Глава VII
Какое мгновенное забвенье дарит нам любовь! Влюбленные чувствуют себя точно на острове, волшебном острове, где ничто не напоминает более о старом континенте. Они довольствуются только собой! Они возвращаются к примитивной жизни. Нет более честолюбия, искусства, выгод: царит только одна торжественная праздность, во время которой душа, свободная от всего постороннего, прислушивается, наконец, к своему внутреннему голосу.
Годелива чувствовала себя очень счастливой. В ней не пробуждались еще угрызения совести. У нее было ощущение, как будто любовь окружала ее, точно благодать, и избыток ее внутренней радости напоминал ей время ее первого причастия, когда каждое утро она продолжала чувствовать в себе присутствие Бога. Теперь она точно получила причастие любви.
Жорис тоже почувствовал свежесть и прелость выздоровления. Его прежнее существование, мрачные дни, раздражительность Барбары, злость при мысли о минувшем счастье, все исчезло, стало уже неясным. Точно все это произошло с другим или в другой жизни! Он удивлялся, что прежде так страстно относился к целям, казавшимся ему теперь тщетными. Что такое была эта любовь к городу, как не искусственная и холодная страсть, которою он обманывал себя в своем одиночестве? Это была любовь подземелья. И как опасно любить смерть, когда есть жизнь, совсем простая и такая чудесная! Любовь – единственное благо. Жорис долгое время не знал ее. Он создал себе другой смысл в жизни и парил в течение долгих лет в мечтах, т. е. во лжи. Он понял теперь, что эта мечта о красоте Брюгге призрачна и обманчива. Даже если бы он осуществил ее, она не принесла бы ему никакого реального счастья и оставила бы в нем ощущение потерянных лет, загубленной жизни. Надо пользоваться временем, создавать себе безотлагательные радости, смешивать свое телесное существо с солнцем, ветром, цветами, а не стремиться постоянно к недосягаемой Высоте!
Жорис жил, ничего не делая, наслаждаясь счастьем. Его любовь удовлетворяла его. Годелива одна занимала его дни. Фасады оставались наполовину реставрированными, в ожидании его доброй воли, чтобы избавиться от лесов, сбросить эти занавески и пелены и воспрянуть исцелившимися от болезненной старости. Его проекты были заброшены, как и реставрация старого здания Академии, планы которой он начал составлять, думая восстановить ее при помощи больших суровых линий, что принесло бы ему еще новую славу.
Слава? Ах. призрачный обман! Как можно для ее посмертных обещании не давать себе жить?
Жорис отдался течению дней. Они проходили, быстрые и восторженные. Разве у влюбленных, в начале их любви, все время не занято? У них есть деятельная внутренняя жизнь. Они создают себе сложные, тонкие и нежные отношения. Они хотят все знать друг про друга, поверять друг другу все, что чувствуют, каждую минуту, цветок каждой мысли, распустившийся в их душе, тень малейшего облака, проносящегося там… Каждый из них одновременно живет в двух душах.
Им нужно так много сказать друг другу! Всю их историю, историю их дней и ночей, доходя до самого детства, все, что они видели, чувствовали, делали, мечтали, оплакивали, любили, – их сны и их кошмары, все без исключения, подробно, с оттенками, так как они ревнуют к самому отдаленному прошлому и к самым мелким тайнам. Божественная нагота любви! Душа также открывает один за другим свои покровы и показывается вся!
Жорис встречал со стороны Годеливы одну нежность за другой. Очаровательное существо, всегда согласное, сговорчивое, сочувствующее и одаренное таким тонким и ясным умом!
Жорис спрашивал Годеливу:
– Итак, ты первая полюбила меня?
– Да, сейчас же, как только ты пришел в дом моего отца.
– Почему ты не сказала?
– Почему ты не заметил?
Они оба понимали, что такова была их судьба, – не принадлежать сейчас же друг другу. Жорис подумал о башне, о колоколе Сладострастия, искусившем его страстью к Барбаре, о всем этом таинственном заговоре башни, откуда он всегда спускался, не понимая, что с ним происходит, спотыкаясь и плохо различая людей.
