Мой ангел в белом пальто
Болтаясь между небом и землёй,
Меняя мысленно свою прозрачность,
Мой ангел, вдруг, вступив в конфликт со мной
Решил принять слепую однозначность.
Одев на тело белое пальто,
И нацепив галоши цвета хаки,
Он ускользнул в цветное шапито,
Чтоб там искать двусмысленные знаки.
Непогрешимость в степень возведя,
Полутона отвергнув изначально,
Не признавая нигилизм дождя,
Мой ангел к делу подошёл детально.
Он начал свет делить на свой-чужой,
Неверие грехом считая жутким,
И поливая всех святой водой,
Он бесов изгонял под взглядом чутким.
Конфликт меж нами тихо назревал.
Мой ангел перестал быть адекватным,
И я его с прискорбием прогнал,
Однажды, поздним вечером закатным.
Мне стало сразу легче одному
В сомнениях копаться без истерик.
Наведываясь к Богу своему,
В тот, за углом, чудаковатый скверик.
Разум и эмоции. Часть 1. Эмоциональная
Через эмоции мы оцениваем окружающий мир,
Постигая его красоту и его уродство.
Просто так нам удобно –
Прятать своё истинное «Я» за широкими спинами эмоций,
Уменьшая разумное начало до крошечного зёрнышка.
В полутёмном бункере, в который свет с трудом проникал через маленькое окно, расположенное практически под самым потолком, горстка эмоций склонилась над картой Мира.
Страх, крепко сжимая потными руками деревянную указку, водил ею по бумаге, производя неприятный скрипучий звук. Каждый раз, когда другие кривились от волн, щекочущих их оголённые нервы, он натягивал на себя испуганное личико, будто оправдываясь: «Простите, я не нарочно…»
Гнев, схватив красный карандаш, словно мушкетёр шпагу, всë норовил проткнуть им острова, которые были беспорядочно разбросаны на голубых участках листа. Ему почему-то не нравились эти оторванные от материков уютные уголки суши. Видимо, на что-то нужно было выплёскивать свой изрядно скопившийся негатив.
Низкорослая Зависть, теребя косички и закусывая губы, периодически подскакивала с логарифмической линейкой то к одной стороне стола, то к другой. Бормоча что-то себе под нос, она пыталась вымерять какие-то там расстояния и сравнить площади только ей одной известных территорий.
Несколько других эмоций, усердно наглаживая подбородки, с прищуром всматривались в нарисованную картину Мира в поисках мест приложения своих скромных усилий. Иногда кто-то из чувственных бонапартов, перевозбудившись, выходил из себя, начиная при этом либо громко и напоказ хохотать, либо, тихо шмыгая носом, всхлипывать. Соседи по штабу на миг оборачивались на словившего бесноватость товарища, но тут же теряли к нему всякий интерес, продолжая рассматривать загогулины на карте и бурно обсуждать ошибки при её составлении.
Кое-где на разложенном широком листе, издалека похожем на настольную игру типа бродилок, между серыми потёртостями и жирными пятнами стояли разноцветные игрушечные фигурки. Все они были похожи на зазипованные кегли для игры в боулинг – с большими головами и пузатыми телами. По окружностям их пластмассовых монументальных талий виднелись наклейки с надписями. Жёлтая фигурка гордо выпячивала «Счастье». Красная, пыжась, раздувала слово «Успех». Зелёная, издавая звук шелестящих листьев, показывала всем «Деньги». Иные игровые пешки были не менее изобретательны в демонстрации окружающим всего спектра основополагающих ценностей.
Периодически кто-то из самостоятельно вызвавшихся полководцев-эмоций, аккуратно беря двумя пальцами лилипутный игровой аксессуар, передвигал его на новое место. Должно быть, там, по мнению активиста, фишка должна была заиграть, превратившись из пластмассовой безжизненной мечты в фигуру, равную ферзю или даже королю. Но усилия неизменно пропадали даром, как будто корабль с недоучкой-лоцманом снова и снова выбрасывало на риф непредсказуемости жизни. Карта, лежащая на столе и с первого взгляда кажущаяся ленивым плоским животным, вдруг переворачивалась на другой бок, совершенно перекраивая ландшафт местности и кардинально меняя правила игры. Склонившимся над планом темпераментным шахматистам приходилось заново просчитывать комбинации, по ходу внося корректировки в направление движения нейронов головного мозга.
