Расходиться обоим не хотелось. Завязалась беседа о предстоящих делах по реставрации храма. Об исполнении начатого самым надлежащим образом, избегая всего лишнего, но находя только необходимое и достаточное. Казалось бы, уяснили, о чём надобно позаботиться особым образом, чтобы не упустить время и обойтись минимальными средствами. Довольные итогом производственного совещания, они вышли на крылечко.

– Виды у вас отсюда замечательные, – сказал Отец Георгий, – подобны тому, что и от входа в наш храм.

– Будем считать это символическим единством в наших с вами делах. – Зодчий, высказав скоропалительную мысль, подумал о двойном её значении. Одно, конечно, заключается в общем деле по восстановлению храма. А другое? Не новое ли его представление о мироустройстве и роли в нём человеческого творческого духа, не противоречащего промыслу Божьему? Ему стало не по себе от слишком дерзновенного значения пришедшей мысли, и он решил напомнить священнику об идее возделывания пространств без участия строительной индустрии, но уже в свете возведенной им естественно-научной модели.

Священник и сам пока не хотел никуда уходить, и они оба уселись на лавочке у входа в избу.

Отец Георгий внимательно слушал собеседника, а затем произнёс:

– А вам не кажется, что ваша концепция духо-пространства – почти то же самое, что и так называемое тайное знание волшебства?

– Так в этом нет ничего странного. Вся наука вышла из магии. Магия – родина науки, – зодчий вопросительно глянул на священника. – Жрецы да волхвы слыли людьми учёными.

Отец Георгий кивнул головой и сказал:

– Можно, конечно, утверждать, будто магия относится к науке. И будто она её родина, а скорее прародина, потому что нынешние университеты вышли из монастырей. Но там и там в учении присутствовало духовное начало. Это верно. – Священник остро глянул на архитектора и ухмыльнулся. – А волшебство-то встречается лишь в сказке. М-да…

– Сказка, – архитектор вдруг словно осчастливился. – Она действительно может претендовать на объяснение физики пространств. Все эти превращения, мгновенные возникновения, перемещения, всё такое возможно как раз в физике пространств. Там именно пространственные явления видоизменяются, возникают и перемещаются по чьей-то воле. Там волшебник играет роль учёного в области физики пространств. Хе-хе.

– Ну вот. Вы сами сделали вашу науку сказкой.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – архитектор теперь уже немного посмеялся, – была такая песня.

– И не сделали. Не так ли?

– Да. Не надо сказки претворять в быль. Пусть они будут вроде параллельной реальности.

– Но реальность-то одна.

– Не скажите. А искусство? Оно что? Ведь всё, что находится в искусстве, в этой реальности не существует.

– Стало быть, искусство и сказка – одного поля ягоды?

– Выходит так.

– Но ведь, как правило, искусство отражает эту реальность.

– Отражает, изображает. Да, есть так называемое реалистическое искусство. Более того, был ещё недавно в нашей стране соцреализм, который именно лишь отражал. Однако я не о нём. Я о том искусстве, где рождаются образы, несуществующие в этой реальности, ни с кого не списаны, они обязательно рождаются в процессе творческой деятельности.

– Понятно. Пусть искусство будет параллельной реальностью. Ведь есть памятник Дон-Кихоту, и был корабль «Анна Каренина». Да, и что вы хотите сказать? Ваша наука, ваша физика пространств, она тоже из области параллельной реальности?

– Хм. Из неё. Подобно волшебной сказке.

Священник помолчал, а затем промолвил:

– Пожалуй, вы были правы, сказав о магии как матери наук. Скорее, бабушки, хе-хе. Потому-то раньше наиболее радикальная ветвь церкви противилась науке. Наверное, именно из-за магии, находя в ней бесовщину. А нынче наоборот, наиболее радикальная ветвь науки противопоставляет себя религии, обнаруживая в ней мракобесие. Потому как нынешнее знание в их представлении тяготеет к атеизму. И в нём будто нет места духовному миру. Оно покинуло родину. В отличие от вашего духо-пространства.

– А в чём видите вы противопоставление науки и религии? Тут есть битва?

