Борлют с любопытством и восторгом слушал, как тот рассказывал содержание своих фресок. Затем, думая о том, сколько глубокого и таинственно прекрасного заключалось в них, а также непонятного для тех, кто заказал эти фрески, он не мог удержаться, чтобы не вставить: – Это чудесно! Но что они скажут?
– Ах, конечно, они будут удивлены! Они уже давали мне советы. Они хотели бы скорее видеть эпизоды из фламандской истории. Разумеется, историческую живопись! Непременно, Matines brugeoises, Брейделя и Конника, членов общин, – все то, что сделалось карнавалом, драмою с загримированными героями, собранием аксессуаров, ветошью веков, которыми живут наши плохие художники, наши дурные музыканты, создающие большие полотна и кантаты. Надо предоставить делу то. что свойственно делу. Так, например, можно было бы создать только вульгарное произведение, из того великого эпизода битвы Золотых Шпор, когда гильдии и корпорации, – взяв в руки горсть земли, – ели эту землю, за которую должны были умереть…
Это воспоминание заставило Жориса и Бартоломеуса заговорить о фламандском деле, которому они оба были когда-то страстно преданы, при жизни Ван-Гюля. Они сознались друг другу, что порыв кончился, а стремления были бесплодны.
Художник отклонил свои мысли от города и других людей, чтобы отдаться всецело своему творчеству, которое одно теперь занимало его.
И он говорил о своем искусстве, как говорят о любви.
Он рассказал, как пришла ему эта мысль, неожиданно, точно встреча или захватившая его страсть: он говорил о своем сближении с идеей, безмолвных беседах, в которых она или открывала себя или отказывалась это сделать: иногда она становилась экспансивной, иногда холодной, словно недовольной… Победит ли он ее? Теперь она показывается ему, вся нагая на полотне. Ласки нежных кистей, медленные или лихорадочные! Нет более отдыха! Даже ночью он мечтает о ней, он видит ее более красивой, обожаемой в течение веков…
Слушая его речи, Жорис делал сопоставления: точно так же он любил Годеливу, ощущал ее очарование, молча беседовал с нею, видел ее даже во сне. Нежели правда, что любовь к искусству одинаково опьяняет, как любовь к женщине? Жорис думал о более прочном, более верном, может быть, более благоприятном счастье художника. Он чувствовал беспокойство, начало угрызений совести. Он тоже, прежде, любил свое искусство, стремился создать великое и прочное произведение, мечтал о реставрации и воскрешении Брюгге. Теперь он собирался пожертвовать своею любовью к городу – увлечению Годеливой.
В первый раз он усомнился, овладел собою, поколебался перед началом сердечной истории.
Возвращаясь к себе, он долгое время чувствовал смущение, колеблясь, не смея взглянуть на древние фасады, неподвижные воды, замкнутые монастыри, все то, что навевало отречение от жизни, говорило о культе смерти. Он повторял тихо самому себе: «Жить! Надо жить!» И по мере того, как он приближался к своему дому, перед ним вырисовывалось личико Годеливы, освещая его, торжествуя, увеличиваясь в его мечтах, как луна в каналах.
Глава V
Нервная болезнь Барбары усиливалась. Она похудела, ее цвет лица стал бледным. Из-за малейшего противоречия, разбитого предмета, ухода прислуги, сделанного замечания она сейчас же раздражалась, выходила из себя. Над домом беспрестанно как бы висела гроза, все жили в ожидании удара грома. Жорис и Годелива должны были непременно, постоянно, следить за собой, безгранично и послушно терпеть ее дурное настроение, как хлебный колос – порыв ветра. Годеливе это было нетрудно; совсем ребенком она привыкла применяться к несговорчивому характеру своей сестры; ее врожденная нежность оставалась неизменной, цельной и невозмутимой, всегда похожей на самое себя, точно покой замерзшей воды, которую бурный ветер так же мало приводит в движение, как нежный ветерок. Жорис менее ее примирился с такими капризами, как бы порывами ветра, противоречивыми случайностями. Никогда не иметь спокойной уверенности! К тому же нервное возбуждение заразительно. Он сам иногда чувствовал себя доведенным до крайности и замыкался в своей мужской гордости. Но это продолжалось недолго. Барбара, привыкшая к тому, что никто ей не противоречил, вскоре становилась точно безумной, бранилась, устремлялась на него. Однажды, не помня себя, опьяненная гневом, она произнесла ужасную угрозу, хриплым голосом, который было страшно слышать: «Я убью тебя»!