Но не все эмоции в бункере ощущали на себе магнетическую силу притяжения отутюженной проекции земного шара, которая сквозь решётку параллелей и меридианов вызывающе брызгала прямо в лица игроманов яркими красками.
Например, Радость и Любовь, облачённые в балахоны пастельных тонов, улыбаясь, смотрели в единственное окно с чувством порхающих бабочек, ловя летящих внутрь помещения посланцев Солнца. Две неразлучные подружки видели, как под струёй света микроскопические частички пыли, хороводя, старались что-то сказать обитателям бункера. Но, к сожалению, большинство эмоций пылинок просто не замечали, а прибывающем в нирване – Радости и Любви язык микрокосмоса был неизвестен. Они довольствовались лишь наблюдением за красотой благодатного золотого потока.
Стены бункера заботливо укрывали разношёрстных участников процесса, пытаясь объединить их взгляды в единый янтарный многогранник. Через его прозрачное тело можно было бы рассматривать, пусть и со значительными искажениями, окружающее пространство. А когда стрелки часов сливались в волшебном танце в самой верхней точке циферблата, внимательные наблюдатели даже замечали себя внутри этой лучезарной феерии.
– Смотри, смотри! Вот, видишь малюсенькую точку в том самом месте, где должен находиться комарик, заточённый сюда много миллионов лет тому назад? Эта точка – Я.
Собеседник удивлённо брал лупу и лицезрел фантасмагорическую миниатюру обнажённой личности.
– Т-р-р-р! – в один прекрасный день дверь в бункер неожиданно с шумом открылась, безжалостно разрывая диффузионную связь металлов в старых, уже поржавевших петлях. В полукруглом проёме, одетый в строгий чёрный костюм, появился Разум. Взгляд у него был пронзающий и, однозначно, всепонимающий. Казалось, что мышцы на его лице навечно зацементировались бетоном самой высокой прочности. В руках Разум, точь-в-точь похожий на Штирлица, держал коробок спичек.
– Не ждали? – с хозяйскими нотками спросил убежденный фанат Логики у суетливых и нервозных эмоций…
Любая мысль нуждается в дороге…
Любая мысль нуждается в дороге,
Любой рассказ желает тишины.
Прозрение, гния в сыром остроге,
Своей постичь не сможет вышины.
И существуя в теле лилипута,
Сорвавшись со скалы, стремится вниз.
Туда, в пучину сладкого уюта,
Перерождаясь вдруг в простой каприз.
Себе похлопав радостно в ладоши,
Прозрение уходит на покой.
И умирают рыжие Гавроши –
Мои идеи – рядышком с мечтой.
И холмики похожи на сугробы,
По ним плывёт в печали дивный стих.
В потёртой с виду арестантской робе,
Из ниток рыжих сшитой колдовских.
Но, может быть, однажды бросив кости,
Фортуна мне подкинет шесть гоша.
Я напрошусь к тому, кто сверху, в гости
И поднимусь с надеждой, не спеша.
Разум и эмоции. Часть 2. Разумная
Только внутри Разума могут жить истинные эмоции,
Делающие человека человеком.
Эмоции без Разума превращаются в инстинкты,
Методично расчеловечивая людей.
– Не ждали? – с хозяйскими нотками спросил Разум у столпившихся возле карты Мира переминающихся с ноги на ногу озабоченных эмоций. Не дожидаясь ответа, убеждённый фанат Логики сощурил глаза в тонкие щёлочки. Цель была одна: отсеивать всю ненужную информацию, превращая поступающие данные исключительно в нули и единицы. При этом Логика, как в доску преданная мадам, стояла за широкой спиной своего почитателя. Только по одному её виду было понятно, что она, не размусоливая, уже начала плетение сети, создавая узелки связей и примеряя шаблонные ромбики для опутывания постояльцев бункера.
– Ну что, приступим? – переходя на деловой тон, произнёс Разум, сделав несколько шагов вперёд. Отчётливо цокая по каменному полу начищенными до блеска кирзовыми сапогами с металлическими набойками, он приблизился к развёрнутой карте.
– Цок-цок-цок! – набежавшая волна уверенности заставила звонкое Эхо, несколько раз стукнувшись о кирпичные стены, покорно сесть на приставной стульчик и, выражая безропотное послушание, опустить руки на коленки ладонями вниз.
