Вечером вся большая свадебная компания перебралась в большой дом Потапа. Он теперь целиком перешёл в ведение собирательницы Татьяны Лукьяновны. Потап тому только радовался.

Ксения возвращается к вопросу, ответ на который был прерван злодеем.

– А что с центром искусств на Адриатике? – спрашивает она архитектора.

– В том-то и дело, что местные власти отказались от этого проекта. Им надобен исключительно туристическо-курортный бизнес. Так что, мечта, можно сказать, лопнула, как мыльный пузырь, оставив ничтожную капельку.

– А здесь? Чем хуже Средиземного моря? – Ксения повела пухленькой рукой в воздухе.

– