Из дневника
«Коллективка»
27.07.1981 (написано во время ночного дежурства в райкоме).
В первый же день после выхода из отпуска, вводя в курс дела, Корецкий коротко проинформировал меня о том, что в адрес руководства Института поступила коллективная жалоба на начальника второго отделения. «Коллективку» подписали 13 человек, в том числе и наш коллега Жулин, зам. секретаря парткома по идеологии. По этому письму работает комиссия во главе с зам. директора по кадрам. Никаких комментариев больше не последовало.
– Ну, вот, – подумал я с досадой, – опять начинается зажим информации.
На следующий день, возвращаясь домой, я встретил в поезде метро Пуришкевича, секретаря партбюро второго отделения, который вкратце рассказал мне о содержании «коллективки».
Пуришкевич, тонкий «психолог», во рту у него «каша», в голове тоже не очень ясно, говорит он обиняками, отчаянно жестикулируя и пересыпая свою речь, состоящую из обрывков фраз, словами – паразитами в роде: «в первом приближении» и т. д.
Еще в первый день Корецкий бросил фразу, которая меня несколько озадачила:
– Кстати, Пуришкевича пора менять.
Через пару дней он так разъяснил свою мысль:
– Пуришкевич знал, что готовится письмо на имя директора и даже одобрял его, но, когда ему предложили его подписать, ответил, что непременно подписал бы, если бы знал о положительном мнении Шипулина. Вот тебе и принципиальность. Нет, его определенно надо менять.
Это было уже после моего разговора с Пуришкевичем, и я сказал, что, судя по всему, он и сам не станет выдвигать свою кандидатуру. А вот что рассказал мне Пуришкевич:
– Ребята, хм, хм (это носом), вы понимаете, но ситуация сейчас не революционная (подмигивание), момент выбрали неправильно, но они, хм, хм… Конечно, на 80%, в первом приближении, все, что написано о Сыроделе верно. О стиле руководства и принимаемых решениях. Но вот у меня журнал «Новый мир» со статьей о Королеве. Вот, посмотрите, что написано о его стиле: «Не терпел непослушания, был злопамятен». Так что, хм, хм… Конечно, по существу, хм, хм, но по форме… Ведь это же не метод – «коллективка». Свекольников и Жулин полковники, а, между прочим, в уставе прямо сказано!
Я согласился с ним, что это, конечно, не метод, что нужно было по-другому. И спросил, какой, по его мнению, будет реакция руководства.
– Нет, ну, а Жулин, зам. секретаря парткома, между прочим. Он, кажется, имеет влияние на Корецкого. Я понимаю: Жулин – рубаха парень, начитан, остроумен – он все может, может, но…! А Виктор Николаевич… К тому же в компаниях и прочее… (подмигивания и похмыкивания).
Я высказал предположение, что влияние Жулина на секретаря парткома чисто эмоциональное, и что, судя по всему, директор не будет торопиться принимать решение, так как лишний шум в нынешней ситуации (через месяц после увольнения заместителя директора Филатова) совсем ни к чему.
Еще через день, с утра, когда Корецкий был у Шипулина на совещании, в партком заявились Сыродел с Пуришкевичем. Пуришкевич во время всего разговора занимался только подмигиванием, а Сыродел начал с места в карьер. Двадцать дней назад он (Сыродел) представил директору докладную записку, в которой просил об отстранении Свекольникова, своего заместителя. Однако до сегодняшнего дня никаких мер по этой докладной не принято. Корецкий тоже занял довольно странную позицию. Он заранее был предупрежден о том, что готовится коллективное письмо, однако ничего не сделал, чтобы его предотвратить. В результате, «коллективка» увидела свет.
– Ведь это же чистейший «польский вариант», неужели вы этого не понимаете? Нарушены все нормы партийности и дисциплины. И сейчас работает комиссия, но не по моей докладной, а по этой самой «коллективке». Ведь это же невероятно и совершенно недопустимо.