Твёрдым жестом патрон отодвинул Гнев в сторону и занял почётное место во главе стола. За Разумом, засеменив, нашла тёплое местечко и неразлучная с ним Логика. Она достала из бокового кармашка кофты коричневый блокнот с ручкой и начала что-то усердно записывать в него неразборчивым мелким почерком.
Тем временем Свет, до этого дозирующий своё проникновение в узкое окно, приободрился. Расправив плечи, пыжась от любопытства, он практически всем телом умудрился влезть внутрь помещения, осветив самые укромные уголки карты.
Ниспосланное свыше прозрение по-разному повлияло на поведение эмоций. Страх захлопал в ладоши от радости. Видимо, понял, что напрасно он боялся тёмных участков листа. В них вовсе не обитали мохнатые монстры и кровожадные вурдалаки, а обильно цвели ромашки и весело щебетали воробушки. Зависть тоже сообразила – то, чему она раньше завидовала, не стоило и ломаного гроша. Потому что в недалёком будущем весь мир будет у её ног – весь без остатка. А границы безжалостно сотрутся, будто их раньше и не существовало. Любовь и Радость, которые до перемен вели себя несколько отстранённо, заинтересовались происходящим, пытаясь вписаться в общую картину метаморфозы.
Даже пузатые фишки-ценности после появления Разума стали не такими уж упитанными и неповоротливыми. Они, в такт нежданно-негаданно зазвучавшей сюите номер семь Шостаковича, запрыгали на месте в надежде, что их пластмассовые тела через ход-другой обязательно окажутся в дамках.
Стены бункера крякнули, заскрипели и незаметно для глаза, медленно, пришли в движение. Кирпичные надзиратели принялись пятиться назад, разъезжаясь в разные стороны, тем самым расширяя пространство помещения. Затхлый воздух, потеряв безраздельную власть, постепенно освобождал место свежему дуновению свободы. Оковы, которые до этого были надеты на мысли, стали терять былую прочность, превращаясь в хлебный мякиш.
– Будем действовать так! – твёрдо произнёс новый главнокомандующий, высыпав спички из коробка в центр листа – туда, где находились самые высокие горы на планете – Гималаи. Показалось, что сакральный Тибет даже немного уменьшился в росте под напором новоявленного Штирлица.
Тонюсенькая и вытянутая продукция «Плитспичпрома» начала сама собой выстраиваться в забавного ёжика, бегущего по зелёной травке. Спичечный ребус, пробиваясь сквозь туман неопределённости, одновременно вонзал свои иголки в точки, отвечающие за стрессоустойчивость. Непреодолимые обстоятельства в виде коричневых кучек, бомбочками лежащих на карте, захохотав при виде смешного зверька, перестали быть непреодолимыми. Они превратились в обычный и очень даже полезный навоз.
Перемены начались! Перемены не могли не начаться! Эмоции, впитывая бешеную энергетику Разума, слились с ним в единое целое. Янтарный многогранник прекратил так бесшабашно искажать реальность, увеличив по максимуму свою желтоватую прозрачность.
Календарь жизни, искоса поглядывающий на Время и не смеющий сказать даже слово поперёк всеми признанному авторитету, перестал обращать на него внимание. Висевший где-то в углу на стене, между иконой Божьей Матери и советским плакатом из тридцатых годов «Ты записался ли в Осоавиахим?», календарь каким-то странным образом начал пухнуть на глазах. В нём возникали дополнительные листы с месяцами и годами, а циферки в квадратиках жирнели и наливались сочными, яркими красками.
В воздухе явно запахло субъективностью. Тем ароматом, который невозможно было сравнить ни с каким другим запахом подлинного разумного Я.
– Мы должны вновь стать теми, кем никогда не были! – с философским подтекстом произнёс «Штирлиц», поправляя последнюю спичку в изображении ёжика.
В этот момент раздался хлопок, очень похожий на пистолетный выстрел. Судя по всему, от сквозняка в бункере, сорвав старую поржавевшую защёлку, открылось окно. В полукруглом просвете возник силуэт, напоминающий голубя.
– Не ждали? – заворковал новый гость…
Другой
Не вижу смысла дальше говорить,
Мои слова пусты и одиноки.
Я начинаю небеса просить,
Чтобы вдохнули душу в эти строки.
Там место есть меж букв и запятых –
Огромное непаханое поле.