Он сказал, как бы про себя, с меланхолией: Я так часто ничего не вижу в жизни!
Затем он спросил Годеливу:
– Почему ты меня полюбила?
– Потому, что у тебя был грустный вид!
Она рассказала ему тогда одну историю из своего детства, короткое и наивное увлечение в пансионе, которое захватило ее душу, также при помощи сострадания. Она училась у урсулинок. Священник преподавал им Закон Божий. Он не был ни молодым, ни красивым со своим широким носом, своими щеками, покрытыми жесткими и черными волосами. По его глаза утопали в грусти: казалось, что он носит в себе свое сердце, точно большую гробницу. Ученицы находили его безобразным и смеялись над ним. Она, видя, как он был всем антипатичен, приняла в нем участие, молилась за него и, чтобы утешить его. вела себя примерно на его уроках.
Он был ее духовником; она часто ходила исповедоваться. Он отпускал ей грехи, нежными словами, ласково обращаясь к ней: «мой дорогой друг, моя дорогая маленькая сестра. Те дни, когда она его не видала, казались ей пустыми и длинными. Когда он входил в класс или церковь, она чувствовала, что краснела, затем сильно бледнела. Вечером, в дортуаре, зимою она думала о нем, писала на замерзших стеклах его имя, которое словно вырастало там среди кружев.
Разве это не была уже любовь?
В то же время настала пора годичного покаяния, ужасных проповедей о грехе и аде. Ей казалось, что Бог заботился о ее спасении, посылал проповедника, рисовавшего адский огонь. Она чувствовала в себе смертельный грех, поддаваясь искушению любви к священнику.
Жорис слушал любопытную историю, наивную как легенда. Он представлял себе Годеливу ребенком, с ее косою медового цвета на спине, с видом маленькой жертвы, страдающей за свою нежность и стремление утешать, которое могло привести ее к неведомой развязке.
– Я ужаснулась, – продолжала она, – и на следующий день преклонила колена у исповедальни того, кого я еще любила, так как я его любила, несмотря на проклятие проповедника, покаяние, – несмотря на запрещение Бога! Даже в эту торжественную минуту, когда мне надо было обвинить себя.
– Мой отец, у меня на душе большой грех, и я не смею сказать вам.
– Почему? – отвечал он. – Мне вы можете все доверить.
– Нет! в особенности вам я не посмею этого сделать.
– Скажите! это необходимо, – проговорил он. – Вы не захотите огорчить Бога, огорчить меня?
„Тогда я не могла дольше молчать. В его голосе было столько меланхолии, которая была как бы отголоском прежних огорчений! Покраснев, я быстро призналась ему:
– Мой отец, я слишком сильно люблю.
– Но Бог не запретил любить. Кого вы любите? И почему вы знаете, что любите слишком сильно?
Я замолчала. Я не смела сказать.
Он очень искусно настаивал, ворчал, в особенности говорил с грустью, и только одна его грусть повлияла на меня, заставила меня решиться. Внезапно, точно тяжесть, которую я не в силах была нести, свалилась с моего сердца, – я прошептала ему чуть слышным и быстрым голосом:
– Это вас. я слишком сильно люблю!
Священник не улыбнулся, оставался одну минуту молчаливым; когда я, полная тревоги, взглянула на него, я увидела на его суровом лице расстроенное выражение. Его глаза смотрели вдаль, очень далеко, конечно, в его прошлое, когда он знал любовь, призрак которой напомнила ему моя наивная детская любовь. Люди хотят забыть… Голос приходящего ребенка снова напоминает о прошлом.
Он быстро отпустил меня, приказав реже ходить к исповеди.
В заключение Годелива сказала:
– Ты видишь! Тебе не к кому меня ревновать. Это моя единственная любовь до тебя. Тебя я тоже полюбила, потому что ты был грустен. Но ты красив и ты будешь велик!
