Будто каменная вошла в свою опустевшую квартиру, где на кухонном столе в трехлитровой банке стоял букет полуоблетевших дельфиниумов – последняя весточка от сына. Ни мужа, ни дочери дома не было. Для того, чтобы хоть чем-то себя занять, она решила навестить в госпитале спасенного сыном мальчика.

Как и все в этом городке, госпиталь располагался буквально по соседству. Она прошла в почти пустую палату, где на большой кровати едва угадывался контур разметавшегося в горячечном бреду ребенка. Внезапно он открыл показавшиеся ей огромными свои васильковые глаза, протянул к ней тоненькие ручонки и прошептал:

– Мама, наконец, ты пришла. Почему тебя так долго не было?

И тут слезы, которых так долго не было, хлынули из глаз Ольги Павловны.

– Сыночек мой, я тебя больше никогда не оставлю! – повторяла она сквозь рыдания снова и снова.

Подошедший военный врач, потому что не военных в городке не было, напрасно пытался ей объяснить, что ребенок просто бредит. У него крупозное воспаление легких и температура за сорок. Поэтому он принял Ольгу Павловну за свою покойную мать, тело которой так и не нашли.

Решение усыновить осиротевшего ребенка пришло к ней в одно мгновение и больше уже не оставляло ее.

«Атомное» озеро

Сорок лет спустя. Опять август и та же казахстанская степь. Широкая хорошо сохранившаяся, хоть и далеко не новая бетонка мягко шурша стелется под колесами дорого внедорожника. За рулем красивый мужчина слегка за сорок с тщательно ухоженной бородкой и депутатским значком российского триколора в лацкане импортного пиджака. Мужчина без конца разговаривает по мобильникам, которых у него сразу несколько. Рядом с ним на переднем сиденье сидит маленькая седая женщина с черной шалью на голове. Она молчит, и только изредка на мужчину поглядывает. Так может смотреть на сына только любящая мать, которой все в своем мальчике нравится. И как он разговаривает с разными людьми: то по-дружески, то с глубоким уважением, а то с нескрываемой симпатией. И всегда в нем чувствуется ум и глубокое знание психологии человека, с которым он беседует.

А потом и она глубоко о чем-то задумывается.

– Вот, я и еду к тебе сынок. Скоро свидимся. Сколько лет прошло? И не сосчитать. Не знаю, как бы жизнь моя дальше повернулась, если бы ты не оставил вместо себя живую весточку. Братца своего тобой спасенного. На первых порах забота о нем отвлекала меня от тяжких мыслей. А потом опять, как навалилось… Я чувствовала, как одна за другой рвутся нити, связывающие меня с военным городком и со всей здешней жизнью. Мне настолько остро не хватало тебя, что, просыпаясь по ночам, я долго и молча ревела в подушку. Осознание того, что муж все эти годы изменял мне пришло сразу, но против ожидания, не очень меня опечалило. Может быть, потому, что после того, что я пережила, меня уже ничто не могло поразить так же сильно, а может быть еще и потому, что где-то в глубине души, я предчувствовала, что может случиться нечто подобное. Но сейчас, когда это произошло, я восприняла случившееся почти как должное. Спать я стала в детской в твоей кровати и Анатолий принял это почти нормально. Вообще, после всей этой истории муж пытался несколько раз объясниться, но я каждый раз останавливала его. О чем новом он мог рассказать? Живое свидетельство его неверности мирно сопело рядышком в своей детской кроватке. Но малыш, разумеется, был абсолютно ни в чем не виноват. А мы, взрослые, должны были разбираться сами. Во всяком случае, Анатолий никогда больше не мог претендовать на то, чтобы считать себя главой семьи. Да ведь и прежде, как любила говорить наша многомудрая не по годам дочь, моральным авторитетом в семье была я. Стало быть мне и следовало принимать решение за себя и за всех.