Велик простор для пяточек босых,
Следы шутя печатая на воле.
А ветер тёплый кроткий вслед за мной,
Пытаясь разобраться в закорючках,
Снимая медленно за слоем слой,
Искал творца печать в словесных кучках.
Но я забыл оставить кругляшок,
Намеренно скрыв истину меж строчек.
Решив, что я единственный пророк,
А тот, другой, – случайный ангелочек.
Шут
Бог даёт человеку сделать выбор самостоятельно,
Чтобы после взрастить в душе своего чада зёрна сомнения
В правильности принятого решения.
Иначе чем человек будет заниматься, когда он покинет этот мир?..
Хохотушка и веселушка Жизнь, с трудом нацепив на себя чёрно-белый костюм шута, бодренько скакала по огромному круглому залу, закручивая в тугие узлы потоки воздуха и поднимая с паркетного пола мельчайшие прозрачные пылинки. Они моментально взлетали к потолку, но, не найдя там утешения, медленно опускались обратно на грешный деревянный пол.
Около ушей румяной красавицы звенели колокольчики, пикантно свисающие по обоим концам шляпы, напоминающей то ли логотип ныне закрытого ресторана «Макдоналдс», то ли вход в Московское метро. Потешные остроносые тапочки, удивлённо загибаясь в бублик, завершали костюм прыгающего существа, кажущийся с первого взгляда ансамблем беспечности и лёгкой иронии.
Прижавшись задними местами к стенам, стоя где-то кучками, а где-то – в гордом одиночестве, располагались гости, с интересом наблюдающие за ужимками и кривлянием двухцветного паяца. Держа тарелочки с тоненькими изящными голубыми каёмочками, зрители периодически, словно разборчивые и привередливые голуби, запускали туда вилочки, поклёвывая распироженные на фаянсовых «аэродромах» деликатесы. Кто-то похихикивал, наблюдая развлекательные потуги шута, кто-то стоял серьёзней тучи, надвигая брови на глаза, в которых можно было утонуть, наглотавшись зелёной жижи недоверчивости.
Жизнь старалась, старалась из-за всех сил, по ходу представления пытаясь вынуть из глубины себя зарытые клады театральности и забытые оригинальные па. А что было делать? Ведь она была единственной представительницей богемы на этом празднике жуткой сплочённости и непререкаемой безусловности. Других актёров не было. Некоторые разъехались, так и не поняв, что это веселье носит временный характер и календарные дни фиесты скоро пройдут. Прочих лицедеев просто не пригласили, потому что они были скучны и давным-давно приелись публике.
Заиграла музыка – монументальная, вдохновляющая, обильно насыщенная звуками духовых инструментов. «Бум-бум!» – грозно забили барабаны. «Ту-ту!» – победно задудели медные трубы. Гости приободрились, их глаза засверкали, забрызгав искорками восторга танцпол, где сейчас приплясывала Жизнь. Спины выпрямились, превратив позвоночники в натянутые струны, на которых можно было без труда, даже одним пальцем, наиграть мелодию из популярной блатной песни прошлых лет:
«Прибыла в Одессу банда из Амура,
В банде были урки-шулера.
Банда занималась тёмными делами,
И за ней следила ГубЧеКа…»
Но никто из публики подпевать не стал, потому что жующие граждане были людьми культурными и образованными, не приемлющими жаргон из подворотни. На всех мужчинах красовались традиционные чёрные бабочки, а дородные шеи дам облегали бусы сплошь из натурального жемчуга и турецкой бирюзы. Каждый был облит с ног до головы французским парфюмом и пускал в других гостей пузыри неслыханной успешности, которые с треском лопались прямо перед носом собеседников.
Всем зрителям пришлись по душе звуки оркестра, постепенно наращивающего громкость. Возможно, за музыкальным пультом сидели глуховатые карлики, ничего не понимающие в высоком искусстве, заворачивающем бемоли и диезы в красочные фантики от конфет. Шоколадные «Алёнки» и «Бабаевские белочки» с орешками наспех распаковывались и враз съедались злыми и обидчивыми коротышками.