– Так ведь и противопоставлять нечего. Вы же искусство не противопоставляете науке. То и другое – производное творческого начала в человеке. И религия, а главное в ней – молитвенное состояние, тоже проявление творчества. Я бы даже сказал, непосредственное проявление.

– Поэтому вы легко перешли из учёной братии в церковную?

– Возможно. Я даже считаю, что именно творческий дух способен объединить все эти разветвления творчества в нечто целое, действительно целостное видение Божьего мира.

– Объединить искусство, науку и молитву, – зодчий словно подтвердил высказывание священника, поскольку и сам размышлял о том.

– Да. Об этом уже давно намекают выдающиеся учёные. Вернее, квантовая физика на то намекает.

– Но противопоставление пока не сдаётся, а порой даже усиливается.

– Ну, что касается битвы, то… знаете, здесь что-то наподобие борьбы добра и зла. Ведь именно зло сечётся с добром. А добру-то воевать со злом бессмысленно. Потому что оно убедительнее. Оно лишь не поддаётся злу, отбрасывает его, как говорится, на прежние позиции. Поэтому церковь не занимается борьбой. Нет у неё мечты побеждать. Правда, случается, порой, воинственность. Ставится подобная задача у кой-каких православных, так называемых, активистов. Но они этой воинственностью лишь сжигают, прежде всего, свою душу в пламени гневливости. И тогда люди, осознав эту проявленную ими злобу, неминуемо отвращаются от церкви. А когда от чего-то отвращаешься, непременно льнёшь к чему-то противоположному, к первому попавшемуся как бы искомому «добру». Но то оказывается обязательно фальшивым. Тем, что творит антихрист в одеяниях гуманиста.

– Да, при отвращении от того, что имеешь, всегда есть риск попасться в объятия чего-то худшего. А то, что добро убедительнее, это вы точно подметили. Ведь даже не бывает худа без добра. Хе-хе. И с намёком о гуманисте я, пожалуй, соглашусь. Антихрист и есть самый великий гуманист. Но я одно не совсем понял. Вы говорите, что вовсе борьбы нет. В том числе и с наукой. Она бессмысленна. И пример хороший привели. Но в то же время кто-то в церкви всё-таки с ней воинствует. Мы ведь о ней заговорили. Помимо тех самых будто активистов, к церкви не имеющих никакого отношения.

– Скорее пугаются. – Отец Георгий слегка разгорячился. – Знаете, есть и в истинно православной среде те или иные представители, у которых принято именно пугаться научных достижений. И не только научных. Вообще всего, что связано с мыслительным процессом. Мерилом устойчивости церкви у них почему-то становится способность спастись от ими же измышленных страшилок. Отдельные наши церковные хранители даже возводят мировоззрение, основанное на неприязни, страхе и осуждении всего, что связано с мышлением, изобретательством, находя там угрозу. Есть же так называемый антисциентизм. Ну, вот непонятно, зачем они считают апостольскую веру столь слабой, что все время пробуют её утаить от полемического сопоставления, выискивая защиту некой упёртостью? А ведь между ортодоксией и упёртостью нет ничего общего. Подобно отсутствию общего между краеугольным камнем и камнем, на который упало семя Сеятеля.

– Да, сравнение на счёт того и другого камня вы привели точное, – архитектор заострил взгляд в бесконечность, заставив священника сделать паузу.

Тот остановил пылкую праведную речь, и приостыл, сам осмысливая собственное высказывание.

– А в результате выходит, что слишком большое изобилие взятых из ниоткуда страхов только мешает понять суть нашей веры, где, кстати, страх один, да и тот особый, Божий. – спокойно заключил мысль отец Георгий.

– Да. Тут не поспоришь. А всё-таки. Мы ведь заговорили о присутствии подобия волшебства при использовании научной духо-пространственной модели на практике. Ведь само волшебство-то церковью не поощряется. Церковь ему по-прежнему противостоит.