Жорис улыбался, растроганный нежной историей и этим призванием утешительницы, так рано сказавшимся у Годеливы. Для него она сделала больше, чем утешила его; она уничтожила у него всякую печаль, всякое горькое воспоминание и разочарование. Она возвратила ему любовь к жизни. Он почти не сожалел более об ошибке их двух сердец, которые так долго искали друг друга и страдали от своего одиночества. Они нашли друг друга, и будущее улыбалось им. Все прошлое исчезло. В сильном опьянении они забывали, что отсутствие Барбары будет кратковременным, что она должна вернуться, стать между ними, омрачить их, как тень, падающая от башни. Им казалось, что их счастье будет продолжаться вечно! Они жили как бы в Вечности, Вечности, где их было только двое!
Это приводило их к неосторожности, в этом провинциальном городе, где за всеми подсматривают; они совершали уединенные и долгие прогулки, которые вскоре стали комментироваться в дурную сторону.
Они же не подозревали ничего…
Вечером они любили отправляться к озеру Любви, прелестному озеру, мечтающему в зеленом предместий, прилегающему к монастырской обители. Не было ли это то озеро Любви, воде которого народное верование приписывает власть делать людей безумными от любви и заставлять их любить до смерти? Впрочем, ни одна волшебница не вливала туда свой напиток. Никакой заразы безумия не распространялось от этих тихих берегов… Когда“ Жорис и Годелива приходили туда, при наступлении ночи, едва легкий ветерок колыхал тополя на берегу, заставляя их издавать тихие жалобы. Сюда долетали только отзвуки молитв, отголоски колокольного звона, отраженного шпицами и крышами.
Почему же эта вода пробуждает безумную любовь? Почему заставляет она любить вечно? В особенности, она, в которой отражаются только изменчивые очертания всегда движущихся северных облаков… Жорис вздрагивал от слишком большой радости. Годелива улыбалась нежным звездам, воде, ненюфарам, покрывавшим ее поверхность, которые она хотела сорвать.
Они шли, почти обнявшись, взволнованные от окружающей ночной тишины, не думая о том, чтобы кто-нибудь из прохожих мог заметить их, догадаться, открыть их преступную любовь. Они не думали более о Барбаре, как будто были вполне свободны и могли располагать своей судьбой.
Быть может, волшебство озера Любви уже делало свое дело, доводя их до бесполезной неосторожности и безумной любви, которая смеется над всем миром?
Глава VIII
Жорису захотелось свести Годеливу на башню. Это склонность всех влюбленных – показать те места, где они живут. Надо, чтобы они все знали друг о друге. Присутствие дорогого существа освятит обстановку. Годелива, конечно, с радостью согласилась не столько ради удовольствия побыть в таинственной башне, или услыхать вблизи игру колоколов, видеть Жориса за клавишами, застать расцвет этих печальных цветов звука, от которых она до сих пор знала только лепестки, обсыпавшиеся на нее и на город… Ей хотелось, в особенности, побыть там, чтобы еще ближе войти в жизнь Жориса, увидеть ту стеклянную комнату, о которой он часто говорил, которую он называл самой дорогой для него в жизни, комнату, где он так много думал, сожалел, надеялся и, конечно, страдал… В этом замкнутом пространстве должна была быть некоторая часть его души, которую она еще не знала. Однако она очень беспокоилась:
– Что, если кто-нибудь увидит меня?
Жорис убеждал ее, что очень легко войти, не бывши никем замеченной; к тому же, ничего не было бы странного в том, что ей пришла фантазия посетить башню, проводить его туда…
Они поднимались вместе. Годелива сейчас же взволновалась от этого мрака, от свежести подземелья. Ей казалось, что они идут умирать вдвоем. Из-за витой лестницы она прижалась к стенам, и у нее кружилась голова. Жорис дал ей в руку веревку от лестницы, – грубый крепкий канат, служащий перилами, – который указывал ей путь. Она тянула его, как якорь, в надежде вскоре очутиться наверху, где был свет.