– Партия и правительство в своих постановлениях определили очень сжатые сроки для наших работ – декабрь. И вот, вместо того, чтобы работать, вот уже в течение двадцати дней в отделении совершенно ненормальная обстановка. Короче, он, Сыродел, считает, что долг парткома (в моем лице) призвать директора решить вопрос со Свекольниковым и сделать это незамедлительно, потому, что в противном случае более высокие партийные инстанции займутся этим делом (многозначительное подмигивание Пуришкевича) и уж им то будет известно, что партком занимает далеко не объективную позицию.
– А может быть Жулин, когда подписывал: зам. секретаря парткома – был уполномочен высказать точку зрения парткома?
Я заверил его, что не уполномочен.
Яков Яковлевич Сыродел, доктор технических наук, профессор, полковник в отставке, выглядит моложе своих шестидесяти лет. Он строен, подтянут, аккуратно на пробор зачесан, волосы еще не седые (или это действие восстановителя?) говорит обычно вкрадчиво, даже слащаво. А тут вдруг такой напор. За все время я успел вставить всего несколько фраз.
Тут пришел Корецкий и мы в полном составе переместились в его кабинет. Здесь Яков Яковлевич продолжал витийствовать еще часа два. Двигаясь по кругу, возвращаясь к одной и той же мысли, он вдалбливал нам, что: 1.Вопрос нужно решить немедленно и кардинально (разумеется, в его пользу). Иначе возможны осложнения при проведении отчетно-выборного собрания. 2. Должны быть наказаны все подписанты, в том числе Жулин. 3. Мятежное отделение должно быть расформировано.
И только в одном пункте был недостаточно последователен: там, где говорил о недостатках собственного руководства. Глаза у него горели и казались прямо оранжевыми. По окончании этого разговора я несколько неожиданно для себя сказал Корецкому:
– Да он вполне законченный демагог!
– Нет, ты заметил,– отозвался Корецкий, – его постоянное приклеивание ярлыков: «польский подход» и апелляция к вышестоящим инстанциям. Он и в разговоре с Шипулиным не давал ему слова сказать. А знаешь, как Шипулин его срезал, впрочем, может быть, и напрасно?
– Мне о Вас, Яков Яковлевич кто-то сказал: этот очень культурный, очень вежливый… садист.
Авария в метро
К концу второго года работы в парткоме я чувствовал себя уже вполне уверенно. Брехова из райкома, наконец, по слухам, даже со скандалом, уволили. Новый инструктор, Долохов, попробовал было меня «на зуб», но почувствовал мягкий, но достаточно решительный отпор, счел за лучшее наладить доброжелательные отношения.
Однако, несмотря на то что раз в месяц я получал здесь зарплату, а однажды даже путевки в подмосковный санаторий, и постоянно приходил на всякого рода совещания и инструкции за себя и за вечно отсутствующего секретаря парткома, в целом к райкому у меня сохранялось настороженное отношение.
В то же время я полностью освоился в парторганизации Института, научился по-деловому общаться с секретарями парторганизаций, и мы стали доверять друг другу. Провел актив по вопросам партийного строительства. Сам подготовил и выступил с докладом, который, по отзыву Мировской, отличался хорошим уровнем аналитики. Даже количество партгрупп мне удалось увеличить как раз до того количества, которое я ошибочно назвал пару лет назад.
Долг Егорова по протоколам я к тому времени почти погасил, а своих долгов я не делал никогда, ни денежных, ни каких-либо иных. Я нашел для себя особенно интересную категорию коммунистов – ветеранов партии, и, бывало, часами беседовал с ними небольшими группами или по одиночке. Меня по-настоящему увлекла история Института. Я несколько раз ездил в Центральный Архив Советской Армии и читал протоколы предвоенных и военных собраний парторганизации. Записки, которые я делал, должны были со временем превратиться в очерк истории парторганизации Института.
