Дуэль Агамурада с Бердымурадом

Спустившись к каналу и сев в густой тени, чтобы скоротать время, Бердымурад упоенно вдыхал полной грудью милые сердцу речные запахи стелящихся над водой густых испарений и терпкого дыхания покрывшего пологий берег густым ковром цветущего еще рдеста. В сочной, густой и почти осязаемой тишине по обыкновению азартно чмокали мелкие сазанчики. Кое-когда со стороны противоположного берега, от камышей, доносилось смачное, похожее на свинячье – чавканье крупного сазана. Звуки эти были так же осязаемы, как и запахи, разве что только – несколько грубоваты, словно щебенка, в которой попадались неотесанные и крупные камни. А вот звуки, доносящиеся из поселка: брех собаки, тарахтение мотоцикла и шум проезжающей по асфальтированной главной поселковой улице автомашины – наоборот, докатываясь до канала, как-то округлялись и сглаживались. И напоминали они гладкую речную гальку, которую приятно перебирать пальцами, шебарша ею…

Вскоре упоительные запахи и звуки увлекли Бердымурада настолько, что он незаметно для себя провалился в транс. Ему вспомнилось, как он в таком же точно трансе сидел сегодня в засидке. Как своим внутренним зрением видел горлинок, садящихся на дерево, под которым схоронился. А точнее, даже не видел: сознание его было пустым и походило на серый экран или простыню. И на этом экране вдруг как бы сами по себе появлялись контуры уверенного знания о том, что к сидящим на дереве горлинкам присоединилась еще одна… А две других горлинки, сорвавшись с веток, улетели, хлопая упругими крыльями. Тут же, как бы подтверждая это выступающее из-под спуда знание – и в его реальный слух врывался свистящий звук разрезающих воздух крыльев… Вдруг Бердымураду вновь до щемящей боли под ложечкой захотелось пережить то очаровательное состояние души, которое он пережил сегодня, охотясь на горлинок. Но следом мигом больно сжалось сердце: перед его внутренним взором вспыхнули ужасно страдающие глаза горлинки, которую он мог сегодня убить стрелой, выпущенной из лука…

Бердымурад непроизвольно зажмурился, больно закусил нижнюю губу. И непроизвольно вспомнив о том, что не стал убивать горлинку и даже на веки вечные отказался от охоты – почувствовал глубокое удовлетворение. Также непроизвольно глубоко и благодушно расслабился. Вновь вернулся в состояние упоительного транса и вдруг теперь совершенно неожиданно для себя увидел за сером, похожем на выгоревшее в полдень небо, экране сознания – рыб. Точно так же, как сегодня днем видел горлинок. Рыбы эти передвигались медленно и степенно. Скорее всего, это были сазаны, и, похоже было, что они питались, разрывая, как поросята, рыльцами дно и поедая в поднимаемой мути червячков. Следом появилось уверенное знание, что эти сазаны жируют прямо тут, перед ним – под двухметровой толщей воды. Бердымурад встрепенулся, отогнал видение, внимательно вгляделся уже реальными глазами в водную поверхность, покрытую плавающими на ней листьями рдеста и действительно заметил, что листья эти как бы подрагивают, хотя должны быть неподвижными, потому как не было ни течения, ни ветерка. Следовательно кто-то их шевелит, и, скорее всего – действительно жирующие тут сазаны…