Восхождение было продолжительно. Они миновали широкие площадки, где раскрываются пустые залы, точно житницы молчания. Затем надо было снова двигаться вперед во мрак. Годелива не смела посмотреть, боясь упасть, быть задетой летучими мышами, крылья которых, как ей казалось, раскрывались и закрывались вокруг нее. Ей представлялось, что это – кошмар, в котором краски сливаются, формы и звуки соответствуют друг другу и изменяются. Жорис говорил с ней, пробовал успокоить ее, шутил, чтобы придать ей бодрости. Годелива отвечала и двигалась, точно сомнамбула. Она боялась, в особенности, потому что не видела более Жориса, сливавшегося с тенью, не сознавала, что с ней происходит, точно потерялась во мраке.
Раздавались только их два голоса, искавшие наугад друг друга.
Годелива видела, как они миновали, точно при свете ночной грозы, таинственные двери, срубы, трагические, как виселицы, расположенные рядами колокола, в особенности, колокол Победы, одинокий в своем большом дортуаре, в бронзовой одежде, почти до пола, как бы в черной рясе осужденного на вечные мучения монаха…
Они все еще поднимались, точно пленники ступенек и башни. Это была как бы площадка на высоте, высоко стоящая тюрьма. Годелива никогда так не боялась, чувствуя поистине панический страх, физический ужас, который она не могла побороть. Когда настанет освобождение? Вскоре с высоты показался свет; голос Жориса, шедшего впереди, раздался среди большого света. Тогда она почувствовала над своей головой как бы зарю. В то же время подул сильный ветер и сдул с ее лица мрак.
Они дошли до площадки, проникли в стеклянную комнату, окна которой открывались на весь пейзаж города, огромные зеленеющие деревни Фландрии, северное море, переливающееся на горизонте. В углу находилась клавиатура из пожелтевшей слоновой кости, которая как бы ждала…
Годелива сейчас же поразилась, пришла в восторг.
– Ты здесь играешь?
– Да, сейчас ты услышишь мою игру.
– Я теперь рада, что пришла сюда, – продолжала она. – Но эта бесконечная лестница ужасна! А здесь так хорошо, так красиво!
Она захотела посмотреть горизонт. Жорис привлек ее к себе и поцеловал.
Я так рад, что ты здесь. Впрочем, – прибавил он, – ты уже отчасти приходила сюда. Помнишь твою фразу в начале нашей любви: «Если бы Богу было угодно!» Маленькую фразу, решившую все? На другой день я должен был играть. Когда я поднимался, мне казалось, что маленькая фраза тоже поднимается, идет впереди меня по ступенькам, бежит, снова возвращается. С тех пор я не был здесь одиноким. Маленькая фраза, явившаяся твоим голосом, жила здесь возле меня.
– Дорогой мои! – сказала Годелива. Она обняла его и прибавила: – и здесь ты страдал?
– Столько страдал, если бы ты знала! – отвечал Жорис. – Моя жизнь была точно темным восхождением, которое мы только что совершили, но которое всегда вело к свету. Башня спасла меня.
Он рассказал тогда, как он утешал себя и увлекался, повторяя себе: «выше жизни!», как будто он вырывался на свободу, покидал свои горести, поистине овладевал ими, чувствуя себя на такой высоте, что они переставали быть видимыми, а следовательно, и существовать.
– Посмотри, как все мелко там внизу!
И он указал Годеливе на разбросанную жизнь, отдаленный город, пестрые, как ковер, поля. Он указал ей озеро Любви, дорогое место их вечерних прогулок, казавшееся таким маленьким, таким прямолинейным. Это озеро было точно зеркалом бедняка, скромным алтарем, со всеми ненюфарами, как бы приношениями… Как? Это было оно? Значит, любовь занимает так мало места?!