Жорис почувствовал жалость, дал пройти кризису, ощущая в глубине души бесконечное сострадание к этому бедному существу, конечно, не владевшему собой; к тому же, он сам находился так далеко, углубился в себя, в свою душу, в эту последнюю комнату, куда никто не входит. Там он находил Годеливу, молча улыбавшуюся в ответ на его любовь. Какое ему было дело до всего остального? Барбара, после таких сильных приступов, оставалась разбитой, – была точно комком тела и нервов, парусом, сброшенным с мачты. Она лежала долгое время неподвижно, усталая, страдающая из-за ужасной боли во всех членах: какие-то нити как будто вытягивались вдоль ее ног, спутывались на коленях, проводили свой моток к ее горлу, точно душили ее.
Она жаловалась Годеливе:
– Мне больно, мне больно!
И ее голос становился нежным, маленьким, тихим голоском больного ребенка, зовущего на помощь. Она свертывалась, точно хотела спрятаться, согреться.
– Мне так холодно!
Годелива, жалея ее, ухаживала за ней, укрывала ее шалями, гладила ее, и прикосновение ее рук благотворно влияло на Барбару, точно невидимая успокоительная жидкость. Тогда Барбара начинала себе отдавать во всем отчет, казалась смущенной своими выходками. Я не думаю, что говорю… Годелива отправлялась сейчас же к Жорису, чтобы утешить, успокоить его, вернуть его к ней, с целью попробовать исправить их отношения, привести к миру, если не к прощению. Но он отказывался с грустью.
– Она слишком сильно заставила меня страдать. Сознательно или нет, но она истерзала мое сердце!
Годелива старалась подействовать на сестру, отважилась нежно бранить ее:
– Ты причиняешь зло и себе и другим.
Но Барбара, не совсем успокоившись, снова раздражалась, начинала свои жалобы и гневные выходки, набрасывалась на Годеливу. Она высказывала порицание своей сестре, приписывала ей вины и проступки, находя обидное намерение или интонацию во всех ее словах.
– Я хотела бы умереть!
И она раскрывала вдруг окна, как будто с целью броситься в пропасть, быстро выходила, едва надев на голову шляпу, накидку на плечи, блуждала по набережной, быстрыми шагами, вдоль каналов, окрестных озер, точно желая броситься в воду и избирая место. Жорис, предупрежденный, отправлялся за ней, бледнея, точно готовясь упасть в обморок; сердце билось в его груди, как удары часов, от грусти, от страха скандала, а также от все более и более увеличивавшегося сострадания к этой бедной Барбаре, которую, как ему казалось, он более не любил, но все же не мог себе представить мертвою, обрызганною кровью от падения или увенчанною болотными травами Офелии.
Вопреки всему, он часто вспоминал начало их любви, представлял ее себе под белым свадебным вуалем, думая о прежнем, очень красивом ротике…
Барбара чувствовала упадок нервов, бесконечную меланхолию, усиливавшую сострадание к ней. Наступало ослабление, период изнеможения после периода экзальтации. Она имела вид человека, вышедшего из-под руин. Можно было бы подумать, что она долго блуждала под дождем. Что-то поблекшее исходило от нее. При виде нее являлась мысль о кораблекрушении; казалось, что она видела смерть.
Она точно сожалела, что избавилась от смерти, находилась в доме.
– Я вас стесняю, – говорила она иногда Жорису, – мы несчастны. Лучше бы, если бы я умерла.