Но гости, несмотря на напыщенный вид, были непривередливы. Они с радостью глотали льющийся на них марш победителей. Некоторые даже, оставив тарелки со съестным, начали мудрёные манипуляции руками, показывая, что они хорошо знакомы с русской морской семафорной азбукой. Новоиспечённые юнги-сигнальщики то разводили руки в стороны, то опускали их вниз, то вскидывали правую руку вверх, то сгибали её перед лицом в локте. А те, кто стоял смурной в одиночестве, украдкой клали ладонь на сердце. Видимо, буки хотели послушать, как бьётся их «пламенный мотор», а может, они были просто обычными сердечниками.
Вдруг, как по мановению волшебной палочки, оркестр прекратил играть, наступила гробовая тишина. Даже зелёная навозная муха, непонятно откуда залетевшая на этот праздник, зависла в воздухе, перестав противно жужжать. Створки высокой позолоченной двери, которая затерялась где-то в конце помещения, начали медленно и бесшумно открываться…
Из абсолютной темноты в проёме появилась изящная четырёхколёсная повозка, усыпанная бриллиантами и сапфирами. На ней возвышался большущий, в человеческий рост, аквариум, стёкла которого были практически невидимыми для глаз, словно их сделали из чистейшего хрусталя.
«Буль-буль», – хлюпала вода в прозрачной прямоугольной банке во время движения величавой транспортной конструкции. Растения в аквариуме колыхались в такт бульканию, приветствуя гостей массовой гулянки.
– Он там, он там! – раздались крики со всех сторон. Толпа одобрительно загудела. Гости показывали пальцами внутрь водного мира, высматривая в нём объект своего обожания.
– Его там нет, и быть не может, – зашипели вполголоса несколько граждан со странной нетипичной внешностью.
Но их никто не слушал, потому что большинство всегда право. Сказано было: «Он там есть», – значит, в это надо верить, а сомневаться могут только враги и предатели.
И только всепонимающая Жизнь, облачённая в чёрно-белую одежду шута, молча и незаметно пошла за кулисы переодеваться в разноцветный костюм клоуна, натягивая себе на лицо красный нос и примеряя парик с рыжими волосами.
Праздник подходил к концу, и скоро гусеницы серых будней должны были размазать по паркетному полу хмельной угар гостей. А именно клоун сможет хоть как-то поддержать их в густом, неумолимо приближающемся тумане грусти и тоски.
Обитель
Кто я? Обитель Дьявола иль Бога?
Я до сих пор понять хочу.
Проложена внутри меня дорога,
По ней повозку я качу.
А в той повозке смутных мыслей груда,
Окрашенных во все цвета.
Желаний низких ворох лилипута
И Гулливера доброта.
Такой бардак внутри одной повозки:
Сосуды со святой водой,
Бутылки пива, водка, папироски,
Кусочки страха и покой.
Скрипят, ворчат колёса у телеги,
Мешая мне понять, кто я.
Пройдя себя от Альфы до Омеги,
Познать, чьих я кровей дитя.
Тот, за кем пришли
Мы думаем, что будем жить вечно.
Ибо поступки наши глупы, а мысли – мелочны.
Возможно, Бог специально скрывает от нас скорбную дату.
Иначе, если бы человек знал время своей смерти,
Он бы вёл себя совершенно по-другому и был бы немного не человеком…
Кто был сегодня тот, за кем пришли, притащив с собой в большой базарной сумке несколько килограммов чёрной угольной темноты и жгучего на ощупь холода? Раскрыв с пронзительным и искрящимся треском молнию, они высыпали содержимое прямо на обеденный стол, за которым ещё недавно собиралась большая дружная семья, запачкав белоснежную скатерть.
– Её уже не отстирать, – подумал тот, за кем пришли, пытаясь хоть на мгновение зацепиться за маленький поржавевший крючок обыденности, чтобы побыть ещё немного с родными.
– Пора, пора! – пропели первые петухи, предательски вступив в сговор с теми, кто пришёл. Ранние птицы, не обращая внимания на слабые потуги собирающегося в путь, начали криками наотмашь колошматить по его бледным впалым щекам.
– Хватит, ну хватит, – взмолился будущий путешественник, – я уже готов! Я устал ждать! Закончите побыстрее… – прошептал, еле дыша, лежащий в постели.
– Не всё так просто, – переглянувшись между собой, гости хмыкнули и, нацепив на себя ужасные и отпугивающие улыбки, приступили к скорбному делу. Делу, которое было понятно только им и никому вокруг, а тем более тому, кто сейчас готовился.