Бердымурад ошеломленно закинул голову, тупо уставившись в серое выгоревшее небо. Он боялся поверить открывшемуся у него дару видеть сквозь воду. Только когда предположил, что этим даром его, возможно, наградил Сам Создатель за отказ убивать горлицу – опять позволил себе посмотреть сквозь воду. Вновь увидев жирующих на дне канала сазанов, осторожно отпустил вспыхнувшее в нем мигом чувство охотничьего азарта. «Да, похоже, что Создатель наделил меня правом забирать жизнь у рыб, когда я, исполнив Его Волю, не стал забрать жизнь у горлицы. Потому как не имел на это никакого права. Я, похоже – не охотник, но – рыболов» – Медленно, разделяя одно слово от другого, словно рисинка от рисинки, проговорил Бердымурад. Следом в сознании возникла мысль о том, что рыбы, в отличие от птиц, не умирают, а – засыпают, и потому, переходя в мир иной, не чувствую ни боли, ни страдания. «Но ежели рыбу еще и долго утомлять вываживанием, а затем дать ей наглотаться воздуха, вытянув её мордочку за крючок из воды, как это делают опытные взрослые рыболовы, то она может не заметить, как уснет и страдать не будет» – Воодушевленно почти вслух проговорил Бердымурад.

И только теперь позволил захватывающему его охотничьему азарту обуять себя с головы до ног. Его смуглое голое тело мигом покрылось густыми мурашками. В сознании ярко вспыхнуло предположение, что ежели к мордочке самого крупного сазана подсунуть наживку, то он непременно возьмет её. Следом так же, как бы само по себе возникло решение – прямо сейчас же и расчистить место рыбной ловли. Для чего нужно повыдергивать стебли рдеста из глиняного дна, чтобы образовалось под берегом чистое от водорослей пространство диаметром в метратри с половиной. Именно такое свободное пространство необходимо, чтобы можно было спокойно вываживать сазанов. Чтобы они не смогли запутать леску за длинные стебли водорослей, и ни порвали бы её… Бердымурад, не снимая трусов (взрослые люди купаются в трусах) немедля принялся за выдергивание водорослей, наматывая их длинные стебли на кулак. Когда ему сделалось глубоко, он стал нырять, чтобы обрывать водоросли у самого дна. А пока делал это, еще и надумал привадить разбежавшихся сазанов. Решил пойти в магазин – купить буханку черного хлеба для привады. Чтобы, накрошив его, густо замешать с крутой донной глиной и накатать из этой массы шарики величиною с кулак. Затем побросать их в очищенную от рдеста воду. Дабы испуганные сазаны, учуяв запах и вкус хлеба, вернулись сюда и до самого утра обсасывали хлебно-глиняные шарики…

8

Но и сделав все это, Бердымурад не стал возвращаться сразу домой. В нем была боязнь, что пьяный отец или несчастная мать слезами или причитаниями погасят его азартное воодушевление. Потому снова утроился под кусты ивняка и, почувствовав сильный голод, принялся есть оставшуюся горбушку черного хлеба. Затем запил водой из канала, набросав её горстями в рот, как это делают взрослые люди. Из оставшейся хлебной мякоти замесил тесто для наживки, макая комок в воду и тщательно разминая его. А когда резко, как это бывает в Средней Азии, наступили сумерки и из поселка донесся запах кизячного дыма, Бердымурад сел на попку у кромки воды и стал любоваться краснеющей на глазах водой, отражающей вечернее небо. Вокруг его головы въедливо и напористо зажужжали гадкие москиты. Отмахиваясь от них и надсадно расчесывая места укусов, он решился-таки дождаться первых звезд и только после этого пойти домой. Чтобы потянуть как можно дольше медленно текущее время, стал ожидать появления звезд в красивой воде. Яркая, с бардовыми потеками краснота на водной поверхности, которую он очистил от водорослей, начала медленно бледнеть, становясь похожей на молоко, разбавленное розовым вареньем. Потом вода потемнела, а обрамляющие её литься рдеста и вовсе почернели и слились в сплошную неразличимую массу. Наконец, и темнеющая вода стала сливаться с черными водорослями, и в ней вспыхнула бледной искоркой маленькая звездочка. А вскоре – вторая, третья… И только когда звезды разгорелись до естественного красного цвета, Бердымурад, порывисто вскочил на затекшие от долгого сидения ноги и быстро пошел домой, с трудом разглядывая под ногами в сплошной гудроновой черноте чуть белеющую тропинку…