– Существа и явления, рассказанные в волшебной сказке, они отсутствуют в действительной жизни, их нет ни в одном религиозном культе. Им не молятся, им не приносят жертв. Волшебная сказка, она, знаете, скорее, напоминает стойкий обычай, что ли. Обычай, имеющий самые давние истоки. Вот и наличие в ней всевозможной небывальщины, а также нечисти да всякого волшебства – тоже обычай. Это всё – на уровне игры лишь воображения. Зачем же бунтовать против обычая, против игры, против воображения?

– Ага. Волшебство на уровне обычая сказывать сказки – церковью не возбраняется.

– Конечно. Правда, есть в церкви противники всяких нецерковных обычаев, а, тем паче, игр. Хотя, на самом деле игра игре рознь. Скажем, связи с демоническими силами. Таковые церковью осуждались, осуждаются, и осуждаться будут самым действенным способом.

Архитектор нащупал в нагрудном кармане чудесную находку, хотел, было, достать, но засомневался. И повторил уже сказанные слова:

– Волшебство на уровне обычая сказывать сказки – церковью не возбраняется.

– Я вижу, – заподозрил священник, – вам ещё о чём-то хочется мне поведать. Не зря вы повторили собственную фразу.

– Хочется. Но я прежде покумекаю. Хе-хе, – ответил архитектор.

– И ладненько. Потом. Ещё представится случай. – Отец Георгий с некоторой лаской глянул на собеседника. – Пойду-ка я пока к детишкам своим.

Они простились добрыми друзьями, каждый унося с собой голову, полную дум.

33. Потап

Архитектор с утра начал обычную прогулку, одновременно имея определённую цель: надо зайти в сельсовет, что в Думовее, и завершить там купчую в установленном порядке. Он медленно пошёл туда, но не прежним путём, а согласно тому, как ходят все: через Пригопку. Там он встретился с Потапом. Тот стоял снаружи калитки своего большого, но пустоватого дома. Будто собрался куда-то идти, да то ли позабыл, то ли передумал. Он первым заметил незнакомого человека, почему-то взбодрился и даже вздёрнул руку мастера ему навстречу.

– Здравствуйте, – сказал он эдак нарочито вежливо, – ищете кого?

– Здравствуйте, – архитектор остановился подле него, точно на самом деле искал кого-то и нашёл.

– Я вот смотрю, нездешний вы, идёте медленно, значит, в поисках чего-то, – Потапу явно захотелось хоть с кем-нибудь поговорить, а с незнакомым человеком даже охотнее.

– Все мы чего-то ищем, – незнакомец попытался поддержать завязавшуюся беседу.

– Вот. Верно говоришь. Сразу видно разумного человека, – сказал Потап, не скрывая радости от начала общения, – я тоже постоянно в поисках. Только запутался чуть-чуть.

– Ну, если знаешь, что запутался, тогда легко можешь и выпутаться, – архитектор тоже повеселел. – надо только узелки развязать.

– Ага, а узелки развязываются тогда, когда знаешь их манеру переплетения, – Потап начал увлекаться неожиданной беседой.

– Да, тому необходимо обучиться.

– А я и обучаюсь всю жизнь, да узелки-то всё заковыристей, да заковыристей попадаются.

Архитектор легонько сдвинулся с места, Потап тоже сделал шаг вперёд и сказал:

– Правильно. Во время ходьбы лучше соображается.

– Лучше, лучше, я по опыту знаю, – поддакнул незнакомый собеседник, – а всё-таки, что за поиски у вас?

– Собеседников ищу, да нет никого, кроме Анастасия из Римок. Жену ищу, да сам того боюсь. Работу для своих рук ищу, да не знаю, какую, потому что руки малость закостенели. А главное, ищу смысл во всём этом.

– Смысл?

– Его.

– Тут-то узелков больше всего.

– Так-то оно так. А сам чего ищешь?

– Интересно?

– Угу.

Архитектор даже не знал, что ответить, потому-то и сказал наугад:

– Работников ищу. Для стройки.

– Да ну? – Потап обрадовался и испугался одновременно.

– Церковь в Муркаве будем строить. Не сейчас. Попозже.

– Возьми меня, – почти с мольбой произнёс бывший каменщик-повремёнщик.