Стала я думать, как же дальше жить. У Анатолия выбора не было – ему оставалось служить еще несколько лет. Зато выбор был у меня. Неужто, думала я, в неполных сорок лет жизнь заканчивается? У каждого должен быть свой путь… А у меня? Конечно, это математика! В первый год я стала налаживать прерванные много лет назад связи с бывшим своим учителем. Он меня вспомнил, хотя и старенький уже был, и давно вышел на пенсию. Учитель помог мне восстановиться в аспирантуре, разумеется, уже заочной. Через год я все минимумы экстерном сдала, еще через два кандидатскую диссертацию защитила.

Ах, как на первых порах, мне было трудно! За полтора десятка лет, я не только растеряла свои способности, но и просто разучилась думать, как положено профессиональному математику. Мои мысли были корявые и, понимая это, мне не раз хотелось бросить все и разреветься как девчонке. И каждый раз я вспоминала тебя, мой мальчик! Думая о том, каково было тебе, обессиленному и замерзающему, но не сломленному, я понимала, что мои трудности – это ничто и я все равно их одолею. Затем была докторская, а потом признание отечественных и зарубежных коллег. И опять я стала вспоминать тебя. Ты говорил люди должны научиться летать. Теперь я стала лучше это понимать. В самом деле, разве не охватывает ощущение полета, когда занимаешься любимым делом? Только сейчас я почувствовала себя по-настоящему свободной, и стала понимать математику как инструмент переустройства мира. Недаром еще великий Галилей говорил, что бог написал Вселенную на языке математики.

Когда Анатолий отслужил свои положенные 25 календарей и приехал к нам, на Урал, место для него нашлось на авиационном заводе, можно сказать, по специальности. Был он какой-то, выцветший и глаза как будто полиняли: вместо синих сделались белесыми и мутноватыми. У меня он вызывал больше жалость. За высокими должностями он не рвался, но в лихие годы его заработок служил для нас подспорьем. Тогда академическая наука стала никому не нужна, а гранты от иностранных вузов приходили крайне нерегулярно и избирательно. В политику Анатолий не лез, и после падения Союза больше никому не верил. Как и многие отставники, служившие в том небезопасном месте, здоровье его было уже основательно подорвано и жить ему оставалось совсем не долго. После его смерти я взяла свою девичью фамилию, под которой и была больше известна в академических кругах.

Ах, как я дорожила моим приемным сыночком, моим солнышком синеглазым. И он меня никогда не подводил, ведь его выбрал в последние свои минуты мой сын. Угадал родную душу, а это гораздо важнее чем родство телесное. Ведь живет моя родная дочь уже много лет в своей Европе, у нее было за это время несколько мужей, а от них дети, и теперь уже внуки. Но с каждым свиданием, чувствую, как все больше мы отдаляемся друг от друга. Конечно, можно ссылаться на разный менталитет там на Западе и у нас в России, но, наверное, не в этом главное, а в том, что не было у нас с Наташей настоящей душевной близости. Ни в детстве, ни в зрелые годы, ни теперь на старости лет.

Тогда я еще некоторое время пожила в нашем городке, а потом вернулась к родителям в свой родной город – столицу древнего Урала. Сынишку далеко от себя не отпускала. Но и ограничивать его свободу не стремилась. Он под моей опекой и школу, и институт заканчивал, и в ученые вышел. А как порой бывало сложно. Особенно в годы безвластия, которые называли перестройкой и все последующие полные настоящего беспредела. Как я боялась за него, чтобы он не оказался в дурной компании, не связался с криминалом. До сих пор помню бессонные ночи в ожидании его возвращения, когда вздрагивала от любого крика или хлопка на улице. Было у нас с сыном одно общее, что даже без упоминания, еще больше нас связывало. Вера. В страхе за сына – подростка я совершенно бессознательно начала молиться. Сначала даже не зная по – настоящему слов, но совершенно искренне. А сын пришел к этому немного позже, но тоже искренне и без сомнений. Не знаю, как с наукой, но у него всегда было еще множество дел. Вполне возможно, настоящее его призвание – это не наука, а общественная деятельность. Он в ней весь прямо горит. И здесь я не стану ему мешать.