Родители и младшие братья, как он и надеялся, уже спали: родители – в комнате, братья – на кошме, расстеленной во дворе под развесистым тутовым деревом. Бердымурад вошел в кладовую, запер за собой дверь, включил свет и направился в угол, в котором, наверное, года три стояли без пользования запылившиеся отцовские удочки. Выбрал, как ему показалось, самое прочное: с длинным бамбуковым удилищем и толстой леской. Вынес его из кладовой, пошел на свое спальное место, на краю кошмы. Пожил удочку рядом и устроился спать. От огромного волнения, которое не утихало, а, наоборот, разгоралось все сильнее и сильнее, сон не шел. Бердымурад бездумно глядел на усыпанное яркими звездами черное небо и решил отказался от сна. А просто полежать в постели, дождавшись рассвета. Но потом и лежать сделалось невтерпеж. Он резко откинул с себя одеяло, пружинисто вскочил на ноги, и, поеживаясь от ночной прохлады, крадучись пошел в дом, в котором с распахнутыми настежь дверями и окнами спали родители. На ощупь нашел свои старые брючки и рубашку. Торопливо оделся, и, захватив удочку с приготовленным для наживки колобком замешенного хлеба, пошел, почти не разбирая в кромешной темноте дороги, на канал.

В высоких густых колючих черных зарослях верблюжьей колючки с трудом отыскал спуск к воде. Укалываясь о жгучие невидимые колючки, спустился. Но не увидел внизу ни воды, ни кромки берега: перед ним была сплошная тягучая чернота. Не зная, куда идти дальше, остановился, стал оглядываться. На небольшом круглом пяточке черноты увидел-таки, словно в проруби – рассыпанные звезды. Они, блестя, искрились, словно брошенные небрежно на черный бархат бриллианты. Бердымурад догадался, что эти звезды отражает очищенное им от водорослей поверхность воды. Обрадованно повернув направо, пошел напролом по высоким, достигающим пояса густым зарослям рдеста. Брюки его намокли в росе, а босые пальцы, почувствовав идущий от земли сырой холод, заломили и стали непроизвольно сжиматься. Когда он наступил на воду, которая как-то необычно звонко и таинственно хлюпнула под ним, остановился. Чуток попятился и сел на корточки, намериваясь теперь дождаться рассвета. Но минут через пять его колени, на которые натянулись мокрые брюки, нетерпимо заломили от холода. Он поднялся, чтобы отлепить брюки от колен, но холод захватил все его ноги, и зубы стали заходиться в предательской дрожи. Тогда, неприязненно морщась, он спустил брюки, и запрыгал на одной ноге, чтобы другую вынуть из штанины. Но попал в воду, и та его неожиданно чуть ли не ошпарила теплотой. Сняв брюки, Бердымурад настороженно зашел в воду. Чем глубже заходил в неё, тем теплее она становилась. Зайдя по пояс, он согрелся и решил дожидаться рассвета, стоя в теплой воде.

От уютного тепла, которое приятно согрело нижнюю часть тела, Бердымурада исподволь обуяла вкрадчивая сонливость. Веки отяжелели и стали предательски слипаться. И вдруг – разом исчезли в кромешной темноте колеблющиеся на мелкой ряби звезды… От неожиданности встряхнувшись, Бердымурад открыл глаза – покачивающиеся звезды возникали снова. Потом исчезли вновь, и он чуть ли не завалился в воду. Испуганно очнулся, надсадно растер глаза. Пожалел о том, что пришел сюда глубокой ночью, и что ему следовало-таки проваляться в теплой постели до рассвета. Решил, было вернуться домой, но тут вдруг где-то совсем рядом протяжного заунывно и напористо завыл шакал. Тотчас, отзываясь на этот вой, вдалеке завыли другие шакалы, а в поселке отчаянно и взахлеб забрехали собаки. Бердымураду сделалось страшно, показалось, что шакал стоит где-то рядом. Со страху пропал сон, напрочь расхотелось выбираться из воды, потому как было ведомо, что шакалы в воду не полезут, а на суше могут-таки и наброситься…

