По обе стороны горизонта

В феврале Серега начал выходить на улицу, делать зарядку и обливаться холодной водой. В институте ему пошли навстречу: дали возможность сдать первую сессию в марте и пообещали, что если он хорошо сдаст экзамены за первый курс, то его переведут на дневное отделение. Так все и произошло. Летом 1954 года Серега перешел на второй курс своего рыбного института, а я перешел в десятый класс. Молодость и природное здоровье взяли верх над болезнью, и Серега теперь выглядел почти так же, как прежде, но встречались мы все реже и реже.

Свои последние летние школьные каникулы я провел в Москве. Уже никакая сила не могла заставить меня жить на даче. Нет, я съездил туда пару раз, повидался со старыми друзьями, но особой радости от этих встреч не испытал. В этот период я делил свое время между радиолюбительством, автоклубом и книгами, причем, первые два увлечения уже сходили на нет. Делать дома что-то радиотехническое без специальных знаний и оборудования, конечно, можно было, но не понятно зачем. Машину и мотоцикл я освоил, но не собирался становиться ни шофером, ни автомехаником. Я просто хотел ездить на чем-то, что надо было со временем купить. С книгами же дело обстояло совсем по-иному. Я уже давно перечитал все, что было в доме, и переключился на библиотеку им. Тургенева, что была близ метро Кировская. Там меня хорошо знали. Расправившись за предыдущие годы с большинством русских и зарубежных классиков, которые в то время были доступны для чтения в СССР, я перешел, как сам это для себя называл, на разночинную литературу. Это значило читать все подряд, что гораздо труднее, чем знакомиться с произведениями признанных авторов, чьи имена всем хорошо известны, и сами по себе гарантируют определенное качество ими написанного. Но если число признанных авторов ограничено, то непризнанных – море. В этом море я и начал плавать в тот год.

Выбрать книгу в большой библиотеке по неизвестному вам имени автора и по названию, которое далеко не всегда отражает содержание, да еще и так, чтобы она хоть как-то соответствовала вашим интересам, практически невозможно. Это я понял очень быстро. Тогда я решил исходить из того, что если автор затратил время на то, чтобы написать триста-четыреста страниц, значит, он хотел что-то донести до других людей. Прочесть же книгу гораздо проще и быстрее, чем написать ее, и я должен сделать все от меня зависящее, чтобы понять замысел автора. Чем скорее я доберусь до сути, тем лучше для меня – значит, надо отрабатывать технику быстрого чтения – задача вполне понятная и решаемая. Должен сказать, что идея освоить технику быстрого чтения принадлежала все же не мне, а Сереге. Он говорил об этом еще года два назад, но тогда я, видимо, еще не дозрел до осознания такой необходимости. Серега занимался освоением техники быстрого чтения со свойственной ему основательностью: изучил гору литературы и на ее основе выработал некоторый свод правил, который уместился на одной странице. Эти, уже его, правила я тогда же не поленился переписать. Это-то было неудивительно. Удивительно было то, что я их нашел в своем столе при очередной разборке.

Правила казались простыми на бумаге, но исполнить их оказалось очень трудно. Они заключались в том, чтобы не проговаривать про себя читаемый текст, а воспринимать его содержание непосредственно, как изображение. Для начала Серега предлагал научиться таким образом пользоваться таблицей умножения. И это оказалось нелегко. Примерно месяц я потратил на то, чтобы не проговаривать про себя: пятью пять – двадцать пять, а, видя сомножители – сразу видеть ответ. Тренировки достигли цели. Стало очень легко в уме выполнять арифметические действия даже с многозначными числами. Способность же к скорочтению пришла ко мне только в конце лета, когда я не только перестал ждать этого, но даже почти начал забывать о том, что хотел освоить этот метод, которым Серега овладел уже более года назад. Тогда он демонстрировал мне, как, просмотрев страницу любого текста секунд за десять, он почти дословно пересказывал ее. Выглядело это как цирковой фокус. Сначала я заметил, что у меня в памяти начали оседать целые абзацы текста, на которые успел только посмотреть, потом целые страницы. Вскоре я мог прочесть сотню страниц менее чем за час и пересказать любой отрывок текста с указанием номера страницы, на котором он находится. Первое время мне очень нравилось поражать родителей и знакомых своим достижением, но потом это приелось, и я стал просто пользоваться освоенным методом чтения для поглощения литературы в огромных количествах.