Ее мысли неожиданно прервал сын:

– Мам, а что это там за симпатичное озерцо? Так и хочется остановиться, и искупаться в нем.

– Ты знаешь, сыночка, у этого озера довольно богатая история. У нас его называли «атомное» озеро и знаешь, почему?

– Кажется, начинаю догадываться.

– Это результат бездушного эксперимента. Хотели создать искусственное водохранилище для нужд сельского хозяйства, а получили источник повышенной радиоактивности, к которому и через сотни лет приближаться будет опасно.

– Ну, что, – пошутила Ольга Павловна, – тебе не расхотелось в этом озерце искупаться, или, может быть, рыбку в нем половить?

– Нет, я, пожалуй, погожу это делать пару сотен лет, – в тон матери ответил сын.

Даже после картины упадка в некогда цветущем городке, названном по имени великого советского физика, куда наши путешественники прибыли по случаю торжественного запуска первого в стране токамака, впечатления от полузаброшенной северо-восточной казахстанской железнодорожной станции были ужасающими. Тем не менее могилка русского мальчика выглядела почти ухоженной и опрятной.

Пока Ольга Павловна тихонько обливалась слезами, глядя на выцветшую фотографию погибшего сына, другой ее сын вполголоса беседовал с бедно одетой сгорбленной старушкой, единственной хранительницей могилки.

– А что, Ольга Павловна разве доктором работает? Ведь когда-то она была учителем, – расспрашивала его старушка.

– С чего Вы взяли, тетя Глаша, что она доктор? Мама – математик, очень известный в России ученый, – отвечал сын солидным баском.

– Это когда я ей как-то по телефону звонила, у меня спросили: вам наш доктор нужен?

– Вам бы тетя Глаша «штирлицем» работать, – пошутил сын, – в институте у нас двое Лобачевых: я и мама. Она доктор наук, а я пока еще кандидат. Мама у нас не просто доктор, а почетный доктор Парижского и Лондонского университетов.

– Скажите, пожалуйста, – только и ответила пораженная услышанным старушка, – а вы, стало быть, сын младшенький Ольги Павловны?

– Да, я ее сын, и еще я крестник старшему сыну, который под этим камнем лежит. Он меня спас, когда лодка на реке перевернулась и много людей утонуло. А брат меня спас, выходит, ценой своей жизни. Правда я этого совершенно не помню, совсем мелким был, – последнее он произнес как бы извиняясь за что-то.

– То-то я гляжу, ты на отца своего похож. Он такой же синеглазый был, я девчонкой на него заглядывалась, хоть он и поживший уже был.

– Тетя Глаша, а кто это так аккуратно слова на памятнике золотом обводил? Неужто у Вас зрение такое сохранилось?

– Что ты, что ты, бог с тобой сынок, это у меня внучатая племянница Нюрка в помощниках ходит. Ей одиннадцать годков намедни исполнилось.

Она громко позвала и через пару минут явилась, вся запыхавшись худая, замурзанная девчонка, одетая в обрезанные выше колен старые джинсы и видавшую виды футболку.

– Ты чего так запыхалась? – спросил ее Лобачев.

– Это я с пацанами в футбол играла, – ответила девчонка, поздоровавшись.

– Она у нас лучше всех в футбол играет, всех мальчишек обводит, так что никто за ней угнаться не может, – подтвердила тетя Глаша.

Подошла Ольга Павловна и тихонько села на лавочку перед могилкой.

– Ольга Павловна, и как же вы отважились из такой дали к нам приехать? Ведь вы, сказывают, на Урале живете?

– Да мы с сыном моим Сашенькой в командировку к вашим соседям прибыли. Их раньше Москва-400 называли или Конечная. Наш институт сотрудничает с ними, мы вместе очередное оборудование запустили для ядерных исследований. А уж от них до вас совсем недалеко было.

– А военный городок не навещали?