Во взаимоотношениях с Корецким я интуитивно выбрал тактику параллельного, независимого существования. Какого-либо душевного общения между нами не было, его образ жизни я не принимал, но никогда на эту тему ни с ним, ни с кем-нибудь другим не разговаривал.
Я еще однажды столкнусь с ситуацией, когда нужно будет дать оценку бытовому пьянству. Но это будет еще несколько лет спустя. И я не уверен, что эта оценка была правильной.
А потом уже вся страна будет решать верить или не верить, что наш будущий президент – запойный. И не поверит, и в очередной раз ошибется.
Формально Корецкий был моим руководителем, но только формально. Он не вникал в мои дела, а я и не слишком настаивал на том, чтобы он был в курсе. Я все больше был вынужден решать вопросы, которые были в компетенции секретаря парткома, но сваливались на меня, поскольку он регулярно отсутствовал с дежурной формулировкой: болезнь мамы.
Однажды, в средине февраля, как обычно, я не ушел в конце рабочего дня, а сел писать едва ли не последний «егоровский» протокол. Когда, часа через два, я подошел к станции метро, вход преградило оцепление милиции, а вокруг гудели скорые и бегали люди в белых халатах.
Мне удалось выяснить, что на эскалаторе как раз в то время, когда в Институте закончилась работа, произошла страшная авария. Есть многочисленные раненые и даже жертвы. Я старался даже не думать, что могло быть, если бы я ушел с работы со всеми.
Наутро Институт гудел как разбуженный улей. В партком без конца звонили секретари, докладывали о страшных слухах, которые гуляли по подразделениям. Говорили, что на Опытном заводе и у нас, в Институте, где в это время закончились смены, якобы, десятки жертв. Оказалось, авария произошла на крайнем слева эскалаторе. Его лента внезапно ушла вниз и десятки людей попадали в жуткие жернова шестерен.
Одна девушка из нашего Института возвращалась с подругой домой. В гуще людей им пришлось разделиться. Она выбрала средний эскалатор, а ее подружка оказалась на крайнем. Девушка видела, как вместе с другими людьми подруга бессильно цеплялась за боковой поручень, а потом навсегда исчезла в страшном провале.
Однако, ни в газетах, ни по телевидению об этой трагедии не было сказано ни слова. Страна еще не научилась смотреть правде в глаза. Мы, вообще, еще многому не научились.
Как назло, в Институте отсутствовало все руководство, а в парткоме Корецкого тоже, естественно, не было. Я созвонился с секретарем директора. Александра Ивановна, платиновая, как теперь говорят, блондинка, пожилая, спокойная, была мудрой женщиной. Мы решили выяснить, сколько на самом деле погибших. Оказалось, четверо, молодые ребята и девчонки. Это было ужасно, это было много, но не десятки, как твердили паникеры.
Я позвонил в райком, сообщил, что мы решили, чтобы пресечь досужие вымыслы, повесить некрологи в подразделениях и в проходной Института. В райкоме было не до меня. Никто мне перечить не стал. Может быть, это решение покажется сейчас тривиальным. А тогда оно потребовало определенной смелости, ведь до времени «гласности» должна была пройти еще целая пятилетка «пышных похорон».
О том, что принятое решение было верным, стало ясно, потому что все панические разговоры в Институте сразу прекратились.
Моей любимой в день рождения
Был ясный, по-летнему теплый день в начале августа. Мы встречали его на даче под Крюковом или, как теперь называется, Зеленоградом.
Это последнее лето, когда еще был жив Николай Иванович, муж моей тещи.
Осенью, собирая созревшие яблоки, он неловко упадет с дерева и ударится спиной. И, как будто, все обошлось, но потом у него будет долго болеть поясница. Он ляжет в больницу на обследование, и врачи предложат ему сделать операцию.
Так, ничего особенного, больше для профилактики. Нина Васильевна посоветуется с друзьями-хирургами, и те в один голос согласятся: оперировать. Ему проведут операцию, но, по недосмотру, сделают укол антибиотиком, на который у Ники была аллергия. У него откажут почки, и он умрет почти через неделю.