Он оказался в данном положении впервые и не был достаточно сведущ, как это должно происходить. У кого можно было спросить? Одни остаются здесь, другие уже давно там, да и не скажут они. С ними нет связи. Он закрыл глаза, так стало спокойнее. Нацепил на себя скафандр и замер, приготовившись к полёту. Вдалеке с хрипотцой заработал двигатель. Пассажир почему-то не понял, что звук исходит из его рта. Вскинув голову вверх, он полетел…
Сначала через трубу, разившую ржавым железом и ещё каким-то неприятным запахом, от которого воротило с души. Потом – через бетонный тоннель, пахнущий сыростью и спиртом. Впереди появился свет. Такой яркий, зазывающий, наполненный магнетической силой, от которого невозможно было съюлить, прикрыться, обмануть самого себя. Где-то позади послышался плач, переходящий в истерику. Обернувшись, путешественник увидел ничем не запачканную белую скатерть на столе. Она была странно чиста, следы от содержимого сумки исчезли. На столе стояли свечка, его фотография и стопочка водки, прикрытая куском хлеба.
«Всё произошло так быстро, я даже не заметил», – подумалось ему. Если раньше сознание было нечётким, ускользающим, а куски воспоминаний просто отваливались, как ненужный хлам, то сейчас мысли пришли в норму, будто их кто-то подкрутил, отрегулировал. Настройщик был, видимо, ещё тот спец.
Заиграла музыка, которая очень понравилась тому, за кем пришли. Бах, Бетховен, Моцарт? Он никогда не слышал эту божественную мелодию. Сначала быстро, потом медленнее, потом опять быстро. Музыка словно раскачивала его душу на волнах кристальной первопричинности, в водах которой пузырьки истины поднимались вверх и лопались, не найдя ничего важнее себя.
В этот момент он не чувствовал своего тела, да и вообще ничего не ощущал вокруг. Материя перестала быть тем фетишем, которую путник ранее называл – «Я». «Я» сбросило с себя никому не нужную оболочку. Границы взгляда безвозвратно стёрлись. Теперь он мог видеть вне пространства и времени…
И в этот момент ему явился Бог – просто, по-житейски, без звука. Душа человека попросту почувствовала присутствие Всевышнего.
– Ты здесь? – с придыханием произнёс вновьприбывший. – Я уже умер? – пытаясь идентифицировать своё текущее положение, продолжил он. – Что мне сейчас делать? – потеря физического тела вызвала дезориентацию, к тому же место было новое, незнакомое.
– Делай, что хочешь, – ответил тот, кого человек считал Богом, голосом самого человека.
– Ты серьёзно? – не унимался любознательный новичок.
Поняв, что главный здесь вовсе не шутит, он выдохнул со всей мочи:
– Эге-гей!
В руках путешественника вдруг оказалась та большая сумка, с которой к нему пришли ещё там, когда он был со всеми. Она была забита до краёв. В сумке навалом лежали все его потаённые желания. Все вперемешку. Он не успел их отсортировать. Разложить по полочкам. Про некоторые странник даже забыл. А сейчас, вынимая их по одному, он вспоминал о своих нереализованных мечтах.
– Вот в пять лет я грезил стать лётчиком. В молодости хотел научиться играть на фортепиано. А когда мне стукнуло тридцать, намеревался объехать весь мир. В сорок сокрушался, что так и не стал крутым бизнесменом…
В эти мгновения пространство вокруг человека искривлялось. Возникающие повсюду паутинки трещин рисовали наброски иной реальности, которые постепенно наливались цветами и запахами. В сменяющихся декорациях созерцающий был главным действующим лицом.
Он то крепко держал штурвал сверхзвукового лайнера, то ему аплодировал зал после исполнения сюиты Шостаковича, то он восторгался красотами Парижа, стоя на Эйфелевой башне, то он запускал очередной завод, производящий замысловатые детали…
Так продолжалось ровно девять дней, пока в необычной сумке не закончились все желания. Человек перед лицом ожидающей его вечности оказался совершенно опустошённым. Бесчисленные дороги в этом мире вседозволенности были для него открыты, но он при жизни не придумал, чем будет заниматься, когда настанет время существовать за гранью. А те желания, что лежали в сумке, на девятый день ему наскучили.
– Я попал в ад? – спросил путешественник у того, кого считал Богом.
– Решай сам, – услышал он в ответ…