– К сожалению, Глаша, ничего от городка не осталось. Я подборку фотографий в интернете видела. Там все разорено, даже трубы водопроводные из-под земли выкопали. А ведь как все там зелено и ухожено было. Я там почти двадцать лет прожила, всю молодость. А сейчас просто боюсь увидеть такое. Пусть городок останется в памяти таким, как он был: с фонтанчиками и щедрой капелью по утрам, а не эта мертвая земля.

– А как вы живете, Глаша? – спросила Ольга Павловна.

– Да какая тут жизнь? Не живем, а доживаем. Я всю жизнь на станции кассиром проработала, а сейчас автомат поставили, человек больше не нужен. Меня на пенсию, а пенсия-то крошечная, хорошо еще, вы, Ольга Павловна, рубли присылаете. На пенсию даже одной не прожить, не то, что вдвоем. В учебное время Нюрка в городе в интернате живет. Раньше он Семипалатинск назывался, а сейчас Семей. Платить за учебу не надо, а форму и прочую одежду покупать нужно.

– А как у вас с националистами, не обижают? – спросил Александр.

– Да нет, – как-то не очень бодро ответила тетя Глаша, – у нас-то и казахов настоящих не осталось. Все говорят только по-русски. Как-то приезжали несколько казахов из города на мотоциклах. Ругались с нашими казахами тоже по-русски. Обзывали наших «шала-казахами», а те их «нацпатами». Тем дело и закончилось.

– Ну, вот, что – сказал решительно Лобачев, – мы своих, русских, в обиду не дадим! Вы только про могилку брата не забывайте.

Он достал из своей сумки пластиковую карту Visa и протянул ее Глаше.

– Здесь сто тысяч рублей, если нужно будет – еще переведу. Давай запишу где-нибудь ПИН-код, – обратился он к Нюрке.

– А на чем записывать? – спросила та.

– Да, на чем угодно, хоть на ладошке. Кстати, когда я учился в школе, девчонки писали шпаргалки у себя на ножках, благо уже тогда были в моде мини-юбки.

– А ты видел, как девчонка вспыхнула, когда ты писал ПИН-код на ее замурзанной ножке? – спросила Ольга Павловна, когда они распрощались и усаживались в машину, – маленькая, а уже женщина.

И снова мощный внедорожник мягко проглатывает километр за километром, но уже в обратном направлении. Сидящие в машине долго молчат. Каждый думает о чем-то своем, но оказалось, что думали они об одном и том же.

Три рассказа о любимой

История одной фотографии

Вот уже много лет на моем письменном столе стоит одна черно-белая фотография. Милая, юная девушка грустно и без улыбки смотрит с нее и думает о чем-то своем. Эта фотография очень дорога для меня, потому что эта девушка – моя любимая, такая, с какой я познакомился много лет назад, и даже на пару лет моложе. Несмотря на кажущуюся безыскусность, фотография эта отличается от множества любительских снимков, сделанных на память. В ней чувствуется рука художника, как и то, что модель явно небезразлична ее автору

Иринка проснулась среди ночи от того, что поезд, который должен был увозить ее от шума, духоты и сутолоки столицы, остановился и стоял, видимо, довольно долго на какой-то большой станции. Сквозь щель неплотно задернутых занавесок пробивалась голубоватая полоска света, и в тишине спящего перрона чьи-то голоса громко и грубо разговаривали.

– Харьков, – угадала девушка.

Так приятно было лежать, завернувшись в свежую простыню на нижней полке купированного вагона и чувствовать себя совершенно свободной. Кошмарное лето уже почти позади. И теперь она взрослая – студентка.

Вот Ритка-то удивится… Да, а ведь она уже на втором курсе.

– Буду думать только о Санжарах, – решает девушка, – осталась всего одна ночь.

Она лежит, закинув руки за голову, и улыбается чему-то своему, заветному.

Синий свет в окошке медленно пополз слева направо, слабея, и снова появился в углу – от другого фонаря – и опять пришел в движение. Вагон начал раскачиваться все сильнее и сильнее, и вот это уже не вагон, а качели.

И, держась за канаты, Иринка взлетает высоко-высоко и смотрит через плечо: кто же это раскачивает так сильно?