Среди прочитанного, а за лето я прочел более ста томов, оказалось немало хороших, по-своему интересных и познавательных книг, но была и откровенная макулатура с политическим ура-патриотическим подтекстом, на которую не стоило тратить время. Из прочитанного в это лето как-то сами собой запомнились две книги. Первая своей несуразностью. В ней автор, кажется, Мальцев, со всей серьезностью писал во вполне литературной форме о том, как воспитать корову так, чтобы, живя в холодном коровнике на скудном рационе, она давала много молока. Более того, следуя воле автора и окончательно потеряв надежду на человека, корова начинала отращивать на себе длинную шерсть, дабы хоть как-то согреться зимой. Мне вспомнились деревенские коровы. Условия их жизни мало отличались от тех, что описывал автор, но шерстью они почему-то не обрастали, а когда им становилось совсем холодно, переставали давать молоко, что было настоящей трагедией для хозяев. Об этом я знал от своих деревенских друзей, а они-то получили эти знания совсем не из книг. Съездив как-то на дачу, я зашел к своим друзьям в деревню и, к слову пришлось, заговорил об опыте Мальцева при мужиках, чинивших как раз в это время жалкий покосившийся сарайчик, который и коровником можно было назвать только с очень большой натяжкой. Они так посмотрели на меня, что я понял: такая идея массами не овладеет.

От Сереги я еще раньше слышал истории, подобные коровьим. Тогдашний главный селекционер страны Мичурин провозглашал лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Серега говорил, что Мичурин, наверное, сделал много полезного, но его лозунг – варварство. О необходимости бережно относиться к природе писал еще Лев Толстой. Ругал Серега, правда, очень тихо, и другого видного деятеля от сельского хозяйства – народного академика Лысенко. Тот утверждал, что яровая пшеница может превратиться в озимую и наоборот при условии достаточности веры в свое дело агронома, который с ней работает. Я не знал, чем яровая пшеница отличается от озимой, но Сереге верил безоговорочно, он говорил, что вера тут ни при чем – работать надо.

Другая книга, наоборот, произвела на меня действительно положительное и даже неизгладимое впечатление. В ней рассказывалось о киевском профессоре медицины, кардиохирурге Амосове, который одним из первых занялся операциями на сердце и, в том числе, созданием протезов сердечных клапанов. Я так никогда и не узнал, что такое митральный клапан, но переданная автором обстановка заинтересованного научного поиска меня захватила. Мне самому захотелось оказаться в подобной обстановке, жить какой-то, возможно, недостижимой идеей, пробовать и искать.

Проведя половину дня в библиотеке, я отправлялся в автоклуб, где тоже был своим человеком. Здесь я переодевался в промасленный черный халат и принимался ремонтировать какой-нибудь агрегат одной из клубных машин. В этой, далеко не всегда интересной и приятной, работе была своя корысть. Отработав сколько-то часов в гараже, можно было записаться на участие в очередном автопробеге и не в качестве пассажира, а в качестве водителя. Автопробеги по Подмосковью устраивались в клубе пару раз в неделю. Две-три машины с четырьмя мальчишками и инструктором в каждой отправлялись в какой-нибудь подмосковный город. Инструктор делил дорогу на равные части и по очереди сажал нас за руль. Самым почетным считалось вести машину по Москве. Это доверялось наиболее опытным из нас, и я уже был в их числе. В это лето я, кажется, не пропустил ни одной поездки.

В следующем учебном году мы практически не пересекались с Серегой. Он был занят учебой, кроме того, между школьниками разница в возрасте ощущается меньше, чем между школьниками и студентами. Серега как бы перешел в другую касту, пока далекую для меня. В московских школах в это время ввели совместное обучение. Часть ребят перевели в девчачьи школы, часть девочек – в мальчишеские. Я попал в другую школу и начал учиться вместе с девочками. Скажем прямо, они меня уже давно интересовали и даже очень. Одна из них мне явно нравилась больше других. Мы подружились, но дальше совместных прогулок и походов в кино и театр дело не шло. Мы оба были очень застенчивы. Кроме того, длительное и в каком-то смысле бесцельное времяпрепровождение меня раздражало. Но зимой этого года неожиданно для себя я познакомился с женским полом, а точнее с одной из его представительниц весьма близко.