Жорис вздрагивал; она, впрочем, ничего не подозревала о его любви к Годеливе, оставшейся скрытой и замкнутой в глубине его души. Но разве инстинкт иногда не угадывает?.Жорис отгонял эту мысль, внушавшую ему страх и напоминавшую ему о том, о чем он не хотел думать.
Напротив, если Барбара была больна, надо было ухаживать за. ней, лечить ее. Он пригласил доктора, предварительно переговорив с ним. Болезнь была ясна: малокровие и нервное расстройство, упадок древней крови, болезнь века, свирепствующая даже в таких отдаленных городах. У Барбары она была наследственною. Как избавиться от нее? С годами может наступить улучшение… В ожидании этого необходим некоторый курс водяного лечения, горный воздух, который умиротворяет и успокаивает. Кстати, Барбара была очень дружна со своими кузинами, жившими на водах, в небольшом немецком городке, где она бывала раньше. Она не отказывалась поехать туда. Но она хотела отправиться одна, желая как бы на время порвать с своею жизнью, уничтожить все связи, соединяющие ее со своими домашними, утратить всякое воспоминание о своем доме, где она провела такие мрачные дни, отправиться путешествовать, словно начать новую жизнь… Не было ли это раздражение, в особенности, против близких людей, одною из форм ее болезненного состояния? Она не захотела ехать с ними, отправилась одна, через несколько дней. Напрасно Жорис предлагал сопровождать ее. Годелива, со своей стороны, в особенности настаивала на том, чтобы ехать ей вместе с сестрой, намекала, находила серьезные причины, обещала молчать, быть нежной и ни в чем не препятствовать!
Годелива боялась, ужасалась остаться одной с Жорисом. Барбара, уезжая, поселила среди них опасность. Когда она была дома, Годелива чувствовала себя в безопасности. Разумеется, она могла уничтожить в своем сердце любовь к Жорису, так как она всегда любила его и даже показала ему это. Она думала без стыда о тех маленьких счастливых минутах, которые они дарили друг другу, или, так сказать, срывали тайком, как только находились вдвоем, как бы случайно: о быстрых объятиях, продолжительном пожатии руки, едва прильнувших устах, об этой любви, еще почти не получившей чувственной окраски, заключавшейся скорее в слиянии душ.
Годелива соглашалась на эти невинные поцелуи, которые казалось, ничем не отличались от поцелуев сестры и в которых она могла признаться, – если бы не внутреннее волнение, с ними связанное, точно божественное потрясение всего ее существа, как будто облатка с лицом Жориса нисходила в нее.
Разве это не было добрым делом, долгом семейного милосердия и человеческого сострадания – желать дать Жорису успокоение с помощью своей нежности, смягчить своими молодыми устами его сухую и душную жизнь? Нет! У нее не было основания краснеть за свою любовь, о которой она осмеливалась беседовать с Богом. Но теперь, когда уехала Барбара, она стала смутно подозревать, что все изменится: окончится безопасность, невинная близость, простительные вольности, незапятнанная любовь, которая могла продолжаться до конца их жизни. Они должны были остаться одни, следовательно, быть свободными и подвергаться дурному искушению.
Вечером, за столом, ужиная вдвоем, они испытывали смущение. Годелива покраснела, занимая место, она поняла, что отныне всегда будет краснеть в присутствий Жориеа. Последний улыбался, радовался, удивленный и взволнованный. Неужели случайность захотела, но крайней мере, на время изменить их судьбу? В их доме они были вдвоем, вполне вдвоем, вокруг лампы как двое счастливых супругов. Это могло бы случиться, и случилось на один миг!..