Он указал ей также, почти против них, их старый дом на Дойвер, почерневший и раскрашенный среди занавесей из деревьев на набережной. Он казался маленьким, со своею укороченною тенью, похудевшим и измученным, точно железная драгоценность. Впрочем, некоторые детали выделялись. Они сочли окна, неожиданно волнуясь, глядя друг на друга с пламенным взором, устами, готовыми для поцелуя. Их взгляды одновременно остановились на незабвенной комнате. Благодаря этому постоянному общению влюбленных, они оба, в одно и то же время, подумали об одном и том же. Мгновенно все воспоминания поднялись к ним снизу. Стекла брачной комнаты засветились, прозрачные и возбуждающие. Это было пламенное представление их первой ночи, их первых поцелуев.
Они обнялись. Годеливе казалось, что город отстранялся, уменьшался, переставал существовать, в то время как они оба, обнявшись, поднимались еще выше, покинули уже башню, растворялись под ласками ветра и облаков, достигали неба…
Между тем час игры наступил. Жорис сел за клавиши. Годелива слушала, сначала разочарованная. В игре ничего не было, кроме резкого и отрывистого концерта, казавшегося таким нежным на улицах города, только благодаря расстоянию. Ведь отдаление создаст тоску! Колокола наверху пронзительно звучали, как деревенский хор певцов, поющих наудачу.
Однако Жорис играл как можно лучше, возбуждался в честь Годеливы. Зазвучали басы в древних фламандских песнях: лучше, чем сопрано колокольчиков, напоминавших ангельские звуки только на отдалении, большие колокола исполняли благородные мелодии, подобные шуму органа и леса и увлекшие Годеливу. Она отдалась этому звучному пению, которое Жорис создавал для нее и в котором как бы изливалась его душа.
Вся башня воспевала любовь!
Некоторые редкие прохожие на площадях, несколько праздных жителей в своих домах одни только обратили внимание на эту помолодевшую музыку, на эти цветы звуков, падавшие как бы освеженными на крыши и улицы. Какая неожиданная весна расцвела там, на высоте? Что такое произошло со старыми колоколами, что они пели так громко, точно лихорадочный румянец покрывал их черную бронзу?
Когда Жорис кончил, он повел Годеливу к маленькой лестнице, поднимающейся на самую высокую площадку, – еще несколько ступенек… Годелива увидела тогда дортуары колоколов, все расположенные там колокола с их надписями, датами, гербами, вылитыми на металле. Здесь была видна различная медная окись веков: тоны офорта, странная оксидировка, ржавчина, как бы светотень Рембрандта. Урны еще двигались, точно дрожали от пения. Один огромный колокол в особенности привлек внимание Годеливы; он был выше ее и висел на массивных перекладинах. Он был весь покрыт рельефными украшениями… Годелива хотела подойти к нему. Жорис быстро остановил ее, увел прочь.
– Нет, не ходи туда!..
Его голос задрожал от внезапного волнения. Это был страшный колокол, колокол Сладострастия, со столькими опрокинутыми телами, сосуд, полный греха, дароносица ада. Годелива не должна была узнать о нем. Ее глаза были слишком чисты, чтобы увидеть этот неподвижный разврат. К тому же колокол Сладострастия был колоколом Барбары. Этот колокол искусил его, сблизил с Барбарой, был причиною всего его несчастья. Годеливе не следовало подходить к нему.
Жорис увел ее, проводил к другому колоколу, к тому, который звонит часы, так как скрип проволок, приводящих в движение молотки, предупредил его… Через минуту огромный молоток поднялся, затем ударил по звучному металлу. Можно было бы подумать, что удар посоха поразил безмолвие. Час пробил.
Жорис и Годелива слушали, став серьезными. Прошел целый час, невозвратный час, который они никогда не могли уже забыть или пережить снова, самый чудный час в их жизни, самый возвышенный час их любви, поднявшейся так же высоко, как башня.