– На самом деле?

– На самом, на самом. А коли церковь, то я и бесплатно могу. Возьми. Хоть один узелочек развяжу.

– Тогда можно считать, что договор заключён, – постановил архитектор с некоторым удивлением вместе с осторожностью. – где вы живёте, я видел и запомнил. Дом приметный. Как только начнётся стройка, сразу же вас отыщу. И тоже один узелок развяжется.

Потап размахнулся, чтобы ударить его ладонь музыкального склада своей мужицкой ручищей в знак согласия, да лишь поднёс её к голове и почесал затылок.

– Я подумаю, – сказал он, едва скрывая лукавство.

– Хорошо, хорошо, перед всяким делом надо поначалу о нём поразмыслить. Кстати, можете зайти ко мне, когда захотите. Я почти всегда дома. А изба самая крайняя у входа в Муркаву, поменьше вашей, но тоже приметная, так что найти её легко. – И архитектор пошагал быстрее, удаляясь от Потапа. – А сейчас у меня дела в Думовее, – сказал он, оглядываясь, и вскинул музыкальную руку в знак прощания.

Потап не стал его догонять, лишь немного прошёлся следом, замедляя шаг, да вскоре и вовсе воротился к себе, ощущая давно позабытое и вновь обретённое довольство, объятое смыслом, пока ещё почти неуловимым.

34. Продолжение беседы со священником

Устроив дела по законной покупке избы, архитектор вошёл уже точно в собственное жилище и с размаху плюхнулся в кровать. Перевернулся, поглядел в потолок, найдя там пару паутин, встал и совершил малую уборку. Смёл всю пыль, протёр влажной тряпочкой все поверхности. И окна. Вымыл несколько тарелочек, оставшихся от прежнего хозяина. Потом взглянул на стол, где покоились два стаканчика и бутылочка кагора, наполовину пустая. «Теперь бы не мешало и закончить обмывку, – подумал он, – да в одиночку будет не порядок». И вышел на крылечко. Одновременно сюда же подходили два человека: с низка Потап, держа небольшую папочку, а с улицы – отец Георгий, он нёс два узелка.

– О, как вовремя, – вскричал новосёл.

Те не помедлили подняться к нему.

– Я как раз окончательно завладел этой недвижимостью, – сказал архитектор, – все бумаги подписаны, печати поставлены, купчая на руках. Проходите, гости дорогие, будем праздновать. Там ещё осталось от вчерашнего.

Все вошли в избу, уселись за стол. Отец Георгий развязал один узелок. Там были стопкой уложены три кастрюльки. Он их вынул и выставил на столе. Разнял следующий узелок. В нём была буханка домашнего хлеба, коврижка с изюмом, печенье на рассоле и бутылка квасу.

– Вот матушка Зоя моя выслала вам гостинец, – он отнял крышку от одной из кастрюлек.

Оттуда пошёл вкусный пар.

– Здесь щи валаамские с грибами.

Отнял вторую. Оттуда донёсся густой аромат.

– Здесь архиерейские котлеты из орешков с картошкой, чесночком и луком.

Открыл третью, и оттуда вышел тончайший запах.

– Здесь гречневая каша со стручковой фасолью, морковью, томатами, да всякой всячиной.

Архитектор качал головой, подымая плечи.

– Тогда ж выходит настоящий пир, – сказал он, поднялся, принёс свежевымытые тарелочки и расставил из подле обоих гостей и подле себя.

– Не-не-не, – отец Георгий мотнул мягкой ладонью, – мне не надо, я сыт.

– Угу, настаивать не стану, – согласился архитектор, – а вот стаканчиков у нас всего только два.

Он привстал и поискал глазами что-нибудь подобное на полочке. Нашёл кружку.

– Сейчас, сейчас, – он вымыл её и поставил напротив Потапа.

– Не-не-не, – Потап в точности повторил отказ священника, – я теперь до самого начала работ ни капли в рот. И потом не буду. Вот, кстати, – он раскрыл папочку и вынул оттуда желтоватый документ. – Вот свидетельство о моей квалификации каменщика третьего разряда. А на самом деле я уже почти и до четвёртого выучился. Признаюсь, давно это было. Но руки-то помнить должны. Они лучше головы помнить умеют.