В своем подъезде нашего большого пятиэтажного дома я славился как электромонтер. Меня часто звали что-нибудь починить, и я никогда никому не отказывал в помощи, не беря никакой платы. На этот раз меня позвала молодая, красивая женщина с третьего этажа. У нее в квартире погас свет. Я взял нехитрый инструмент и зашел к ней. С пробками я справился за пару минут. Свет загорелся, и я собрался уходить. Но она позвала меня в свою комнату, усадила на диван и поставила на стол чайник и конфеты. Сама в легоньком халатике, под которым явно ничего не было, уселась рядом. Когда она потянулась к чайнику, верхняя пуговичка на халатике сама собой расстегнулась, и… Я не буду далее описывать картину своего совращения. Могу только сказать, она была прекрасна… Ушел я от нее уже поздним вечером в приподнятом настроении. Нетрудно догадаться, что в последующие дни, недели и даже месяцы, я был частым гостем в этой квартире. Каждый раз, чтобы попасть туда, нужно было выбрать момент, когда все обитатели квартиры разойдутся по своим делам. Мы договаривались об условных знаках и научились строго соблюдать конспирацию. Кажется, мы преуспели в этом деле во всех отношениях. Она оказалась хорошей и знающей учительницей, а я способным и выносливым учеником. Ради наших встреч я прогуливал все, что угодно. Единственное, что меня беспокоило, это смутное понимание того, что, наверное, я теперь должен на ней жениться. Вот этого мне совсем не хотелось. Однажды я заговорил с ней об этом, но она сразу меня успокоила: «Ты что, дурачок, хочешь, чтобы меня посадили за совращение малолетних? А не посадят, так на смех поднимут – я ведь лет на десять старше тебя. Мне нужен мужик взрослый. Вот найду такого, и все наши игры кончатся». Действительно, где-то во время экзаменов за десятый класс я встретил ее у нашего дома. Она явно ждала меня. «Извини, – скороговоркой произнесла она, – нам пора расстаться. Я нашла того, кто мне нужен. Спасибо за утешение». Я тоже поблагодарил ее и совершенно искренне. Конечно, хотелось бы попрощаться в несколько иной обстановке, но, что делать. Я все понял и в последующий год-два, пока я еще жил в этом доме, ничем, ни взглядом, ни словом не напоминал ей о нашем прошлом. Она вышла замуж, родила мальчика и была, похоже, счастлива в браке. Школьные же девочки перестали представлять для меня интерес.

Годы поиска

Я закончил десятый класс. Получил аттестат зрелости. В нем было много троек и всего несколько пятерок – по физике и по разным разделам математики, но это меня нисколько не смущало. Надо было поступать в институт. В ином случае еще через год маячила перспектива попасть в армию, чего, глядя на Серегу, совсем не хотелось. Мои родители мало могли мне помочь в выборе института. Я уже упоминал, что моя мама была преподавателем музыки. Отец тоже был музыкантом – пианистом. В свое время они очень много сделали, чтобы и меня направить в это русло, но не вышло. Похоже, медведь наступил мне сразу на оба уха, и родители с тоской и недоумением следили за моей все большей и большей увлеченностью техникой. Естественно, они ничего не знали о высших учебных заведениях, где изучают радиоэлектронику, которую я решил сделать своей профессией. Не знал об этом ничего и Серега – мой главный советчик во многих житейских вопросах.

Никакой специальной подготовки к поступлению в институт я не вел, считая свой уровень знаний, несмотря на школьные оценки, весьма высоким. Я был уверен, что хорошо знаю физику и математику. Мне никогда не попадались задачи, которые я не мог бы решить. Я почти никогда не помнил формул, но всегда мог любую из них вывести, так как хорошо понимал их суть. Чего я действительно боялся на вступительных экзаменах, так это иностранного языка, который я почему-то просто игнорировал в школе, и сочинения – в нем мне грозила опасность наделать избыточное число орфографических ошибок. Вот с таким багажом я и решил поступать в московский физико-технический институт, который в то время был у всех на слуху. Двери этого института, казалось мне, были единственными, ведущими и в космос, и в ядерную физику.