Но скоро его охватило беспокойство другого рода: он стал опасаться, что шакал может съесть хлебную наживку для рыб, неосмотрительно оставленную на берегу в кармане брюк. Повернувшись к сплошной черноте берега, Бердымурад стал пристально вглядываться в неё, надеясь увидеть светящиеся глаза шакала, чтобы из воды угрожающе прикрикнуть на него и прогнать прочь. Но ничего не увидел, зато пожалел, что давеча сломал лук, который сейчас пришелся бы к самой стати. Вооруженный луком, он наверняка защитился бы от шакала, а то и даже, коли тот осмелился приблизиться вплотную, запустил стрелу прямо в светящийся глаз… Тут же как-то совсем неожиданно снова вспомнил, как сидел вчера в засидке и внутренним зрением глядел на садящихся на дерево горлинок. И вдруг на том же самом своем внутреннем экране увидел шакала. Тот стоял, растопырив лапы, в метрах двадцати от ивового куста, и, опустив морду, принюхивался… Но не успел Бердымурад испугаться его, как углядел и сазанов под водой в метрах двух от себя. Они тыкались острыми рыльцами в глиняные комки прикормки, высасывая из них хлебные крошки…

Бурный рыбацкий азарт обуял душу Бердымурада. Осторожно, чтобы не напугать резкими движениями сазанов, собравшихся на освобожденное им днем от стеблей рдеста дно – пошел к берегу. Настырно и сосредоточенно подумал, ежели шакал решится-таки напасть, то будет отбиваться от него удилищем. А когда углядел на экране внутреннего видения, что шакал учуял его напористую решимость и ретировался, Бердымурад осмелел. Через минуту и вовсе воодушевился от разгорающегося рыбацкого азарта до самозабвения. Вышел на берег и, теперь не чувствуя резкого холода и жалящих настырных москитов, вслепую размотал удочку. Отломил от мякиша кусочек, поплевал на него для удачи, скатал пальцами в упругую горошину. Насадив её на крючок, вновь бесшумно зашел в воду по колено. Сосредоточился и, углядев внутренним зрением сазанов, осторожно опустил в воду наживленную на крючок наживку. Регулируя удилищем, подвел её прямо под рыльце самого крупного сазана. А поплавок: пробка от винной бутылки, пробитая посередине гвоздем и с просунутым в эту дырку белым куриным пером – сам неподвижно установился среди покачивающихся звезд… Тут же едва различимая вертикальная белая полоска пера наклонилась и медленно поплыла в сторону. Одновременно с этим и внутренним зрением Бердымурад увидел, что сазан, перед рыльцем которого опустилась на дно хлебная горошинка, порывисто метнулся на ней, втянул её в рот и медленно поплыл в заросли рдеста…

Кровь мощным взрывом ударила в голову Бердымурада, он автоматически резко вскинул удилище. Почувствовал отрывистое сопротивление, словно крючок зацепился за какой-то подводный корень. Понял, что это он – ПОДСЕК сазана! Но уже в следующее мгновение взрывной восторг его чуть бы не сменился таким же взрывным отчаянием. Потому как сазан, почувствовав острую боль от впившегося в небо крючка, порывисто метнулся в заросли рдеста. Гладкое бамбуковое удилище чуть было не выскочило из рук Бердымурада. Чудом удержав его, он в мгновение покрылся холодным потом. Но тут же пришел в себя, сделался невероятно спокойным и даже как-то презрительно равнодушным к происходящему. Упираясь концом удилища себе в живот, задрал его так, чтобы леска удочки не позволила сазану дотянуться до водорослей…