Она отчетливо видит черные волосы и смуглое знакомое, как будто, лицо, и никак не может узнать стоящего внизу парня. А тот поворачивает к ней смеющееся лицо и, подхватив сиденье, мягко бросает его вверх.

И остаются внизу верхушки сосен, и весело кружится голова…

– Закружу кому-нибудь голову! – с внезапной решимостью подумала девушка и засмеялась тихонько и радостно.

Лет десять назад Берсеневы купили дачу на «островке», состоящем из двух – трех улочек одноэтажных домиков – настоящих украинских хаток, крытых соломой, с глиняными полами и белыми стенами. Домишки прятались в тени белых акаций и фруктовых деревьев, а в палисадниках неизменно цвели георгины и мальвы.

В то время отец и мать Иринки были еще военными. А мать была опытным медиком по специальности отоларингология. Она бесплатно вела прием отдыхающих в расположенном поблизости военном санатории. В обмен Берсеневы пользовались некоторыми его социальными структурами.

Стена военного санатория прижимала домики к излучине Ворсклы, отчего они и впрямь казались расположенными на островке. Приближение к санаторию было заметно издалека – только здесь росли такие огромные серебристые тополя. Еще ничего не было видно, даже холма, на котором расположился город, а они уже вырастали великолепными светло-зелеными кронами.

Иринка представляет, как останавливается автобус, она по тропинке спускается с шоссе, и перед ней открываются две дороги. Одна – через ворота санатория по аллеям прямо на другой его конец.

– Но ведь никогда нет уверенности, – вспоминает Иринка, – что калитка в заборе, нелегально пробитая прямо напротив их дома, еще не заколочена.

И она выбирает другой путь, более длинный, но такой же интересный, как и первый. Вот девушка идет по тропинке, прижатой забором прямо к реке, над быстро несущейся водой. Здесь тихо и сумрачно даже в самый яркий день. Густые кроны смыкаются высоко над головой, корявые стволы поросли разноцветными лишайниками. Мягкая земля прогибается под каблуками. Деревья расступаются, и неожиданно появляется небольшая полянка. Здесь через реку перекинут подвесной мостик. Рядом, чуть в стороне от него стоит окруженная акациями беседка, у которой…

Здесь девушку охватывают воспоминания. Короче, отсюда и начинается ее «островок».

Каждое лето приезжает в Новые Санжары Иринка. С тех самых пор, как приобрел отец половину домика в живописном местечке на берегу украинской реки.

Она здесь, действительно, как дома: и всех почти знает, и ее все знают, особенно молодежь. Но из всех знакомых ближе все-таки несколько человек, мальчишек и девчонок, – «наша компашка». Большинство приезжие: из Москвы, как она, из Ленинграда, из Харькова, из Запорожья и Полтавы. Есть и местные. И все так весело у них получается, так дружно, что ужасно грустно расставаться с друзьями под осень.

Когда в половине шестого утра свежая и причесанная Иринка выглянула из вагона только что остановившегося поезда, первым, кого она увидела, был отец. Он подхватил два ее чемодана, а потом и саму Иринку, торопливо расцеловал и прокричал, что нужно бежать к автобусу, который давно уж стоит на станционной площади и может вот-вот уехать.

Она сидела в пыльном салоне маленького автобуса и, жмурясь от яркого солнца, улыбалась.

С присущей ему стремительностью отец закидывал ее вопросами. На этот раз это было даже кстати – можно было не рассказывать о самом главном. Не говорить же, в самом деле, что мама успела снова выйти замуж и просила об этом не упоминать. Иринка знает наперед, что любопытство отца очень поверхностное, и, получив ответ, он об этом больше не спросит.

– Вот так у них всегда, что отец, что мать: ответишь им что-нибудь, они и довольны, а что на самом деле у меня на душе – им и дела нет, – с внезапной обидой подумала девушка.

