход-2» скоро прекратил свое существование, как говорится, ушел «за горизонт».

Необходимость дальнейших командировок в горы просто отпала. А совсем скоро я получил повестку из военкомата.

Меня призывали в армию на два года, офицером.

Черемуховые холода

Стояли черемуховые холода.

Бывают в средней полосе в самом начале лета такие холодные, пускай и ясные дни, когда кажется, что это не лето на дворе, а самое начало весны. И странно видеть, что все это происходит, когда так волшебно пахнут кипенно-белые гроздья черемухи.

Мы встретились только на платформе «Абрамцево», хотя и добирались на одной и той же электричке. По дороге вспомнили, что Алексееву недавно исполнилось шестьдесят лет.

Самый горячий, Вадик, предложил наломать цветущей черемухи и тут же полез в склонившиеся над оврагом заросли. По дороге он засмущался и сунул свой импровизированный букет в придорожный куст. Вадик был самым добрым из нас, это легко было понять, взглянув на его круглую веснушчатую физиономию. Он оканчивал первый год аспирантуры, но до философии у него просто не доходили руки.

Обычно Алексеев перед официальной частью, расспрашивал каждого из нас о том, что с ним произошло за период между семинарами. Но на этот раз он разговаривал только с Александром. Тот был в командировке в Венеции, и Алексеев несколько, как мне показалось, заискивающе, расспрашивал дипломата о галерее Уффици и о выставленных там картинах.

В принципе, Алексеева можно было понять. Он просто разделял чувство многих миллионов советских людей, для которых слово «заграница» было желанным, но несбыточным чудом, а люди свободно там бывающие, априори обладали незыблемым авторитетом.

Осознавали это и мы, и тот же Александр, который, несмотря на видимую свою демократичность, не мог не ощущать своего превосходства над нами, простыми смертными.

– Да, я там был, – отвечал он снисходительно на все вопросы нашего руководителя, – да, я это видел.

У меня тоже было, что рассказать, если бы до меня дошла очередь. Работа нашего института, в которой я принимал участие, вот уже больше года, не вылезая из командировок, закончилась полным успехом. И тест, который мы передали из обсерватории под Алма-Атой через советский «Луноход 2» «Привет всем участникам…», свидетельствовал о нашей победе.

И пусть мой вклад в эту работу был более чем скромным, я вместе со всеми переживал чувство гордости. Но очередь до меня в тот день так и не дошла.

Мне было неприятно и досадно видеть человека, которого я уважал, таким приниженным.

А у нас продолжался разговор в одну сторону:

– А Джотто вы видели?

– Да, я его видел.

– А Филиппо Липпи?

– Да, его я тоже видел.

Я чувствовал, как рушится на глазах образ Алексеева, который годами создавался у меня в сознании – провидца и чуть ли не небожителя, владеющего истиной в последней инстанции.

И он стал тем, кем в действительности и был: да опытным, да знающим, но просто человеком, способным ошибаться и завидовать, и быть неправым.

Наконец, Алексеев закончил затянувшуюся беседу с нашим дипломатом и перешел к делу. Он объявил, что пора группе проявить себя на практике и для этого каждому из нас будет поручено написать статью в институтский сборник.

Первый вариант статьи должен быть представлен через три месяца. Вероятно, он уже обсуждал темы предстоящей работы с каждым из ребят, поэтому новостью эта информация была только для меня одного.

– Философской основой наших исследований были и остаются «Философско-экономические рукописи» Маркса. Все теоретическое обоснование я беру на себя, – начал Алексеев.

– С одной стороны, – он плавно и немного картинно повел правую руку в сторону, – сущностью человека является творчество. Этот тезис служит теоретической предпосылкой для исследования проблем эстетического – эту тему принимает Виктор – и этического – статью на эту тему напишет Мысливченко.

– С другой стороны, – он сделал похожий жест левой рукой, – творчество является проявлением основных сущностных сил человека.

Что служит предпосылкой для изучения данных по обучению приматов, как предшественников человека – это тема Александра, и обоснованием для создания теории гуманистической, творческой личности – статью на эту тему предлагается подготовить Кумохину.

Не могу забыть чувства досады, от этого краткого пассажа. Вот так, ни слова не обсудив предварительно, поручать совершенно новую для меня тему, да еще в таком приказном порядке.

Он как будто почувствовал мое недовольство:

– Кумохин, у вас есть какие-то возражения?

– Да, Семен Павлович. Я никогда не занимался проблемой личности, и написать статью в такие короткие сроки…

Алексеев постепенно переходил на повышенные тона и теперь мало что осталось в нем от того невозмутимого олимпийца, которого я знал раньше.