Вступительные экзамены в МФТИ начинались на месяц раньше, чем в других институтах, что давало возможность в случае неудачи попытать счастья в тот же год в менее престижном месте. Я сдал документы, прошел медкомиссию и явился на первый экзамен – письменная физика – в полной уверенности в успехе. Но не тут-то было. Абсолютно понятная по смыслу задача не решалась. Мне надо было сразу переключиться на другие задачи, которые были включены в мой экзаменационный билет, но я был настолько ошеломлен неудачей, что стратегическое мышление у меня просто выключилось. В ощущении цейтнота я стал делать ошибку за ошибкой и не заметил, как время подошло к концу. Ошеломленный я сел в поезд, который должен был привезти меня из Долгопрудного в Москву. Там, несколько успокоившись, я обнаружил примитивную ошибку в своих рассуждениях, но было поздно. Оставалось только забрать документы и снова думать, куда поступать. Собственно на размышления времени уже и не оставалось.

Спустя неделю я подал документы в скромный радиотехнический институт, адрес которого отыскал в справочнике, взятом у Сереги. Теперь уже он утешал меня. «Совсем не обязательно учиться в самом престижном учебном заведении, – втолковывал мне он, – более важны твое желание получить образование и твоя же способность это сделать». Я побродил по институту. Летом в нем было пусто, но я представил себе его заполненным молодежью, и мне в нем стало даже нравиться. Большой спортивный зал, конференц-зал, несколько аудиторий, амфитеатром ниспадающих к кафедрам, выглядели очень солидно. Двери лабораторий были закрыты, и познакомиться с ними не удалось.

До экзаменов оставалось еще почти три недели, и в этот раз я решил не пускать дело на самотек. Я заново перерешал все задачи повышенной сложности по физике и математике, которые мне удалось найти, и это было все, что я мог сделать за оставшееся время. Исправить положение с иностранным и русским языками было уже невозможно. Приходилось полагаться на удачу. В этот раз она не отвернулась от меня, хотя и не обошлось без эксцессов. Без всяких проблем я получил отличные оценки по устной и письменной математике и по физике. Имея в своем активе целых пятнадцать очков, я пришел на экзамен по иностранному языку окрыленным. Мне вручили вместе с экзаменационным билетом текст для устного перевода. В заголовке текста стояло одно слово. Не пытаясь его прочесть, я сразу полез в словарь, и, о, ужас, его там не оказалось. Не было его и в другом словаре. Струйки холодного пота побежали у меня по спине. Я взял себя в руки и осторожно прочел упрямое слово. Получилось – Тимирязев. Такого слова действительно не могло быть в словаре. Дальнейший перевод не потребовал словаря даже для такого крупного языковеда как я. Мне снова поставили пятерку, что, конечно, говорило не об уровне моих знаний, а об уровне требований. В то время иностранный язык не был в почете. Считалось, что все необходимое для познания мира давно написано на русском языке. Лучше всех, мне кажется, отразил эту идею в своих стихах Маяковский: «…да будь я и негром преклонных годов, и то без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин».

Теперь уже с двадцатью баллами в кармане я пришел на последний экзамен по русскому языку. Предстояло писать сочинение. Я запасся шпаргалками, надеясь, что, списывая, я буду иметь меньше шансов на орфографические ошибки. Списывание вообще не моя стихия – в школе я никогда не занимался этим, но в этот раз, когда слишком многое зависело от результата экзамена, я пошел на такое экстраординарное решение. Мне удалось благополучно списать весь текст сочинения. В огромном зале писали сочинение человек триста, и уследить за всеми было просто невозможно. Закончив работу и вздохнув с облегчением, я вышел в туалет, чтобы перепрятать шпаргалки, которые грозили выпасть из карманов. Но стоило мне заняться этим делом, как в мужской туалет ворвалась дама – член экзаменационной комиссии – и застала меня за этим занятием. В своей беспощадной борьбе за справедливость она чем-то напомнила мне нашу пионервожатую, только здесь в институте она преподавала не конституцию, а марксизм-ленинизм. Об этом я узнал позже, а тогда она поволокла меня к столу, за которым сидела экзаменационная комиссия. Председатель комиссии – пожилой, солидный мужчина в строгом костюме, но без галстука – посмотрел мой экзаменационный лист и, увидев в нем четыре пятерки, поинтересовался у меня, с чего это я с таким багажом решился на списывание. Я ответил так, как было на самом деле: грешен, ошибок много делаю. До конца экзамена оставался час. Председатель посадил меня за свободный стол напротив себя и сказал: пиши новое сочинение на любую тему, кроме той, что списал, посмотрим, какой ты боец.