– Ты, знаешь, – скажет он Иринке, в последний раз, когда она придет его навестить, – мне кажется, что это я лежу и смотрю фильм про меня.
И я помню, как плакала Нина Васильевна на похоронах и без конца повторяла:
– Родной, родной!
Но сегодня мы на даче все вместе, потому что у моей любимой день рождения. У Николая Ивановича день рождения был вчера, но вчера был рабочий день. А сегодня выходной и дни рождения отмечают вместе. В последний раз.
Прошло уже больше десяти лет после нашей свадьбы. Отношения у меня с Ники наладились. Особенно сблизил наш первенец – шестилетний сынишка, которого Николай Иванович очень любит. Вот и сейчас он возится с внуком, которого считает своим, а малышка дочь крутится возле них.
Бабушка, Евгения Михайловна, несмотря на возраст, пытается готовить пирог, и Иринка ей активно помогает. Она у меня стала настоящей опытной хозяйкой. Вот только настроение у моей любимой какое-то нерадостное.
Я попытаюсь сделать ей приятное и готовлю стихотворение по случаю, хотя стихов не писал уже несколько лет.
Ты дню рождения не рада,
Как сводке о плохой погоде.
Не надо, милая, не надо -
Еще считать нам рано годы.
Скажи, зачем нам в дни расцвета
Печаль о той другой поре?
Ведь значится макушка лета
У нас с тобой в календаре!
И все пока неповторимо,
И мир как будто нам одним.
Мы будем долго молодыми -
Покуда сами захотим.
Вот зоркой зрелости примета:
Простая мудрость – дар небес.
Пусть долго в жизни длится лето,
Но и зима в ней тоже есть.
Давай не будем в вечность верить,
Но больше каждый миг ценить.
Иною меркой время мерить,
И крепче прежнего любить.
Райком
К сожалению, время моей работы в парткоме Института подходило к концу.
Уже пару раз заведующий орготделом Василий Иванович делал мне прозрачные намеки на переход в аппарат райкома. Затем третий секретарь, Драч Николай Петрович, поймал меня как-то за руку на лестнице, и, будто шутя, склонял к переходу. Я в тон ему, вроде как со смешком, а на самом деле с замиранием сердца, отнекивался.
Придя в партком, я сообщил о кознях райкома Корецкому. Он с видимым энтузиазмом заявил, что Институт меня ни за что не выдаст. Он даже позвонил по громкой связи Шипулину, и я услышал бодрый голос действующего генерал-лейтенанта, что я нужен Институту и никому меня не отдадут. Мы продолжали разговаривать, и я даже немного успокоился, когда раздался телефонный звонок первого секретаря райкома.
– Да, Татьяна Георгиевна, слушаюсь, Татьяна Георгиевна, – только и сказал, теперь уже бывший мой секретарь парткома.
Так меня сдали в моем родном Институте. Не та позиция была у Корецкого, чтобы впрямую возражать первому секретарю. Да, как мне кажется, он и не стал бы возражать: уж больно правильный был его заместитель.
– Гена, завтра в два на бюро райкома, – только и сказал мне Корецкий в спину.
Ситуация для меня была безвыходная, но я дал себе зарок, что целиком «райкомовским» не стану ни при каких обстоятельствах.
На бюро райкома первый секретарь Петрова, красивая волевая женщина, видя мою расстроенную физиономию, даже посочувствовала при всех:
– Ну же, Кумохин, улыбнитесь!
Мне определили рабочее место за столом, где сидел покойный Маканцев, памятник которому я вскоре увидел на «немецком» кладбище, а позже, не к ночи будь помянут, занимал Брехов. И дали курировать группу парторганизаций НИИ, к одной из которых я еще вчера принадлежал. А моему коллеге по «камере», как я вслед за Мишей стал называть наш кабинет, перепоручили группу парторганизаций промышленных предприятий района.