Не вдаваясь в подробности, Иринка отвечала, что мама и бабушка чувствуют себя хорошо. Да, теперь она студентка. Экзамены были трудными, но она все-таки набрала нужные для поступления баллы.

– Пап, а из «наших» ты никого не видел? – не выдерживает дочь.

– Как же, подружки твои каждый день заходят, и еще некто…

– Кто же, а какой он из себя?

– Белобрысый такой. Да он прошлым летом часто к тебе заходил.

Оставшаяся часть дороги пролетает незаметно.

– Мама, где Вы там? Принимайте гостей, – громко сказал отец, открывая калитку.

С бьющимся сердцем, узнавая все вокруг, Иринка бросилась навстречу низенькой, опирающейся на палку старушке, поцеловала дряблую, в коричневых пятнах, как на печеном яблоке, щеку и обняла за вздрагивающие плечи.

– Ну, что ты, что ты, бабуленька. Вот я и приехала. Не надо плакать.

Отец и тут не выдержал:

– Ладно, мама. Иринке отдохнуть с дороги надо. Приготовь ей постель.

– Пап, а Ритка приехала? – переспрашивает Иринка, уже лежа на диванчике и с удовольствием разглядывая вазочку с розами на столе – соседка подарила – и репродукцию Джоконды на стене, которую она сама вставила в рамку лет пять назад.

– Приехала, – ответил отец из соседней комнаты, – ты спи, давай, а то бабушку опять разбудишь.

– Хорошо-то как, – думает Иринка, поворачиваясь на бок и уже засыпая.

Она снова была дома.

Иринка редко видит сны или же сразу забывает их.

Но сейчас взбудораженное сознание не хочет мириться и выплескивает все новые картинки – того, что было, или того, что ей хотелось когда-то, чтобы так было.

Видит Иринка, как они вдвоем с Карасиком, первой своей полудетской любовью, – и единственной, – шепчет она, – карабкаются по крутой тропинке. А потом бредут по сухой траве мимо пожарной каланчи на самую высокую площадку, мысочком выступающую между двух оврагов.

И останавливаются, запыхавшись, держась за руки, в восхищении от раскинувшегося прямо под ними до самого горизонта зеленого моря. Ворсклы совсем не видно, только по изгибам растущих по берегам ветел и тополей прослеживается ее путь. А дальше сады и в них, как оконца, белые стены домишек. Еще дальше сосновые рощи и бархатные луга. Теплый воздух доносит аромат цветов и трав, как будто притаился там внизу кто-то большой, и теперь глубоко и шумно дышит. А по небу в лучах заходящего солнца – пушинки облаков, как нежные ушки – розовые и белые.

– Бежим! – кричит Карасик.

И вот уже шумит ветер в ушах, и тело кажется невесомым, будто в полете, и только успеваешь ноги переставлять. С разбегу дети перескакивают через низкий заборчик и оказываются на заднем дворе, распугивая кур и гусей.

– Нас тогда еще чуть собака не покусала, – вспоминает Иринка и решает, уже просыпаясь, – нужно будет сегодня же взобраться на эту площадку.

Но ей жаль такого хорошего сна, и, повернувшись на другой бок, она снова видит себя рядом с Карасиком идущими по лесной тропинке.

– А так было, когда мы шли на мельницу.

Листья орешника, широкие и шершавые, склоняются над головой. Тихо и пасмурно здесь. А что там шуршит в кустах? Гадюка?

– Не бойся, я с тобой, вот моя рука, – знакомый голос, но это уже не Карасик, а кто-то другой.

Но Иринке хочется верить этому голосу. Верить.

– Ах, как хорошо, что я сюда вернулась, – улыбается во сне Иринка.

И вдруг слышит пронзительный радостный визг, и распахиваются, хлопая, одна за другой двери в домишке, и кто-то маленький и кудрявый бросается к ней на шею.

– Иришенька, Иришенька приехала! Дай я тебя поцелую!

Счастливый человек, ее лучшая подруга Рита.

Лет пять назад, когда они познакомились, Иринка была еще подростком, а Рита, которая была на пару лет старше, выглядела уже барышней.