За сорок минут я написал новое сочинение по Маяковскому, которого хорошо знал и почитал. Идя ва-банк, я писал ярко, остро, эмоционально, не скупясь на цитаты и не задумываясь о правописании. Готовое сочинение я вручил председателю, чувствуя на себе ненавидящий взгляд дамы, не стесняющейся ходить по мужским туалетам. Председатель пересчитал страницы моего сочинения, подозвал к себе еще двух членов комиссии, которые сделали то же самое, и сказал мне: «Поболтайся здесь где-нибудь часок – проверим, что ты тут написал». Я с тоской ждал приговора. Я даже не прочел написанное, хотя это мало что могло изменить. Своих ошибок я, как правило, не видел и не только в сочинениях.

Не знаю, сколько прошло времени, мне показалось, что очень много. Наконец, из зала вышел председатель. Все абитуриенты уже давно разошлись, так как оценки за сочинение должны были объявить только через пару дней. В зале оставались только члены экзаменационной комиссии. Они сортировали сочинения по темам, чтобы раздать их на проверку. Председатель подвел меня к столу и представил: вот он, герой дня.

– Мы прочли твое сочинение и, в порядке исключения, коллективно проверили его. Ставим тебе четверку. По содержанию – здорово, но одна ошибка все-таки есть, никуда не денешься. И Маяковского ты хорошо знаешь, не по школьной программе. Считай, что ты уже принят в институт. Ты набрал 24 балла, а проходной 21. У тебя и с двойкой было бы 22, но в институт с двойками не принимают. Ну, иди с миром.

Я от души поблагодарил всех, кто был около стола, и вышел с горящими ушами и лицом. Противной тетки нигде не было видно. От экзаменов у меня осталось двойственное чувство – побитой собаки и победителя. Второе начало преобладать уже через несколько минут.

Прежде, чем ехать домой, я решил поподробнее познакомиться с институтом, но далеко не ушел. Идя по первому этажу, я увидел вывеску: «Кафедра промышленной электроники». Решил заглянуть. Дверь оказалась незапертой. Напротив нее за столом сидел человек и что-то писал. Я хотел уйти, так как понимал, что поступил неделикатно, открыв дверь без стука, но человек поднял голову и жестом пригласил войти и сесть по другую сторону стола. Он закончил писать фразу и отложил ручку в сторону, глядя на меня поверх очков.

– Абитуриент? – спросил он.

Я с гордостью ответил, что нет, уже студент. Он удивился, и я быстро начал рассказывать о своих приключениях на экзаменах. Он очень по-доброму улыбнулся и стал расспрашивать, что привело меня именно в этот институт. Завязался разговор, в ходе которого я рассказал о себе почти все. Хозяин кабинета не остался в долгу. Он очень интересно говорил об институте, о кафедре, о лаборатории, в которой мы находились. Через полчаса я уже не сомневался в том, что именно промышленная электроника – путь к процветанию человечества, и мое место тут, среди молодых людей – студентов и сотрудников кафедры, которых здесь сейчас нет, но которых он столь живо описал, что мне показалось, будто я знаю их всех лично и не один год.

В конце разговора мой неожиданный собеседник, а он оказался доцентом кафедры Леонидом Ивановичем Кедровым, предложил мне поработать на кафедре пока в должности младшего лаборанта. Я с радостью согласился. Оформление на работу не оказалось сложным, и первого сентября 1956 года я оказался одновременно и сотрудником, и студентом радиотехнического института. В первый день этот дуализм не на шутку встревожил меня. Я не знал, куда мне идти: на занятия или в лабораторию. Забежал в лабораторию, но там мне сказали, что ждут меня после занятий. С тех пор я проводил в институте все рабочие дни с утра и до вечера. Художественная литература была заброшена, но ее место очень скоро заняла специальная. Я увлекся работой больше, чем учебой, хотя обязанности лаборанта и не были насыщены творчеством. Но я рассматривал эти свои функции, как временные, что так и было на самом деле. Очень скоро, уже на первом курсе мне удалось показать, что я стою большего. В этом мне помогла моя способность к скорочтению. Где-то в январе следующего года кафедре было поручено выпустить обзор работ ее специалистов за весь послевоенный период. Первичный материал уже был собран, и на столе лежала гора литературы, написанной разными авторами более, чем за десять лет. Никто не отваживался разобрать ее и систематизировать. Когда я вызвался сделать эту работу, на меня посмотрели с сомнением, но разрешили, благо, больше желающих не находилось. Дня три я, не разгибая спины, просматривал статьи, отчеты и монографии, сортируя их по темам. Пока я занимался этой тяжелой, рутинной работой, окружающие давали мне множество полезных советов о том, как облегчить этот труд. Предлагалось делать выписки, присваивать им номера, а уже потом писать обобщающий материал. Но я обошелся без промежуточных операций. Закончив просмотр, я сел и еще за два дня написал обзор, заодно досконально изучив и в какой-то степени поняв все основные направления работы кафедры. Конечно, кто-то потом редактировал мой обзор, но на меня стали смотреть другими глазами и начали поручать все более и более сложную работу.