Мои неприятности на этом не закончились, так как выяснилось, что по моей группе через две недели запланирован вопрос на бюро райкома. Тема вопроса была мне знакома – я сам недавно готовил актив с подобной повесткой в своем уже бывшем Институте. Я созвонился с заместителем секретаря парткома Александром Михайловичем Лисицыным, с которым я уже успел хорошо познакомиться во время различных совещаний в райкоме. Кроме того, наши колонны располагались рядом во время праздничных демонстраций, и мы частенько «заходили в гости» друг к другу во время продолжительных остановок колонн.
Михалыч был хорошим товарищем, он без слов понял в каком затруднительном положении я оказался, и без лишних проволочек передал мне необходимые материалы. Я удивился, насколько похожие вопросы в организационно-партийной работе приходилось нам решать. Часть проблем, как говорится, лежала на поверхности, а некоторые вопросы я почерпнул, читая протоколы заседаний парткома, которые проводились в парткоме за последние несколько лет.
Я набросал проект постановления, познакомил с ним Михалыча и отправился в райком переписывать, что называется, набело. Василий Иванович дал мне «рыбу» – образец похожего постановления по другой организации, по которому я добавил необходимые дежурные фразы, например, вместо привычных мне «партком постановляет» – «бюро райкома постановляет». На следующий день я передал отпечатанный проект постановления заведующему. Он прочитал при мне, но не добавил ни слова. А еще через день нас с Долоховым, который, как оказалось, тоже должен был готовить вопрос на бюро, но только неделей позже, вызвал к себе Драч, курировавший орготдел.
Это только позже я понял, что секретарь райкома попросту решил устроить показательную порку для новичков, а в тот день я был буквально раздавлен. В большом кабинете на четвертом этаже райкома за массивным столом сидел еще молодой холеный мужчина в массивных роговых очках и с брезгливым видом листал наши проекты, а мы остались стоять, как нашкодившие котята.
Бегло пролистав оба, он презрительно отбросил их в сторону и сердито насупил брови. О проектах он сказал только, что они «слабые» и в них мало «негатива». А затем последовал разнос, который мог относиться к кому угодно, но только, как я считал, не ко мне. Чего стоила, например, фраза о необходимости представлять проект постановления за месяц до заседания бюро. И это с пафосом произносил человек, который еще несколько дней назад чуть ли не упрашивал меня переходить в райком.
– Николай Петрович, но я работаю в райкоме еще меньше недели, – робко пытался возразить я.
На что последовал суровый ответ, что это совершенно никакого значения не имеет.
Одним словом, разыгрывался вечный сюжет басни Крылова «Волк и ягненок», только нас было два ягненка. Выйдя из кабинета начальника в весьма подавленном настроении, мы отправились в свою «камеру». Я позвонил Михалычу и сообщил, что вынужден добавить в проект «негатива».
Заседание бюро райкома с моим вопросом прошло довольно гладко. После выступления секретаря парткома Колоколова перешли к прениям.
– Игорь Николаевич,– сказала Петрова, – тут организационный отдел (имелся в виду я) подготовил проект постановления, в котором отмечается ряд недостатков в организационно – партийной работе. Надеюсь, Вы согласны с ними?
Лицо секретаря парткома пошло пятнами. Этот еще молодой, амбициозный человек, кстати, так же, как и Драч, выходец из комсомольских вожаков, скоро уйдет в ЦК, но сейчас ему приходится оправдываться:
– Да, Татьяна Георгиевна, мы знаем о своих недостатках и отмечали их на заседаниях парткома.
– Ну, вот и хорошо, если знаете, – подвела итоги Петрова, – отдел райкома проделал хорошую работу, надеюсь, члены бюро не возражают против принятия постановления в целом? Всем спасибо.
Утешение
От неприятностей, мой друг,
Никто не застрахован.
А ты не Моцарт, не Мальбрук,
Не Брут и не Бетховен.
Неси свой крест. Не суетись.