– Отлично, отлично, – развеселился архитектор, – о делах потом. С вами я буду есть, а с отцом Георгием пить, – и он разлил оставшийся кагорчик в два стаканчика. – Но от коврижки с печеньецем, надеюсь, вы не откажетесь.

– Не откажусь,

Затем он налил в кружку квасу.

– Надеюсь, и вы не откажетесь.

Потап повторил за отцом Георгием:

– Не откажусь.

И священник повторил вчерашний тост:

– Чтоб он сгнил!

Выпили, поели.

Потап оглядел углы избы и спросил:

– Образка-то у вас нет. Хотите, я вам принесу? У меня есть один в запасе. Очень старинный. Антоний Печерский.

– Хорошо, – сказал зодчий, – это очень даже кстати.

И отец Георгий одобрительно кивнул Потапу.

Поскольку никто не поспешал уходить, архитектор, имея в памяти вчерашнюю беседу со священником, поразмыслил и спросил у него:

– Помните, мы в прошлый раз обсуждали с вами возможность объединения всех разветвлений человеческого творчества в некую цельность восприятия мира? И волшебство, которое поселяется исключительно в сказке? – Он вызволил небольшой кусочек, отлупившийся от камня, найденного в Пликапике, и уложил на чуткой ладони. Коробочку оставил на столе.

– А, – молвил Отец Георгий, глядя на коробочку и на маленький камешек, одного и того же цвета до изумления. – Цвет как раз того камня, что изменил поведение нашего старинного помещика Флавьева. По описанию похож.

– Может быть, он в точности такой же, – вымолвил архитектор. – И если с помощью, вернее, посредством этого малого осколка того камня, донельзя насыщенного раствором духа, если доступна переделка поведенческого начала в собственном теле, как в случае с помещиком, иначе говоря, в некой доле пространственной всеобщности, само собой возникает предположение о том, что допустимо изменение окружения этого тела. Ведь всё в Божьем мире проявляется, благодаря поведенческому началу всякого рода пространств. Будь то квант, молекула, песчинка, скала, холм, земля, галактика. Изменив поведенческое начало того или иного пространства, изменишь его форму…

– Ну да, – отец Георгий слабо ухмыльнулся, – если хочешь изменить мир, начни с себя.

– Это я тоже где-то читал, – смущённо поддакнул Потап, сознавая, что он почти не понимает, о чём идёт речь, встал и отошёл в сторонку.

– Да. Эта крылатая фраза может иметь продолжение, поскольку всякое начало предполагает нечто дальнейшее. – Архитектор протягивает священнику ладонь с небольшим камешком цвета сердца. – Он имеет исключительное свойство. В нём растворён дух в чрезвычайной концентрации. Дух. Ни злой и ни добрый, ни святой, ни падший. Он просто представляет духовный мир. Что на это скажете?

Священник смотрит на осколок камня, почти нехотя берёт его, легонько вертит на пальцах, ощущает лишь твёрдость и более ничего, кладёт обратно.

– Да, кто его знает, – говорит он, не спуская глаз с камешка. – Хм. Чудо-камень нашего давнишнего помещика Флавьева. Редкий. Волшебный. Хе-хе. Но он всё-таки будто из некой легенды. – Отец Георгий призадумался. – Есть ещё и давно общеизвестные лечебные свойства камней. Драгоценных и полудрагоценных. Тоже из области легенд. Считается, будто всё дело в кристаллических решётках, в их естественных колебаниях определённой частоты. И если есть о них правильное знание, тогда силу колебаний можно использовать для врачевания или, по меньшей мере, облегчения недуга, поскольку и в организме человека имеются минералы, но при болезни, колебания их кристаллических решёток некоторым образом сбиты, а камень помогает им восстановиться при помощи заложенной в него силы вызывать резонанс. Трудно сказать, сколько тут правды и сколько фантазии…

Архитектор вспомнил, как его настрой вступал в резонанс с таинственными частотами неведомых колебаний камешка цвета сердца, как он сам испытал явную достижимость переналадки очагов обычных для него побуждений. И недавно представленное заказчику преобразование пространства на берегу Бородейки, прерванное появлением льва с барашком, тоже обрело понимание вместе с сомнением.