Вечер, проведенный в близости, почти супружеской! Жорис стал откровенным, излил всю свою душу. Годелива слушала, соглашалась… Она села за свое кружево, играла коклюшками, часто рассеянная, но успокоенная игрой нитей, которыми она долгое время занимала свои руки, боясь, чтобы Жорис не завладел ими…
Глава VI
Любовь расцвела в их сердцах, как весна! Достаточно было одного солнечного дня, чтобы покраснели все персики, покрылись листьями старые стены. Их предрассудки, опасения, сомнения мгновенно исчезли под этим расцветом, этим поднимающимся весенним ароматом. Они поняли, что не следует более упорствовать. Наступило наконец ожидаемое время, неизбежное событие! Это было естественное проявление природы, их воли, торжествующей после стольких испытаний и ожиданий! Они были давно обрученной четой, разлученной временем и морем, снова соединяющейся после того, как они заслужили это. Не надо было благословлять за это случай. Более таинственные причины все устроили: постоянно усиливавшаяся нервность Барбары, разрыв их семейной жизни, этот одинокий отъезд, оставивший их вдвоем, во власти друг друга. В действительности, закон их жизни снова вступал в свои права, или она начинала течь по своему руслу, после того как на одну минуту она исчезла в камнях и под землею. Все то время когда они не могли видеть в ней друг друга, она точно потерялась. Теперь они снова находили свои лица отраженными в течении своей жизни.
Казалось, что все остальное было так коротко, так несущественно, так мало реально и уже скрылось!.. Не прошло еще двух дней, как уехала Барбара, и они очутились вдвоем, им уже стало казаться, что они всегда жили вместе. Примерная супружеская жизнь! Чета, трепещущая до конца своих дней, как в минуту первого экстаза! Взаимное понимание, неомраченное никогда никакими раздорами! Жорис все еще очаровывался прелестью Годеливы, ее ангельским настроением, всегда ровным, как будто ее душа была под стеклом и до нее не доходили и не могли оказать на нее воздействия ни расстроенные нервы, ни слова, ни ветер, ни какая-нибудь житейская пыль…
Ах! какую уверенность дает близость такого человека в цоме, любовь которого является неугасимою лампадою!
Жорис сравнивал, вспоминал еще иногда безумный огонь, каким являлась Барбара, казавшаяся ему всегда обжогом или полумраком… Как тяжело было ему сознавать что он обманулся, послушался дурных советов колокола, был так мало предусмотрителен, когда спускался с башни!
Он теперь думал о том, каким чудным существованием была бы его жизнь, в случае, если бы он избрал Годеливу! И это могло бы быть, это было бы, если бы Барбара, вмешавшись, не уничтожила и не разрушила мгновенно всего их будущего одним неизгладимым поцелуем.
Но теперь ошибка исправлялась сама собой. Обстоятельства являлись сообщниками. Сам Бог, казалось, искушал их.
Настал час, чтобы изменить их судьбу.
В продолжение целого дня они наслаждались отрадною иллюзнею, что ничего не случилось из того, что произошло. За столом, когда они были в двоем, у них ни разу не было ощущения пустого места, и никогда отсутствующая Барбара не становилась между ними.
Только вечером, при приближении времени сна, Жорис начал приходить в смущение, волноваться; он молчал, предоставлял себе Годеливу в ее комнате, среди белых тканей. Он воображал ее себе, вспоминая тот вид, который она имела когда-то, едва причесанная, в домашнем утреннем платье, когда она еще не подозревала, что все это могло действовать на него возбуждающим образом и подготовлять будущие видения. Жорис представлял ее себе розовой на подушке, окруженной светлым потоком ее волос, точно орнаменты вокруг ее головы. Он так хотел увидеть ее спящей!
Вечер тянулся. Никто не осмеливался подать знак к разлуке. Казалось даже почти ненормальным покинуть друг друга. Они проводили целый день вдвоем, только вдвоем, как восторженная чета, идеальные возлюбленные, напоминающие друг друга, думающие одно и то же, не говоря друг другу об этом, настолько единодушные, что они даже молчат вдвоем, чтобы дать своим душам вступить в общение. Это продолжалось давно, всегда, с той далекой поры, когда их души были обручены. В этот вечер Жорис был более чем когда-либо взволнован, более нежен. Он проводил Годеливу в коридор, по лестнице, когда она уходила в свою комнату. На пороге он хотел проститься, взял ее за руку, прильнув своим лицом к ее личику. Он представлял себе их прошлое. Годелива сейчас же полюбила его, а он в сущности любил только ее. Это была вина Судьбы. Но Судьба теперь уступает, отдает их друг другу. Будут ли они теперь бороться сами с собой?..