И когда сазан, натянув леску до состояния звенящей струны, стал ходить кругами в чистой от водорослей воде, Бердымурад понял, что победил. Его душа медленно начала наполняться милым сердцу ощущение, будто он, Бердымурад, связан сейчас рыболовной леской, словно пуповиной, со всем миром, в котором живут сазаны, горлинки и шакалы. С тем таинственным и многозначительным миром, который смутными и неотчетливыми силуэтами открывался его внутреннему взору. И вся сила, уверенность и солидная обстоятельность этого мира, потеклав душу Бердымурада по поплавочной удочке: леске и удилищу– словно по духовному трубопроводу. Да еще при этом ему отчетливо почудилось, пожалуй, самое главное и приятное: этот мир позволяет ему выудить сазана. Более того, даже самой судьбой этого сазана предопределено – быть выловленным сегодня Бердымурадом. И сам сазан, почувствовав уже это, ослабил сопротивление. Круги, которые он выделывал, сделались меньше. Бердымурад, чтобы не допускать слабину натяжения лески – задирал верхний конец удилища все выше и выше. А когда сазан ослаб настолько, что перестал сопротивляться, Бердымурад приподнял его губы над водой, чтобы тот надышался воздуха и заснул в боевой эйфории. Дождавшись, когда сазан перестал дергаться, осторожно попятился назад, держа сазанью морду над водой. Выйдя на берег, осторожно подтянул добычу на мелкое место. Сазан завалился набок в мелкой воде и бездыханно замер, чуть шевеля крупными жаберными крышками. Бердымурад осторожно положил удилище на траву. Снова зашел в воду и, медленно растопырив колени, опустился в неё напротив сазана. На тот случай, ежели сазан, опомнившись, метнется-таки вновь в глубину, то уткнется мордой ему между ног. Но сазан не дернулся даже, когда Бердымурад обхватил его ладонями, а затем, легонько прижимая к земле, залез пальцами под жабры. Сазан, похоже было уснул. Бердымурад приподнял его и, качнувшись, сам поднялся на ноги. Понес рыбу напролом через высокие заросли рдеста к ивовому кусту. Там, положив сазана на траву, отыскал на ощупь длинный ивовый прут, отломил его, очистил от листьев, просунул тонкий конец под жабры, как кукан. И теперь, держа бездыханного сазана навису, вернулся к удилищу. Однако в воду опускать рыбу так и не решился, а положил её в росистую траву недалеко от кромки берега.

Сам сел рядом. Вода, где он выудил сазана, давно успокоилась: на её гладкой поверхности ярко и таинственно мерцали звезды. Казалось, что они глядят на него из бездонной черной бездны. Подумалось, что эти отраженные звезды из того же самого мира, с которым его связала удочка, когда он вываживал сазана. И что они, эти звезды, тоже приняли его в свой таинственный многозначительный мир. Хотя удочка сейчас лежала рядом и вроде как не связывала его с этим миром. Бердымурад чувствовал, что он теперь и без удочки остается на веки вечные духовно связанным с этим миром. Это чувство было матерым и солидным. Переживать его оказалось даже приятнее, чем – рыбацкий азарт. Более того, казалось, что и он, этот азарт, растворяется, теряясь в этом солидном переживании. Однако не исчезает бесследно, а как бы – усиливает это новое несказанно приятное чувство. Бердымурад сидел долго, неотрывно глядя на звезды. На участившиеся укусы и назойливое жужжание москитов не обращал внимания. Слишком ничтожными были они по сравнению с тем, что он переживал. На усиливающийся холод тоже старался не реагировать. Но когда тот усилился настолько, что стал отвлекать от созерцания, то собрался и, сжав до судороги пальцы ног, изгнал из себя холод, и тот больше его не донимал.