Нашел предмет для вздохов!
Ведь тот ручей – еще не Стикс,
Пригорок – не Голгофа.
Я довольно быстро усвоил немудреные, в общем-то правила игры: на заседании бюро хвалить было не принято, а все недочеты в работе института или предприятия нужно было объяснять недостатками партийного руководства.
После этого мне не составило труда подготовить еще пару вопросов на бюро с общими отчетами парткомов крупных институтов. Группа НИИ, которую я курировал, была самой многочисленной в районе. В других условиях, наверное, мне было бы сложно работать с секретарями парткома, но с большинством из них я был знаком, еще работая в парткоме Института. Поэтому меня воспринимали как равного и даже сочувствовали, потому что аппарат райкома воспринимался, как низшее звено партийного руководства, до крайности бюрократизированное и мелочное, каким, в сущности, он и был.
С некоторыми секретарями у меня складывались вполне дружеские отношения. Кубарев Юрий Александрович, был секретарем парткома того «почтового ящика», в который я пришел на работу молодым специалистом. Он прекрасно знал и Квадр-Градского, и все дела бывшего моего отдела. К тому же и Миша Долохов работал в том же институте до того, как уйти заведующим райкома комсомола. Поэтому Кубарев приходил к нам в «камеру» как к своим людям и не стесняясь выкладывал, что он думает о нашем руководстве. Правда, Петрову он, кажется, уважал, но только ее одну. Он жил совсем близко от меня, на улице Панферова. И после совещаний в райкоме мы иногда возвращались домой вместе. Он был уже довольно пожилой, по тогдашним моим меркам, поэтому я совсем не удивился, когда он перешел на работу в ЦК.
Еще с одним секретарем, секретарем парткома Института Радио, Леонидом Герасимовым, я близко познакомился на отдыхе в подмосковном санатории «Отрадное». Мне нравился этот умный, резковатый человек, явно холерического темперамента, который вечно куда-то спешил.
– Понимаешь, – говорил он мне, – я не могу отдыхать все три недели в санатории. Мне достаточно и половины, а потом я оставляю жену с ребенком на отдыхе, а сам уезжаю в Москву. Ведь нужно так много успеть.
К сожалению, он не успел. На скорости за сто он врезался на своем «жигуленке», кажется, на Минском шоссе в неожиданно выехавший с обочины трактор, так, что хоронить Леню пришлось в закрытом гробу.
Я проработал инструктором около полутора лет. Как обычно, под конец назначенного срока я полностью освоился со своими обязанностями, хотя не могу сказать, что на этот раз они стали для меня более приятны, чем в начале.
Прошла ноябрьская демонстрация, приближалась отчетно-выборная районная конференция, но о ней, как будто позабыли. А потом все завертелось очень быстро. Еще несколько месяцев назад ушел заведующий отделом Василий Иванович. Это был толковый и довольно простой в общении человек. Я бы даже сказал, несколько простоватый для той компании, которая подбиралась среди руководства райкома. Он перешел куда-то в ВЦСПС, а на его место назначили друга Драча, Андреева, тоже из бывших комсомольцев, высокого, красивого и моложавого.
У этих ребят, насколько я могу судить, было одно общее, весьма, впрочем, распространенное свойство: они умели красиво представительствовать и хорошо обучились уходить от конкретной работы. Поэтому, возможно, их и назначали руководителями.
Заместителем заведующего орготделом был Воронец, немного рябой, резковатый, но толковый работник, который явно не мог ужиться с вальяжным новым завом. Его трудоустройство явно затягивалось, а время, оставшееся до конференции, стремительно уходило.
Наконец, решилось: Воронец уходит в горком, а на его место назначают … меня. Я сначала не понял, через что мне предстояло пройти, и принял это назначение, как знак какого-то доверия.