Годелива, такая чистая, не была все же наивной. Она отгадала, поняла нежную мольбу Жориса, вся дрожа от его слов, ласк, волнения, пламенного, ставшего снова юношеским лица. В то же время она испугалась той великой тайны, которой она не знала, и спросила изменившимся голосом:
– Чего недостает нашему счастью? Жорис заглушил ее слова поцелуем. Годелива прошептала еще раз:
– Было бы так хорошо, если бы все оставалось по-прежнему.
Жорис сказал ей:
Кто узнает об этом?
– Бог! – быстро ответила Годелива.
В тот же момент она отстранилась, испугавшись, вдруг овладев собою. Бог! Это слово прозвучало среди ее смущения, в начале ее уступки, как одинокий удар колокола, еще более трагический оттого, что он был один. Ее лицо приняло торжественное выражение, изменилось, точно осветило мрак. В ее глазах вспыхнула уверенность, как заря. Она взглянула на Жориса, прямо в лицо, с радостным выражением. Она взяла его за руку, без всякой чувственности, точно прикасаясь к цветам. Она произнесла голосом, читавшим молитвы вслух:
– Да, мы должны принадлежать друг другу! Но не так. Мы прежде пойдем в церковь. Я могу признаться в своей любви самому Богу, чтобы Он благословил нас. Хочешь, Господь обвенчает нас? Завтра вечером, в приходской церкви… После этого я не буду принадлежать себе… я буду твоей… твоей женой.
На следующий день, около шести часов, Годелива отправилась в собор St. Saveuor Жорис выбрал эту Церковь, находя ее более красивой и желая, чтобы их любовь была окружена красотою. Она вошла через боковую дверь, и ждала, как было условлено, в одной из часовен придела. Не понимая почему, она боялась. Кто мог бы отгадать? Кто мог заподозрить их в чем-нибудь, увидев их вместе? Разве она не была сестрой его жены, с которой он имел право выйти, войти в церковь, немного помолиться? Однако она смотрела с небольшою тревогою на редких прихожан, рассеянных по церкви. Это были женщины из народа, смирённые служанки Бога, почти скрытые в своих широких плащах, капюшон которых расширяется кверху, как чаша со святой водой. Они все более сливались с наступающими сумерками. Только окна еще немного были видны. Розетки на них имели вид колес. Они напоминали сильных, гордых, неподвижных павлинов. Полная тишина. Только раздавался треск нескольких свечей, скрип дерева в исповедальнях или сидениях, неопределенное дыхание уснувших предметов. Пламенная живопись на стенах и колоннах бледнела. Невидимый покров спускался на все предметы. Царил слабый аромат ладана, покрытый плесенью славы, пылью веков. Лица на старых картинах словно умирали. Приходила мысль об останках, сохраняющихся в раках.
Годелива ждала, немного волнуясь и ощущая грусть. Она встала на колени, осенила себя крестом, стала искать в своем молитвеннике службу, совершаемую при венчании. Когда она нашла ее, она снова перекрестилась и начала читать вступительную молитву, устремив глаза на страницу, произнося слова медленным движением уст, чтобы избавиться от всякого отвлечения, которое было бы кощунством. Несмотря на это, она плохо следила за текстом, беспокоясь и дрожа, поднимаясь каждую минуту, смотря позади себя до самой глубины церкви, при малейшем шуме шагов, раздававшемся по каменным плитам.