Сейчас Иринка чувствует себя уже взрослой, а Ритке никто больше 15 лет не дает. Все дело в маленьком ее росте и счастливом характере.

Рита, что называется – художественная натура – добрая, отзывчивая, ужасно беспокойная – ни минутки на месте не усидит, – словом, полная противоположность рассудительной Иринке.

И прекрасное ей дополнение.

– Ой, как я тебя люблю!

Снова обхватывает Рита подружку своими крепкими ручками.

– Пусти, пусти, раздавишь!

– Ага! Я разбойник, ты – моя добыча! – вскарабкивается на лежащую Иринку верхом.

А через мгновение, сделавшись серьезной, смирно сидит на диванчике и болтает загорелыми ножками.

– Ой, что делается у нас в компании! Все прошлогодние парочки перемешались. У Эллы с Колей с начала лета такая любовь, что я просто и не знаю…

– А как у тебя дела сердечные? – спрашивает Иринка.

– За мной Саша ухаживает.

– Это тот, что у клуба живет? – прыскает Иринка, представив этого верзилу рядом с миниатюрной подружкой.

– А Вовка твой не выдержал. Сначала все ждал тебя, ходил к твоему папе, выспрашивал, а теперь провожает по вечерам Ольгу из Ленинграда.

– Ну, это ерунда. Он мне в последнее время совсем разонравился. Я с ним даже переписываться перестала.

– Конечно, Бельчонок, но у нас ведь все уже по двое, как же ты одна будешь? – вздыхает участливо Рита.

И впервые за все время Иринке становится неприятно на душе.

Да, ведь она и не подумала об этом. Раньше у нее никогда не было недостатка в поклонниках. Но теперь, ближе к концу лета, все ребята, как говорится, были заняты. А одной, ох как не сладко возвращаться одной после танцев или из кинотеатра. Даже если проводят тебя все вместе до калитки, а дальше? Сиди и вздыхай, завидуй тем, кому хорошо вдвоем звездной этой ночью.

Значит не так уж хорошо и свободно здесь, если все зависит от какого-то выбора. Ведь может же так случиться, что мне вообще никто не понравится.

Вздохнула печально:

– Вот и последний уголок детства рассыпается…

И добавила:

– А вдруг я так и останусь здесь одна?

– Пусть только попробуют! – воскликнула Рита с неподдельным возмущением, – да будь я парнем, тут же бы влюбилась в тебя смертельно.

И она, вскочив, опустилась на одно колено перед Иринкой и уморительно схватилась, сложив ладони, за то место, где должно было находиться сердце, но только справа, а потом, будто спохватившись, исправилась.

– Да ну тебя совсем! – весело рассмеялась Иринка.

– Так бы и давно. А теперь собираемся на пляж!

– Как, а завтрак? И потом, я совсем не загорелая. Неудобно так появляться.

Иринка с сомнением оглядела себя в зеркальце шкафа.

– Ничего, – развеяла ее опасения Рита, – мы с тобой такое местечко найдем, где нас никто не увидит.

– А где сейчас все купаются? На городском пляже?

– Нет, в этом году там совсем мелко. Сейчас ходят к нам на островок к лодочной станции.

– Ну, что, нашла свою подружку? – слышат они в прихожей голос отца.

– Одевайся скорей, завтрак уже на столе. И марш на речку.

– Когда же вы успели встать? Я и не заметила.

– Меньше спать надо, – смеется отец.

– Ну, вот, – говорит Иринка, делая вид, что сердится, – то укладывает насильно, то – меньше спать.

Иринкины опасения остаться одной очень быстро развеялись.

Стоило ей появиться в обществе – на пляже, как тут же «положил не нее глаз» местный фотограф Андрей.

Было ему уже лет двадцать, и в прошлом году он презрительно, как ей казалось, на них поглядывал, детвора, мол, и к «компании» не принадлежал.

Иринка же еще раньше обратила на него внимание, и втайне посмеивалась над Вовкой, своим прошлогодним кавалером:

– Вот Андрей – красивый молодой человек, в такого и влюбиться можно.