Быстро возвращаясь по ступенькам лестницы, уже охваченные страхом за будущее, они сознавали, что спускаются с высоты своей любви…
Глава IX
Барбара вернулась через месяц. Ее здоровье, тем более – ее настроение, вовсе не улучшилось. Приготовления к отъезду, расстройство нервов во время путешествия, – все это, как всегда, снова раздражало ее. Она казалась еще более нервной, возбужденной. Ее лицо стало бледным. Жорис подумал об ее слишком красном ротике, теперь поблекшем. Будущее представлялось ему мрачным от угроз и тревог.
Но любовь Годеливы восполняла все. На нее также подействовало возвращение сестры, и она сказала об этом Жорису.
– Что из этого, если ты со мной? – ответил он.
Их полное счастье принадлежало к тем, которые ничем не омрачаются. Они оставались еще возбужденными, обменивались своею любовью, которая соединяла их, подобно тому как между небом и водою образует связь отражение луны. Они были взаимно озарены ею. Те, кто любит, не догадываются об этом, но ходят как бы в сиянии. Печаль – это закон природы: это мрачная одежда, которую носит все человечество! Как только какая-нибудь чета ощущает радость, это настолько неестественно и выходит из правил, настолько дерзко, что она кажется облеченною в свет, в лучезарную одежду рая, откуда она вышла и куда возвращается. Таким образом, счастье бросается в глаза.
Невозможно было, чтобы Барбара не заметила вовсе перемены, совершившейся в Жорисе и Годеливе. Если они одновременно счастливы, значит, их счастье взаимно. Она заметила некоторые признаки большой близости между ними. Прежде они никогда не говорили на ты, теперь Жорис сказал ей ты несколько раз и неловко поправился. В то же время Барбара получила анонимные письма, – позорный прием, но очень распространенный в провинциальном городе, где злословие, зависть, дурные поступки растут так же быстро, как трава на улицах. Ее поздравляли с. возвращением; над ней смеялись, что она оставила свою сестру вдвоем со своим мужем; ей называли место и время их вечерних прогулок, удостоверяя, что они носили чувствительный и подозрительный характер; ее уверяли, что однажды они вместе вошли в башню.
Ничто не ускользает в этом незанятом и суровом городе, где дурное любопытство доходит до изобретения того, что называют espion, т. е. двойного зеркала прикрепленного к внешней стороне окна, чтобы можно было даже изнутри домов следить за тем, что делается на улицах, наблюдать за приходом и уходом, узнавать этим путем о прогулках, встречах, жестах которые кажутся невидимыми, выразительных взглядах… Барбара, начиная подозревать, была совершенно подавлена, не вполне доверяла, несмотря на полученные ею улики.
Она была оскорблена в своей гордости. Уже давно она ничего не чувствовала к Жорису, охладела к нему и ко всем его ласкам. По ее самолюбие возмущалось в особенности от сознании, что она была заменена и обманута своей собственной сестрой. Она отказывалась этому верить. Нерешительность! Убедиться, затем оттолкнуть эту мысль! Найти предположение сначала очевидным, потом неправдоподобным! Два полюса! Колебания, как у барки между противоположными краями волны. Самое худшее, это – бесконечные сомнения!
Барбара размышляла ощупью, сопоставляла шансы, изучала факты, анализируя двух соучастников. Разумеется, Годелива отличалась слащавою нежностью, а эта манера часто совмещается со скрытым обманом! Барбара почувствовала злобу, ненависть по отношению к сестре, которая, во всяком случае, перешла за дозволенную близость, что вызывало ее собственное подозрение и те догадки, о которых писалось в анонимных письмах.
Годелива ни о чем не догадывалась, удивлялась нетерпеливым выходкам Барбары, которая теперь одинаково сердилась и на нее. До этих пор она ее щадила, и это помогало ей успокаивать ее, вмешиваться с успехом. Теперь она сама, как Жорис, была жертвою ее прихотливого настроения, врывавшегося, точно буря, в дом. Но они не замечали ее, едва волновались, глядя вдаль, и их души сейчас же соединялись, когда начинались сцены. Они быстро замолкали, ничего не отвечали, и их души молча обменивались нежными словами.