Сложив руки, устремив глаза на алтарь, она горячо молилась золотому Пасхальному Агнцу, отмеченному крестом, который был изображен на жертвеннике: «Боже, скажи, что я не оскорбляю Тебя и что Ты меня прощаешь! Я так много страдала! Ты не запрещаешь любить! Я люблю его. я всегда любила его, я давно обручена с ним. Я избрала его перед Тобою, Боже! Я избрала его моим единственным супругом навсегда. Если он не муж мой перед людьми, он будет моим перед Тобою. Боже мой! Скажи, что Ты меня прощаешь! Скажи, что Ты благословляешь меня. Скажи, что Ты, Боже, соединяешь нас, обручаешь, взяв с нас клятву…»
Вдруг она обернулась: раздавался шум шагов; кто-то приближался в наступавшем мраке, и это должен был быть Жорис. Она увидала его своими духовными очами. Она задрожала и почувствовала, что страшно побледнела. Кровь отлила от ее лица, прилила к сердцу, как красный и теплый поток. Она почувствовала в груди теплоту, точно ласковое прикосновение счастья, как будто внезапно распустившаяся роза вносила туда весну.
Человеческая тень увеличивалась, остановилась позади нее и прошептала: «Годелива», очень нежно, над ее плечом.
– Жорис, это ты? – сказала она, еще немного взволнованная, плохо доверяя своему счастью.
Затем она. указала ему стул, который приготовила возле себя. И, не смотря на него, молча она открыла молитвенник и снова начала читать обряд венчания. Жорис смотрел на нее. охваченный этим ангельским мистицизмом, волновавшим его, преображавшим будущую вину. Она призналась Богу без угрызений совести, с радостью и уверенностью, как будто она видела Его из глубины Его таинственного рая, дающим свое согласие и благословляющим их. Все это не было для нее только внешним подобием, созданным, чтобы обольщать или оправдать себя. Ей казалось, что она совершала настоящее венчание. Может быть, она была права с точки зрения Вечности… Жорис чувствовал большую радость. Он был растроган, что она постаралась хорошо одеться, приколоть скрытые драгоценности, целый роскошный убор, незаметный под ее длинным плащом, который, однако, она должна была скинуть по возвращении.
После долгой молитвы он увидел, что она снимает перчатки. Заинтересованный, он смотрел на нее. Что она будет делать? Она вынула из своего кармана коробочку, взяла оттуда два массивных золотых кольца… Набожно она надела одно на палец, затем, взяв за руку Жориса, она надела ему другое кольцо… И, продолжая держать его руку в своей, в этом целомудренном пожатии, как будто священник покрыл их своею одеждою, она спросила его голосом, полным доверчивой нежности:
– Ты будешь всегда любить меня?
Их кольца прикоснулись, поцеловались, как кольца мистической цепи, которую Бог только что благословил, соединив их неразрывною, законною любовью!
Годелива начала снова молиться; она не защищала больше их любовь перед Небом; теперь она была охвачена экстазом и беседовала с Богом о своем счастье.
Посреди движений и волнений, вызванных этим обменом колец, она не позаботилась о своих перчатках, которые она сняла. Уходя, она стала искать их. Они упали на пол. Жорис нагнулся, поднял их; тогда он заметил, что их стулья стояли на одной из тех надгробных плит, которыми во многих местах выложена церковь St. Saveuor; в этой часовне был целый ряд могильных плит из камня, некоторые – с почерневшими изображениями знатного господина или дамы, представленных среди неподвижных складок савана, окруженных кистями винограда и евангельскими атрибутами.
Годелива тоже заметила это. Надгробный камень был у них под ногами; можно было прочесть на нем даты очень далекой кончины, разобрать стертые буквы имени, в свою очередь, исчезавшего на камне, разлагавшегося, возвращавшегося в небытие… Погребальная эмблема! Как она не заметила этого, выбирая место? Их любовь родилась среди смерти…
Впрочем, неприятное впечатление сгладилось. Их счастие было из рода тех, которые не омрачаются даже смертью, как счастье влюбленных, которые вечером, летом, на деревенских ярмарках, удаляются от танцев и идут, отдаваясь своей любви, поцелуям и объятиям, к стенам кладбища.
Соединение Любви и Смерти! Страсть Жориса и Годеливы от этого была еще сильнее.
И в этот вечер, когда они принадлежали друг другу, им казалось, что они умерли немного один в другом!