Но, видно, здорово за это время похорошела она, если Вовка при виде ее даже в лице изменился, и, наверное, не один раз посетовал на свою торопливость.

Что касается Андрея, то он как будто первый раз ее увидел.

Вовка, его приятель, рассказывал во всеуслышание:

– Это кто такая? – спрашивает.

– Да ты ее знаешь, – говорю, – Иринка Берсенева.

– Не может быть! Как же я ее сразу не узнал?

– Вот теперь он от тебя на танцах не отойдет.

– Ну и пусть не отходит, – посмеивалась Иринка, а про себя подумывала, – ага, один попался, но мы будем холодны и неприступны.

Андрей был фигурой примечательной не только благодаря приятной внешности, но больше из-за особого положения в местном обществе. В отличие от большинства молодежи он работал: был единственным фотографом в городке, а заодно, и в санатории. Причем, очень и очень неплохим. Особенно удавались ему портреты, которые получались выразительными, можно сказать, художественными.

Андрей гордился своей профессией, а, кроме того, своими амурными победами, как поговаривали злые языки, не только над девушками, но и над зрелыми дамами, которые отдыхали в санатории без мужей.

Странно, но обстоятельства эти не только не отталкивали от него, но делали Андрея даже более привлекательным и каким-то романтическим в глазах девушки. Что, впрочем, не мешало ей еще несколько раз в этот день до начала танцев злорадно представлять, какой она предстанет прекрасной и равнодушной перед новым воздыхателем.

И если замыслу этому не суждено было осуществиться, то только потому, что Андрей, как оказалось, хорошо танцевал, что было очень немаловажным аргументом для Иринки, любившей танцы и понимавшей в них толк.

На танцы ходили непременно в военный санаторий. И хотя они не были его обитателями, сторожа порой закрывали на это глаза.

Существовал определенный ритуал сборов. Сначала собирались Иринка с Ритой. Надевали выходные платья, делали друг другу прически. Потом заходили к одной Тане, а затем к другой. Все это делалось за разговорами, очень не спеша.

Да и спешить было особо некуда.

Так было и в тот раз, впервые после приезда Иринки.

Темнеет в Санжарах значительно раньше, чем в Москве, поэтому, когда подруги проходили через парк, из освещения оставалась только большая серебристая луна, да редкие фонари на изогнутых ножках. От деревьев ложились двойные корявые тени. Девушки ступали по тропинке с удвоенной осторожностью и все ближе подходили к освещенной площадке, на которой громко звучала музыка.

Иринке было грустно. Она уже знала, что Карасик не приедет и этим летом. Но она мысленно разговаривала с ним и обещала ждать и любить только его. Даже если она познакомится с хорошим парнем, убеждала она себя, первым для нее всегда будет ее Карасик. И от этого давно уже привычная грусть как будто утихла и свернулась комочком в глубине души.

А может статься, именно эта полулюбовь – полумечта будет для нее оберегом, охраняющим девушку от опрометчивых поступков в пору ее юности.

Музыка звучала громко – громко, народу тоже было много, но никто не танцевал – так всегда бывает вначале. Девочки расположились ближе к эстраде и застыли в ожидании кавалеров.

Вдруг, с первыми тактами вальса, прямо от противоположной стороны площадки отделился парень, и отправился прямиком к ним. Иринка еще не успела узнать в нем Андрея, но уже ясно чувствовала, что это именно он, и скоренько отвернулась, делая вид, что занята разговором с Ритой.

Андрей остановился от нее в двух шагах, галантно поклонился и попросил разрешения на тур вальса (именно так он выразился).

Немного робея, Иринка вошла в освещенный круг. Они стояли одни в луче прожектора, а ей казалось, что вообще были совершенно одни, и принялись вальсировать.

Андрей танцевал легко и непринужденно. Лица людей, стоящих у скамеек, превратились, кружась, в бледную ленту, и Иринка уже не замечала, как вошли в круг другие пары.