– Определённая частота колебаний в камне, если я понял, задаётся духом? – спросил он у священника.

– Исходя из вашей духо-пространственной физики, должно быть, так.

– Только вот неясно, каким духом. – Архитектор с лёгким волнением предался сомнению относительно происхождения влиятельной силы у найденного в Пликапике камня и попытался выйти из него. Но его опередил Потап. Он вернулся к столу, сказав:

– Я знаю, это так называемые "заряжатели" камней, что ли, экстрасенсы всякие, которых в телевизоре показывают, да в большом количестве?

– Они тоже, – ответил Отец Георгий, – они якобы умеют передавать камням взятую собой из космоса энергию и заряжать их так называемой информацией на исцеление. Вот мы давеча говорили о магии как предвестнике науки. Она есть и теперь. Но знаете, магическое сознание характерно для людей, лишённых представления о совести и воздаянии. Дело в том, что если религиозное сознание смиряет собственную волю с волей Бога, что происходит через молитву, и тем самым оздоровляет, усиливает её, то магическое совсем не то. Обман и вовлечение. Магия как бы с кем-то там договаривается. С духами, самим-то неясными. Но у них, этих духов лукавая цель: привлечь человека на сторону именно зла. Откуда мы это знаем? Пожалуй, из аналогий: злой (хитрый) человек всегда занят именно таковым делом: привлекать на свою сторону любыми средствами. Иначе его злоба (хитрость) не имеет смысла. А таинственные те духи самовольно выступают искомым усилителем. И глядите: будто при их помощи благополучно воплощается некая идея человека. Но вскоре тот человек, использующий такой усилитель, сам становится подвластным злу, ибо в том и заключается цель подлого духа: власть над человеком. Подлый дух трудится на подделку блага ради завлечения в свой стан, подобно любому безнравственному гражданину, насыщенному злом.

Архитектор выразил согласие движением головы, отпустив сомнение.

– А я помню, – сказал он,– помню ваши слова о том, что добро сильнее зла, потому что оно убедительнее. И со злом не борется, а только не поддаётся ему, отпихивая на исходные позиции. Поэтому и с «заряжателями» не стоит бороться, а просто заниматься добрыми делами без всякой подделки.

Тут снова вставился в беседу Потап. Решил не ударить в грязь лицом, да показать свои библейские познания, которые он произнёс с весьма уважительной интонацией:

– Я на счёт волхвов и чародеев. Они ведь бывают всякими. Есть среди них и те, которые, как вы говорите, смиряют свою волю как раз с волей Бога. Вот я, например, вспомнил Валаама. Он будто преобразился в себе. И вместо заданного проклятия Израилю исполнился Духом Божиим и благословил его. А потом ещё Каспар, Мельхиор и Валтасар, пришедшие поклониться младенцу Христу. Возможно, именно молитвенное состояние и смирение с Богом так повлияло на них? И что молитва? Она чем-то схожа с добром? И она тоже сильнее? Ну, сильнее любого безбожного волхвования, которое будто наподобие скрытого зла?

– Конечно, – священник улыбнулся Потапу. – Ведь молитва это свободное обращение к Тому, Кто выше человека и любого духа, причём, обращение, проникнутое творческой любовью. Потому-то и есть надежда на столь же любовный творческий ответ оттуда. В молитвенном состоянии ведь таится непосредственное творчество. Оно немыслимо без любви. Сам Бог ведь говорил о Своих творениях, что они хороши. Стало быть, Он творил с любовью. В молитве происходит сотворчество человека с Богом. А что делают обычные волхвы, в отличие от тех, кого вы назвали? Они связывают чарами низших духов, делают их как бы покорными. Будто приказывают им. А там, где приказы, отсутствует и любовь, и творчество. Приказы действуют лишь в среде без любви и творческого состояния. И эта среда далеко не всесильна. Потому что в ней растворено зло. Да, к сожалению, в ней мы по сути все немощны, если нет в нас любви. Ведь только любовь сильнее любого зла. Внешнего и внутреннего.