К концу второго курса я уже сам находил себе работу и привлекал к ней других, в том числе, и старших по возрасту и положению сотрудников кафедры, но об этом несколько позже.

Весной 1959 года Серега окончил свой рыбный институт. Он хотел сразу поступить в аспирантуру, к этому у него были все предпосылки, однако что-то не заладилось. Партийные органы, которые в то время играли первую скрипку в решении всех кадровых вопросов, никак не могли определить свое отношение к Сереге. К нему можно было отнестись как к солдату, потерявшему здоровье при исполнении воинских обязанностей. Тогда ему открыты все дороги. Но в его воинских документах этот факт не был отражен. Там было написано, что он уволен из армии по состоянию здоровья, то есть мог просто заболеть, и служба тут вовсе ни при чем. В институте все знали, как было дело, но слова здесь ничего не значили. Больший вес имело другое, Серега был исключен из ВЛКСМ и ни в армии, ни в институте не сделал ничего, чтобы туда вернуться, а это был уже большой грех. То, что Серега за время учебы провел ряд интересных научных исследований и опубликовал результаты в серьезных профильных журналах, в расчет не бралось. Однако время было уже не такое прямолинейное, как при Сталине, и Сереге деликатно сказали, что поскольку у него не красный диплом, ему рекомендуется перед аспирантурой поработать пару лет в каком-нибудь НИИ. Но тут заартачился Серега. Он попросил направить его на производство в какое-нибудь отстающее рыбное хозяйство на любую должность. Следует заметить, что в то время выпускник высшего учебного заведения не имел права самостоятельно выбрать себе работу. Он подлежал централизованному распределению. Но Сереге пошли навстречу, предложив на выбор несколько рыбных хозяйств в разных частях страны. Видимо, все они были отстающими. Серега выбрал небольшой рыбхоз где-то под Воронежем.

Остававшиеся до отъезда к месту работы полтора месяца Серега планировал провести в библиотеке. Он опасался, и не без оснований, что там, где ему предстояло трудиться, серьезной литературы днем с огнем не сыщешь. У меня же на это лето были совсем другие планы. За последний год мне удалось скопить деньги на мотоцикл, о котором я давно и страстно мечтал. О машине я тоже мечтал, но заработать столько денег можно было только лет за пять-семь. Обычные студенческие заработки были невелики. Но я развил бурную деятельность сразу в нескольких направлениях, и все они были в русле работ кафедры промышленной электроники. Еще в сентябре прошлого года я узнал, что на многих ткацких фабриках на конвейерах отсутствуют средства для измерения количества произведенной ткани. Решение о том, как это сделать, пришло ко мне сразу, как только я увидел сам конвейер. Остальное было делом техники. Я сколотил небольшую бригаду, которая за несколько недель реализовала мою идею в виде очень простого устройства, способного надежно измерять погонные метры движущейся ткани. Мы испытали его на одной из фабрик. Результат получился отличный, и нам заказали целую партию таких устройств. Их захотели иметь другие фабрики. Короче, дело пошло, и я без всякого сожаления с ним расстался, получив солидную по моим понятиям сумму. Самым же интересным в этой эпопее оказалось то, что, спустя короткое время, установленные моими ребятами устройства начали ломаться и ломаться хронически. Поломки были разные, но все они не были связаны с конструкцией. Их просто ломали, причем систематически и безжалостно. Они явно кому-то мешали, но чем – это было недоступно нашему пониманию. В конце концов ситуацию прояснил мне Леонид Иванович. Он сказал только одно слово: воруют! Догадавшись по моему недоуменному взгляду, что я ничего не понял, добавил: «Раньше никто толком не знал, сколько на самом деле выпущено ткани, и можно было красть, ничего не опасаясь, а ты испортил всю малину».