– Ну что же, у вас будет прекрасная возможность проявить себя. Сроки не обсуждаются!

– Что еще, Кумохин?

– Семен Павлович, мне кажется, проблема творчества нуждается в дополнительном философском обосновании. Я, например, с удовольствием занялся бы наследием древних греков и, в частности Платона, благо прекрасный материал для этого появился в недавно вышедших монографиях Лосева. И потом… Меня несколько смущает еще один вопрос.

– Повторяю, темы статей обсуждению не подлежат, а древних греков вы можете изучать в свое свободное время. Ну, и что это за вопрос, который вас мучает?

– Мы говорим, что сущностью человека является творчество…

– Да, это так.

– Это первый тезис. Второй тезис: творчество является проявлением сущностных сил человека.

– И это верно. Но в чем дело? Что вы пытаетесь доказать?

– Но не кажется ли Вам, что это не два, а всего лишь один тезис, и мы находимся в плену логических противоречий, обосновывая творчество через него же?

– Нет, мне так совершенно не кажется. А для тех, кто не понял философских оснований нашей дальнейшей работы, я повторю еще раз, – закончил он, покраснев, и совсем уже раздраженно.

И он повторил свои тезисы снова, но уже спокойно и рассудительно, как всегда.

Признаюсь, весь этот разговор с Алексеевым произвел на меня тягостное впечатление. Я искал и никак не мог найти сравнения, на что это было похоже, и вот, только теперь, когда через много лет снова переживаю этот эпизод, кажется, нашел. Ну конечно, это было очень похоже на накачку секретаря райкома на совещании своего нерадивого аппарата. И опять я вдруг вспомнил, как Володя рассказывал, что Алексеев работал секретарем райкома в одном из районов московской области.

Я тогда пропустил это сообщение мимо ушей, а теперь вдруг вспомнил.

Возвращались в Москву мы на одной электричке, но опять не вместе.

Вагон был почти пустой, я сидел у окна, а напротив меня Виктор. Солнце сквозь вагонное стекло пригревало почти по-летнему, и, казалось, лето снова возвращается на бескрайние просторы России. Ехали молча. Признаюсь, я был обескуражен отповедью, которую мне устроил Алексеев, а еще больше тем тоном, которым все было произнесено. Кроме того, я был абсолютно уверен, что я прав, и что логические ошибки, которые я заметил, устранимы. А вот будет ли этим кто заниматься? Большой вопрос.

В какой-то момент молчание нарушил Виктор:

– Ты не переживай так. Жизнь, она все расставит по своим местам.

И посмотрел на меня так проникновенно, как будто мы с ним были не почти ровесниками, а он оказался старше на целую жизнь.

Разумеется, я не подготовил статью о личности через три месяца, как этого требовал мой учитель. В это время я ехал на службу в армию, куда меня призвали по существующему тогда закону.

Я написал ее через полтора года, в редкие свободные минуты от пребывания на аэродроме в далеком Северном Казахстане, где служил офицером.

На аэродроме

В Иркутске

В начале осени 1973 года я несколько дней ехал в поезде в Иркутск, чтобы получить назначение в одну из авиационных частей нашей страны. У меня был попутчик – мой тезка, живущий так же, как и я в Москве в отдаленном районе. Мы познакомились в райвоенкомате, купили билеты в одно купе и решили выбрать для службы одну воинскую часть.

Дежурный офицер, в штабе округа, куда мы прибыли с предписанием, проявил редкую по тем временам демократичность. Он подвел нас к висящей на стене карте СССР и предложил самим выбрать место службы. Я поинтересовался, а из чего можно выбирать.

– Ну, например, есть Украинка, – сказал он.

Меня чуть не соблазнило название, но я, на всякий случай, попросил показать место на карте. Увидев, что указка в его руке потянулась еще дальше на восток, мы дружно попросили еще что-нибудь, поближе к дому.

– Тогда могу предложить Чаган. Он расположен вот здесь, в районе Семипалатинска, в Казахстане. Увидев, что это почти вполовину ближе к Москве, чем Иркутск, мы согласились.

Получили новые документы, купили билет на поезд до Семипалатинска, и вот мы стоим на центральной улице столицы Восточной Сибири, возле цистерны с «бархатным» пивом и думаем, чем бы занять себя в оставшиеся несколько часов до отхода поезда.

– У меня есть только один знакомый из пятисот тысяч, живущих в этом городе, – сказал я, и вдруг, увидев знакомую фигуру, продолжил почти без паузы, – да вот, кстати, и он. Идет нам навстречу.