Зодчий повременил и сказал:

– Да. Любовь сильнее любого зла. Наверное, и добра тоже.

Отец Георгий поднял брови. Одновременно глянул на пустующую коробочку из-под обручального кольца.

– Даже не знаю, как назвать ваше замечание, – проговорил он, – надо полагать, что вы обладаете неким опытом. Или всё-таки в нём есть зерно истины.

– Ну. На истину я не претендую, как любой человек в трезвом уме, – зодчий покосился на выпитый стаканчик и легонько хмыкнул. – Но всё-таки вернёмся к духовному миру как таковому. – Он решил полностью освободиться от сомнения. – Там только Творец или бес? И третьего не дано? Среднего. Есть, скажем, духи природы. Они не могут быть добрыми или злыми, ведь в природе отсутствует деление на добро и зло. Там бывает лишь некое соподчинение. А человек? Просто человек? Не злой и не добрый. Не есть ли он тот самый, тот средний? Разве в нём отсутствует дух?

– Присутствует. Но только по Божьей благодати. И потом, по-видимому, средним он был только в раю, где не задумывался о нравственности до вкушения плода познания добра и зла. Того самого плода, что склоняет его на ту или иную сторону, по собственному произволению.

– Да. Я помню: «если в вас есть вера с горчичное зерно, скажите горе, чтобы она сдвинулась, и она сдвинется». Благодать передаётся человеку через веру, вырастающую из малого зерна в огромный тенистый куст. И это сравнимо с выходом в царство небесное. Или с возвращением в рай. – Архитектор кладёт малый осколок Молева в коробочку из-под обручального кольца.

Отец Георгий снова чуть-чуть приподнимает брови. Он ощущает некую тайну, содержащуюся в душе архитектора. Но даже и не помышляет её коснуться.

– Горчичное зерно действительно имеет смысл не в том, что оно мало, а в том, что символизирует всемогущую силу духа. Вы всё правильно поняли. – Священник сделал короткую паузу. – Там ещё сказано: «и ничего не будет невозможного для вас». Именно в царстве небесном нет ничего невозможного для человека. Но не на нынешней земле. К нашему всеобщему сожалению. Или благу. Потому что здесь по большей части царит дух разрушения.

Все помолчали, осмысливая беседу, находя в ней что-то новое для себя.

Священник озадачился отсутствием проблемы добра и зла в природе и в любви. Архитектор суммировал итог обеих бесед, нынешней и вчерашней. И магию, противостоящую религии, и добро, отбрасывающее зло на прежние позиции, и любовь, что сильнее зла и добра, и присутствие царства небесного, и объединение ветвей человеческого творчества, и почти навязчивое теперь эдакое серединное состояние духа, ни доброе и ни злое. Для Потапа всё было новым. Казалось бы, довольно ёмкой вышла беседа. Обросла множеством смыслов. Архитектору не хотелось её перегружать. Тем более, сомнение окончательно не ушло. Сила его камня по-прежнему не становилась ясной по происхождению.

Потап ударил шершавыми ладонями по коленкам и сказал с прежней уважительной интонацией:

– Я пойду. Хоть и умно у вас тут. Смыслов много. Вот уж действительно, есть с кем поговорить. Но вечереет уже.

– В Пригопку? – архитектор этим вопросом будто предложил ему остаться ночевать у него.

– В неё.

– Ну, как хотите. Могли бы остаться и у меня.

– Мог бы, – Потап вздохнул с прерывистостью, – да не смею. Пойду я.

И он, раскланявшись, вышел.

– Отец Георгий тоже встал.

– И мне пора, – сказал он нехотя, и, собрав в узелки пустые матушкины кастрюльки, вышел из дома.

35. Удивительный случай

На следующий день отец Георгий пришёл в Думовею, чтобы оттуда съездить на автобусе в город N, да навестить там «коллегу», настоятеля единственного действующего храма во всей здешней округе. Он подходил к временной автобусной остановке со стороны заброшенной церкви, выполненной в стиле провинциального модерна, и остановился подле неё, задрав голову, будто выискивал что-то на месте отсутствующих крестов.