И только когда убедился, что сполна обжился в новом душевном состоянии, собрался пойти домой. Но тут на экране внутреннего зрения вновь углядел сазанов, собравшихся у прикормки. Это видение не удивило Бердымурада. Он понял, что открывшийся ему мир позволяет продолжить рыбную ловлю. Спокойно отломил от наживки кусочек мятого хлеба, наживил его на крючок, взял в руку удилище, поднялся, бесшумно вошел в воду по колено. Вглядевшись внутренним взором в кромешную темноту, опустил грузило с наживкой на дно, где десятка полтора сазанов кружком обступили глиняные шары с прикормкой. Поклевка последовала мгновенно. Также мгновенно, словно всю жизнь только этим и занимался, Бердымурад сделал подсечку. Сазан на этот раз попался помельче, вываживать его долго не пришлось. Насадив и его на кукан, Бердымурад опять сел на траву перед темной водой. Стал смотреть на покачивающиеся на взволнованной поверхности воды отраженные звезды, чтобы восстановить несколько растревоженное очередным удачным вываживанием своё новое душевное состояние. Как только оно восстановилось сполна, снова увидел собравшихся у прикормки сазанов. Второе вываживание совершил уже мастерски и не особенно распугал рыб, у которых, похоже было, начался предрассветный жор.

Это был клев – всем клевам клев: жадный и торопливый. Бердымурад внутренним зрением видел, как сазаны обступили глиняные шары прикормки, и, обсасывая, катали их из стороны в сторону. Видение было настолько отчетливое, что удавалось разглядеть, как мерно и напористо шевелятся у рыб жаберные крышки. Когда сверху на дно опускалась хлебная горошинка, источающая невообразимо вкусный и дурманящий запах, они поворачивались к белеющей на дне горошине и даже порою бросались к ней наперегонки. И никак не могли взять в толк, почему какой-то сазан вдруг начинал трепыхаться и, дергаясь, поднимался вверх… Оставшиеся на дне сазаны на всякий случай бросались врассыпную, но скоро, ведомые предутренним голодом, вновь возвращались к щедро разбросанной на чистом дне вкусной пище.

Минут за сорок, пролетевших как одно монолитное мгновение несказанного рыболовного счастья, Бердымурад выудил восемь сазанов весом от четырехсот до шестисот граммов, не считая первого, который тянул, пожалуй, на целый килограмм. Потом вдруг что-то внутри его сказало ему: довольно, рыбалка для тебя на сегодня закончилась. И хотя видел, что к прикормке подошла еще одна стайка сазанов несколько крупнее прежних, он безоговорочно подчинился этому неожиданному внутреннему голосу. Перестал вглядываться внутренним зрением в темную воду, смотал удилище и, положив её на берег, почувствовал смертельную усталость. Глаза нетерпимо зачесались и стали слипаться. Преодолевая свинцовую тяжесть навалившейся на него сонливости, снял рубашку и, связав её, как мешок, уложил в неё пойманную рыбу. Пошел, пошатываясь, на плохо слушающих ногах домой. Небо чуток побелело и звезды, рассыпанные на нем густой алмазной россыпью – заметно побледнели. Черная, как смола, которой поселковые рыболовы заливают днища своих лодок-плоскодонок, темнота разжижилась, и тропу под ногами различать было можно легко.

Бердымурад пришел домой, когда начали редеть звезды и стали заметны контуры предметов. Зашел в летнюю кухню, взял большой эмалированный таз, вывалил в него из рубашки рыбу. Поднес к расстеленной кошме, на которой спали младшие братья. Поставил таз на землю рядом со своим изголовьем, чтобы шастающие по ночам где попало коты и кошки не стащили рыбу. Да и чтобы проснувшиеся родители сразу поняли, что это именно он поймал её. Забрался под холодную постель, свернулся калачиком и, не успев даже согреться, тотчас заснул, лязгая от глубокого холода зубами… Только сквозь глубокую дрему почувствовал мягкое касание материнских губ к щеке и услышал её удивленный и нежный голос: «Это ты поймал рыбу, сынок?» «Да, мама, я.» – Ответил он, с трудом ворочая языком и не имея никаких сил разомкнуть тяжеленные веки. «Пожарь её». – Добавил он в глубокой дреме, но в действительности даже не произнес этих слов, а – только подумал их произнести…