– А почему – я? – спрашивал я у Воронца, но тому было уже не до меня, в частности, и не до нашего райкома вообще. Он подвел меня к застекленному шкафу, за которым стояло множество папок с надписями на торце:
– Это тебе руководство к действию, – сказал он, – если нужно узнать, как готовиться к какому-нибудь событию, открой соответствующую папку, и ты найдешь все планы, разнарядки и прочие документы. Соответственно, когда сам проведешь любое из мероприятий, не забудь положить в нужную папку по одному экземпляру каждой бумаги.
С тем он и отбыл, а я открыл папку с названием «Районная партконференция» и буквально обмер: по сравнению с предыдущей конференцией, мы отставали уже месяца на полтора. И тут же началась гонка. Сначала Андреев принял в подготовке документов деятельное участие: он собрал весь отдел в выходной и даже обеспечил питанием, достав через инструктора, курирующего милицию, невиданную мною буженину и еще какие-то деликатесы. Однако вскоре изменил свою позицию, переложив весь процесс подготовки на меня.
Утро понедельника начиналось с совещания у Петровой. Сидя за большим столом в зале бюро, она, между прочим, редактор издательства «Наука» до перехода на партийную работу, читала наши заготовки документов, буквально слету находила ошибки и нещадно швыряла бумажки прочь от себя второму секретарю. Тот точно так же переправлял их третьему секретарю, Драчу, Драч перекидывал их в орготдел Андрееву, а Андреев отшвыривал бумаги мне, сидящему как раз напротив Петровой в конце стола.
Завершив совещание грозными предупреждениями о необходимости ускорить работу и повысить ее качество, нас отпускали, и для всех, кроме меня, на этом работа заканчивалась. Я же проводил пятиминутку с инструкторами, просил согласовать кандидатуры в разные органы с парторганизациями, получал фамилии, готовил списки и планы, и, собрав в конце рабочего дня очередной вариант бумаг, садился их редактировать почти до полуночи.
Наутро, придя за час-полтора до начала работы, отдавал печатать новые варианты бумаг в машбюро, чтобы наспех их проверив, отнести на новое совещание к первому секретарю. Временами мне казалось, что я не выдержу напряжения и попросту упаду где-нибудь на переходе в метро или у меня расколется от напряжения голова, которая, действительно начинала сильно болеть, особенно к концу рабочего дня.
Неожиданно я нашел способ успокаивать головную боль: для этого нужно было найти место, где можно было расслабиться хотя бы на минуту и посидеть с закрытыми глазами. При этом я мысленно пытался легкими пассами перевести боль сначала к переносице, затем на кончик носа и отправить ее в пространство перед собой. И что удивительно – боль тотчас же унималась.
А скоро и напряжение планерок у Петровой начало спадать: готовность всех 150 видов документов, необходимых для проведения районной конференции, приближалась к 100%.
Свои впечатления о работе в райкоме я, как мог, попытался отразить в баснях, однако и ими делился только с собственной женой.
Басня
Плохие, брат, твои дела
Плохие, брат твои дела:
Тебя считают за осла.
Не более, не менее,
Прости за откровение.
Зачем ты впрягся в этот воз?
Ведь знал же сам, что не дорос.
Смотри, как он нагружен -
Здесь конь хороший нужен.
У всех повозки тяжелы,
Но те, другие, не ослы!
Они тебя приметили,
Они тебя приветили,
Без дела не оставили -
Свою поклажу сплавили.
– Наш умный, наш старательный,
Ну, просто замечательный.
Давай тебе поможем -
На воз взберемся тоже.
Нельзя тебя оставить
И сверху легче править.
Живут теперь превесело:
Сидят и ножки свесили.
Потом давай тебя хулить:
– Куда его девалась прыть?
Не знает он дороги,
И слабоваты ноги.
Другой намного форы даст,
Но, к сожаленью, он зубаст.
Такой не жди – не струсит,
Того гляди, укусит.
А ты слывешь молчальником,
Ведь наверху начальники.
Плохие, брат, твои дела:
Тебя считают за осла.
Нелестное прозвание,
Но не без основания!