Дальнейших разъяснений не требовалось. Осталось только некоторое недоумение. Я был искренне убежден, что основной закон социализма – контроль и учет – соблюдается неукоснительно. Воровство же в моем понимании существовало только в быту и никак не ассоциировалось с социалистическим производством.

Другая идея, которую я в это время продвигал, была навеяна притчей о восточном мудреце, которого шах готов был озолотить за то, что он обучил его игре в шахматы. Но мудрец попросил шаха дать ему награду зерном, положив за первую клетку шахматного поля всего одно зернышко и удваивая их число за каждую следующую. В это время я как раз изучал двоичные коды. Я не поленился возвести двойку в шестьдесят четвертую степень и, получив число с огромным количеством нулей, возликовал: штрих кодом из небольшого числа нулей и единиц можно обозначить все производимые в мире товары. Я вознамерился осчастливить человечество, но не знал с чего начать. Как-то сам собой мой выбор пал на железную дорогу. Я отправился на одну из подмосковных сортировочных станций и сделал попытку разобраться, откуда железнодорожники знают, куда какой вагон отправлять. Начал со сцепщика. Тот в доступной любому россиянину форме разъяснил мне свои функции и отправил к мастеру. Мастер направил меня к начальнику участка. Так, двигаясь по цепочке, я добрался до самого начальника станции. Он принял меня в роскошном кабинете, украшенном портретами Маркса, Энгельса и Ленина. Кроме грохота поездов и гудков локомотивов, ничто более не напоминало о принадлежности его хозяина к железнодорожному ведомству. Он выслушал мои соображения по автоматизации сортировки вагонов и разразился длинной речью, суть которой сводилась к следующему. Выполняя решения очередного съезда Партии, его станция неуклонно повышает производительность труда и делает это в строгом соответствии с инструкциями, спускаемыми сверху – из министерства, а то и выше – из самого ЦК КПСС. В этих инструкциях нет ни слова об автоматизации сортировки вагонов. Вот когда будет, так они в тот же день приступят к исполнению новых указаний. А так – ни-ни. Я поблагодарил начальника за потраченное на меня время и сказал, что на следующей неделе обязательно зайду в ЦК и поговорю с кем надо. Что он при этом подумал, не знаю, но мне на самом деле стало ясно, что внедрение подобных вещей в нашей стране возможно только сверху. Захотел Хрущев, и кукурузу начали выращивать чуть ли не в Заполярье. Захочет министр что-либо внедрить в своем ведомстве – нет вопроса. А вот инициатива снизу должна сначала овладеть умами начальников.

Я не остановился в своем желании осчастливить человечество и буквально на следующий день поехал в институт инженеров транспорта. Там, в студенческом научном обществе я легко нашел общий язык со своими сверстниками. Они сумели заинтересовать этим вопросом своих научных руководителей, и через некоторое время нашими двумя студенческими обществами была развернута весьма серьезная работа, которая продолжалась несколько лет. Ее результаты были положительными и многообещающими. Однако до внедрения дело так и не дошло: советская система хозяйствования не нуждалась в прогрессивных технологиях.

Короче говоря, независимо от преимуществ и недостатков советской системы деньги на мотоцикл я заработал честным трудом. Я купил мотоцикл Ява-250 чешского производства. Вообще-то говоря, выбор мотоциклов не был велик. Ява была единственной импортной машиной, выгодно отличавшейся от отечественных моделей своим изяществом, надежностью и экономичностью. Она предназначалась для хороших шоссейных дорог и потому пользовалась спросом только в крупных городах. Новенькая, пахнувшая свежей краской и резиной мечта требовала внимания, и я потратил на нее все полтора месяца каникул, забыв и о работе, и обо всем остальном. У меня появилось множество новых друзей мотоциклистов, с которыми мы совершали поездки, сначала по Подмосковью, а потом и по стране. Я еле успел вернуться в Москву к отъезду Сереги. Расставание с ним для меня уже не было таким болезненным, как тогда, когда я провожал его в армию. Серега был задумчив и молчалив. Мы доехали до вокзала на такси, и я помог ему затащить вещи в купе. Там, в Воронеже, его обещали встретить и доставить на казенную квартиру. Поезд отошел от перрона, и я сразу погрузился в собственные дела.