И это, действительно, был Шемякин. Он шел, позванивая бидоном, в стоптанных, надетых на босу ногу тапках к той же самой цистерне, перед которой остановились мы. Я сразу его узнал, хотя мы не виделись, наверное, лет пять. Шемякин почти не изменился. Я привык к тому, что, сравнявшись с ним в девятом классе, год за годом перерастал его все заметнее, пока не привык считать его просто маленьким. Все та же жилистая шея с острым кадыком, вечный ежик волос, и только в глазах появилось выражение одновременно злое и заискивающее, как это бывает у людей много и безнадежно пьющих.

После отчисления из университета он учительствовал в каком-то селе и приехал в город в надежде на переэкзаменовку. Обо всем этом я успел узнать в магазине, куда мы зашли с целью закупки спиртного и провизии, и по дороге в квартиру брата, в которой Шемякин временно расположился.

Мы вошли в старый дом, страшно запущенный и грязный. Комната в коммунальной квартире оказалась ему под стать: претензия на артистизм слишком уж откровенно смахивала на нищету. Я отыскал сковороду, запущенную, как и все здесь, долго отмывал ее, почистил картошку и поставил на электроплиту. В ожидании пока картошка поджарится, выпили за встречу.

Пришел брат, представился как художник, непризнанный.

– Халтурщик! – с каменным лицом сказал Шемякин.

Брат налил себе, выпил и скоро исчез так же неожиданно, как и появился.

Мы разговорились. Скоро я заметил, что о настоящем Шемякин говорит неохотно, с насмешкой, а школьные годы вспоминает с горячностью, как будто именно они волновали его больше всего. О Емельяненко отозвался неожиданно, считал, что тот предал их дружбу.

– А ведь я его человеком сделал, – сказал он с горечью, – сидел бы у себя в Табурищах и дальше своего носа ничего не видел. Братишка его, тот вон прямо пишет: «Ты, дядя Вова глаза мне на жизнь открыл».

– А сам то я… Да и не нужно мне его признание, он ведь всегда таким был, просто я не распознал его вовремя. Многое мы тогда не так понимали.

Он запнулся, посмотрел на меня пристально:

– Помнишь тот случай, когда ты за Танькой Тиховой бегал?

Не отвечая, я потянулся за бутылкой, плеснул ему и себе:

– Давай выпьем.

Он скривился страдальчески, помолчал, собираясь с мыслями:

– А ведь мы тогда в подъезде стояли. Задрался бы ты с Аниськой, тут бы мы и налетели… Сволочи мы были! Говорил же я тогда: «Зачем пацана своего бить?». Так Емеля первый настоял: «Давай, говорит, проучим, чтоб не задавался!». А, вообще-то, я тебя тогда здорово ненавидел!

Нам пора была уходить. Я видел, как мается мой тезка, которому была явно не по нутру все эта компания и душещипательные разговоры. И я тоже не жаждал их продолжения. Поэтому и не рассказал своему другу, что давным-давно знаю эту его тайну…

Только смутно было у меня на душе, когда мы отъезжали в вагоне от темной пустынной платформы в такую же тьму и неизвестность.

В Чагане

Служба у меня проходила под Семипалатинском. Посреди пустынной и малолюдной степи.

Я ищу «Чаган» в интернете и нахожу среди страниц фотографии с огромными кучами мусора на месте прежде чистых и аккуратных домиков: мертвый город. Он построен в 1950 и покинут в 1995 году. Вместо былых десяти-одиннадцати тысяч жителей сейчас там проживает пятьсот человек.

Таилась в той местности еще одна, зловещая тайна. Километрах в ста по течению Иртыша находился центр ядерных испытаний. При нас наземные испытания уже не проводились, но подземные, особенно летом, довольно часто. Тогда после заметных толчков, напоминающих землетрясения, дребезжали оконные стекла и звенела посуда. Летом детей рекомендовали увозить подальше от городка…

Еще в первый месяц своего пребывания в Чагане, подбирая незатейливую мебель для комнаты, к которой нам предстояло прожить два года, я позаботился и о своей, можно сказать, духовной составляющей: приобрел старую, раздолбанную, с несколькими западающими клавишами пишущую машинку «Erika». Правда, я рассчитывал научиться печатать самостоятельно, но как-то само собой получилось, что эту работу взяла на себя моя женушка. Как и многое другое, что может сделать только любящее сердце.

Я обнаружил, что в библиотеке Дома офицеров по межбиблиотечному абонементу можно выписывать без ограничений книги или пленки с диапозитивами книг из Ленинской библиотеки, и с тех пор стал самым активным пользователем этого сервиса.