Проснулся он за полдень, точнее сказать, его разбудил вкусный запах жарящейся в казане на дворовом очаге свежей рыбы и характерное потрескивание кипящего масла. Вспомнил о ночной рыбной ловле, сладко потянулся и, прытко выскочив из-под одеяла, встал босыми ногами на нагревшуюся землю. Мать, сидящая на корточках перед горящем очагом, молча приветливо ему улыбнулась. Бердымурад сбегал в дворовый туалет, а потом долго и обстоятельно, как взрослый мужчина, умывался под рукомойником. Тщательно потирая ладони одна о другую, чтобы смыть с них въедливый, хотя и приятный рыбный запах. Когда умылся, сел, скрестив ноги, на расстеленную под разлапистым старым абрикосовым деревом кошму, скрестил ноги и молча стал ждать. Мать, искоса любуясь старшим сыном и умиляясь от его желания выглядеть взрослым, молча расстелила перед ним клеенку. Поставила на неё половинку большой лепешки, испеченной сегодняшним утром в тандыре, небольшой фарфоровой чайник со свежезаваренным зеленым чаем и пиалу.

Бердымурад чуток наклонился вперед и как это обычно делал отец, налил немного чая в пиалу. Обстоятельно пополоскал её чаем, выплеснул его, не глядя, в сторону. Налил теперь полную пиалу и вылил обратно в чайник, чтобы перемешать чай. Выждал пару минут, налил половину пиалы и только теперь стал пить, самозабвенно вчувствоваясь в бесподобный вкус чая. Всею своей повзрослевшей за сутки душой стараясь раствориться в этом вкусе. А когда мать принесла на тарелке только что вынутую из казана пожаренные до золотистого цвета кусочки рыбы, с коричневых плавников которых свисали янтарными росинками капельки горячего масла, он не сдержался и счастливо по-детски разулыбался. «Вкусная рыба, мама? Ты уже пробовала её?» – Спросил он, напрашиваясь на похвалу, и хотел было похвастаться и рассказать ей о прошедшей ночной фантастической рыбной ловле. Но сдержался и виновато спросил. – «Я сильно вывозил рубашку? Некуда было складывать рыбу. Совсем про кукан забыл, Не верилось, что хоть что-нибудь поймаю». Затем по-взрослому нарочито насупился, мол, сказалвсе, что хотел сказать. И склонившись, потянулся за лепешкой. «Очень вкусная рыба, сынок! – С нежностью в голосе ответила мать. – Первую порцию не удержалась и съела сама. Без хлеба. Хотела только попробовать, но не смогла остановиться. Мы ведь давно свежую рыбу не кушали… А рубашку я сутра постирала, да она и высохла поди… Можешь снова, если захочешь её надеть…»

Поев досыта несказанно вкусную жареную рыбу и запив её двумя пузатыми чайниками свежезаваренного зеленого чая, Бердымурад удовлетворенно отяжелел. Степенно прикрыв глаза, погрузился в безмятежно-сладкую грезу. От обильно выпитого горячего чая спина и руки его чуток вспотели. Пот, испаряясь, приятно холодил тело. Дрема переросла в разнеженное желание спать. Он, пожалуй, бы и пошел в затененную прохладную комнату, где родители и братья летом по обыкновению предавались полуденному сну. Но в глубине души, в недрах его разнеженного естества вдруг возникло твердое, как упругий резиновый штырь, безоговорочное намерение, что теперь ему нужно подготовить место на водохранилище и для завтрашней рыбной ловли. Обстоятельно подождал, когда это желание разрастется и заполнит его изнутри полностью. После чего напористо сжал до побеления пальцев упругие кулаки, встрепенулся и резко вскочил на пружинистые ноги. Как истинный восточный мужчина, ничего не сказав о своих планах женщине, будь даже она и его мать, зашел в кладовую, взял там старую дорожную сумку. Закинул её на плечо и пошел на водохранилище под полуденным жгучим солнцем босиком по дальней дороге, чтобы на выходе из поселка зайти в магазин и купить в нем буханку черного хлеба.