Они редко оставались вдвоем, Барбара следила за ними, – по им было достаточно минуты, чтобы обнять пли поцеловать друг друга, позади двери, на площадке лестницы. Это было точно краденое счастье! Они срывали мимоходом один у другого радость, как плоды. Этого было достаточно, чтобы скрасить целый день. Их великое счастье заключалось в одной минуте, – как целый сад может сосредоточиться в одном букете. Чудная минута, как бы наполнявшая благоуханием одиночество их комнаты! Как сильна любовь, возбуждаемая ожиданием. Может быть, любовь, как счастье, усиливается препятствиями.
Разлученные, Жорис и Годелива сильнее жаждали друг друга. Несколько раз они согласовали свои прогулки, встречались вне дома. Барбара следила за сестрой, но на большом расстоянии, и быстро теряла ее в лабиринте брюжских улиц, кривых и извилистых.
Жорис и Годелива страдали от того, что не могли беседовать, живя вместе. Барбара теперь была всегда с ними, ложилась только, когда они расходились, не оставляла их вдвоем.
Они чувствовали, что им столько нужно было сказать друг другу!
– Будем переписываться? предложила однажды Годелива.
Она всегда ощущала потребность писать, открыться на бумаге, признаться самой себе в своих чувствах. Еще ребенком она обращалась с письмами к Христу, когда была маленькой пансионеркой и ощущала любовь к Богочеловеку, статуя Которого находилась в часовне, с чудным лицом, окаймленным волосами, и поднятыми тонкими руками, указывавшими на груди Святое Сердце, воспаленное любовью. Она писала Ему вечером, в классе и при первой же еженедельной прогулке учениц, бросала письмо тайком в почтовый ящик, поставив вместо адреса на конверте: «Господину Иисусу»… Она была убеждена, что это принесет ей счастье, даст то, о чем она просила, и, может быть, дойдет до неба.
Теперь она стала излагать в письмах к Жорису все то, что не могла ему сказать, то, что беспрестанно при совместной жизни поднималось у нее в душе и что надо было подавлять. Вечером, вернувшись в свою комнату, она часто писала до поздней ночи. Ей казалось, что она тогда находилась одна с ним. Она снова обрела его. Она говорила с ним на бумаге. Она отвечала только на то, о чем он шептал ей за плечом, в темноте. Самый акт письма напоминает любовь. Он представляет собою сближение и обмен. Неизвестно, выходят ли слова из чернил на бумагу или они рождаются из самой бумаги, в которой они дремали, – так что чернила только пробудили их…
Все, что она писала в своих бесчисленных письмах, было только тем, что она читала в своей душе. Но кто начертил все это в ее душе? Не любовь ли к Жорису? Или, быть может, любовь только осветила то, что там таилось?
Когда она заполнила длинные листы, ей предстояло на другой день принять меры предосторожности, чтобы, оставшись с Жорисом на минутку вдвоем, передать ему их. Жорис отвечал. Годелива писала еще, почти ежедневно.
Как-то вечером Барбара, мучаясь бессонницею, встала, прошлась по комнатам, заметила – так поздно ночью! – свет в двери Годеливы. Она вошла и застала ее пишущей, очень смущенной ее быстрым появлением.
Барбара следующие дни оставалась в недоумении. Люди пишут только отсутствующим. Годелива не могла писать Жорису, так как видела его и говорила с, ним. Те, кто не любит или кто перестает любить, не понимает влюбленных. Радость – сплетать между собою невидимые нити, чтобы чувствовать себя связанными какою-нибудь стороною своей души! Счастье, доставляемое общением на бумаге, которая как бы преображается, показывая любимое лицо отражающимся в ее белизне, как в облатке!
Барбара, охваченная колебанием, удвоила нетерпение, подозревая истину, которая то показывалась, то скрывалась пересекала все пути, доходила до перекрестка и затуманивала будущее.