После этого я начал планомерную осаду «крепости», как я именовал тему моей статьи «О гуманистической теории личности». Основной задачей, которую я перед собой поставил, был анализ проблемы личности в отечественной литературе и формулировка основных понятий новой модели.

– Главное, научится самостоятельно мыслить – не раз повторял я слова Алексеева и мысленно вел нескончаемые разговоры с авторами книг, которые мне доставляли по абонементу.

Через год с небольшим я написал, а моя Иринка напечатала статью в полторы сотни страниц, и я с чистой совестью отправил ее Алексееву, надеясь на благоприятный отзыв.

Два года я служил электриком на самолете дальней авиации, знаменитом ТУ-95. Они и сейчас, правда, модифицированные, летают в нашем небе и с успехом выполняют задачи СВО.

И, признаться, сердце у меня ёкает, когда я вижу знакомый, поджарый, как у всякого хищника, силуэт.

Через месяц службы мне дали комнату в двухкомнатной квартире на четвертом этаже типового дома, похожего на дом родителей в Светловодске.

А еще немного погодя я встречал на аэродроме в Семипалатинске свою любимую женушку.

Соседями у нас оказалась симпатичная пара из Воронежа. Жена была заметно беременна, и уже скоро ей предстояло ехать рожать к родителям. А муж умудрился попасть на службу уже во второй раз. Сначала он отслужил срочную, затем получил звание «микромайора» – младшего лейтенант, и его призвали во второй раз – уже офицером.

Но зато Костя приобрел неоценимые навыки выживаемости. Практически все два года он проходил при штабе в неофициальной должности художника.

Он и мне предложил:

– Если будут спрашивать: имеет ли кто из вас практический опыт монтажа электронных схем – ты соглашайся. В любом случае работа в теплом помещении лучше, чем таскание чехлов на морозе. Я так и сделал.

Но прежде, чем отправиться в штаб полка, меня, как и всех вновь прибывших двухгодичников, распределили по самолетам. Меня назначили электриком на самолет №48. Я как-то не придал этому факту большого значения, и с чистой совестью принялся оборудовать летный класс.

Для начала мне нужно было расположить по стендам все навигационное оборудование самолета и соединить его проводами. Эта работа мне была хорошо знакома, и мой начальник инженер полка майор Баранов прямо не мог нарадоваться, как быстро продвигается дело. Когда работа была закончена, и летчики могли приступать к обучению, для меня придумали новое задание.

Нужно было сделать макет самолета, моделирующий порядок запуска двигателей и работу шасси. Я чистосердечно признался, что рисовать не умею и мне выделили в напарники еще одного умельца – двухметрового капитана, с огромными ручищами, лет сорока от роду, который почти сразу мне сообщил, что для того, чтобы не идти на самолет, он согласен выполнять любые причуды начальства.

Позже он рассказал причину такого отношения к авиации. Однажды, когда он служил на ТУ-16 в части, расположенной в Белой Церкви, самолет, который он выпустил, попал в грозу, перевернулся прямо над аэродромом и разбился у всех на глазах. Весь технический экипаж потом долго «мурыжили» особисты до тех пор, пока не нашли виновного – метеоролога, который выдал для летчиков неправильный воздушный эшелон.

После этого у моего капитана, тогда еще, кажется, даже лейтенанта, случилась какая-то нервная болезнь, которая, впрочем, проявлялась только на аэродроме. А во всем остальном это был совершенно нормальный человек. Он умел мастерить все, за исключением электрических схем, которых он даже, кажется, побаивался. Одним словом, мы очень даже подходили друг другу.

Пока мой капитан мастерил стенд, обтягивал его тканью и рисовал самолет, я обдумывал из чего же мне делать электрическую схему. Ту-95 был моим ровесником и, разумеется, никаких полупроводников в нем не применялось. Зато Баранов притащил для меня солидную панель с установленной на ней доброй сотней реле. Это был выход: я решил построить всю схему на этих допотопных релюшках. В итоге все получилось очень неплохо.

У нарисованного масляными красками Ту-95 на стенде были сделаны из легкой фанеры лопасти, там, где должны были оканчиваться двигатели. А снизу торчали, очень похожие на настоящие, шасси, для которых наш капитан использовал колеса от игрушечной машинки своего сынишки. Отдельно находилась настоящая приборная панель.

С помощью тумблеров по очереди, как настоящие, запускались, постепенно ускоряясь, двигатели и раскручивались лопасти. Другие тумблеры выпускали и убирали шасси.