– О! – заслышал он сбоку от себя, – Жорка! Ты ли? В таком одеянии тебя не узнать!

Священник опустил голову и опознал кричащего человека.

– Замечательный случай! Абраша! – воскликнул он, – как говорится, сколько зим, сколько лет!

И они обнялись по-дружески.

– Извини, – сказал Боря, – извини, что назвал тебя Жоркой, ты ведь теперь не иначе как отец Георгий?

– Не иначе, не иначе. Но что произошло с тобой? Учёный человек, и в такой глуши, да к тому же возле церкви?

– Это ты о ком говоришь? Не о себе ли? Я-то, видишь ли, остался учёным человеком, городским, и сюда выбрался отдохнуть от тамошней сутолоки. А именно ты, и это слишком даже заметно, сменил профессию вместе со средой обитания. Да на самую противоположную.

– Да, оно верно, – священник улыбнулся медленно и широко, – да, я, пожалуй, и впрямь сказал о себе. Только профессия не столь и противоположная, а скорее, параллельная. Ну да ладно. Это же надо! Пришёл, чтоб съездить в город да поискать одного коллегу, – он кивнул головой в сторону автобусной остановки, – а нашёл другого. Хе-хе. Если не возражаешь, пройдём куда-нибудь, потолкуем.

И они пошли в низок, в лощинку, по направлению к Бородейке.

– Давай, рассказывай об успехах в этой твоей сутолоке, – заявляет отец Георгий, – ведь с тех пор, как тебя турнули из нашего с тобой НИИ, мы так и не виделись.

– Турнули, да, было дело.

– А за что? Я уже забыл.

– Ну, так и не знаешь, за что? Неужто на самом деле забыл? – учёный бедственно поднял глаза к небу, – тебе ли не помнить.

– Из-за женщин, что ли? Ты, я помню, ещё тот ловелас до чужих жён. Были скандалы, были.

– Ну уж. Твою жену я далеко обходил. Ты другое должен помнить.

– Ах, да. За плагиат, кажется, – священник присел и почесал колено, – ой, кажись букашка какая-то подлезла. Тоже скандал был, помню. Ну, знаешь, что жёны, что наука, там и там возможен плагиат – присвоение чужого.

– Да, – почти нехотя сказал Абрам Ицхакович, – да. Тогда все посчитали, что я занимался плагиатом. Касательно присвоения чужих мыслей в чужих статьях, конечно, а не присвоения чужих жён. Хе-хе. И обвинили. Все, кроме тебя. Ты меня защищал, называя мои дела просто компилированием. Ты даже определил меня неким собирателем всех мыслей человечества. Хе-хе. Я ведь и твои труды вставлял в свои сочинения без спроса, а ты не возражал.

– А чего там противиться. Ведь если поминать о приоритете, он всегда у Него, – Отец Георгий указал мягкой ладонью на небо, – у Господа нашего.

Абрам Ицхакович глянул вверх, поискал там что-то невидимое и произнёс:

– А ты что, уже тогда был верующим? Но я помню, от тебя так и сыпались вполне научно обоснованные идейки, к уровню которых многие из нас чувствовали зависть. Да почти все такое испытывали, даже руководство.

– Ну так идейки-то, откуда? – священник ухмыльнулся, сверкая глазами.

Боря снова глянул вверх и ничего не ответил. Священник тоже помолчал.

– А знаешь, – вновь заговорил учёный-плагиатор-компилятор-ловелас, а также собиратель всех мыслей человечества, – знаешь, я теперь тружусь совершенно скромно. Хоть и в одном знаменитом НИИ. Просто собираю данные для заданных тем. Не своих. У меня их нет. Получаю задания и собираю. Но мне и теперь угрожает увольнение. Хе-хе, от судьбы не уйдёшь. Турнут меня и на сей раз, поскольку компьютерные технологии уже позволяют совершать те же мои скромные занятия, но значительно успешнее.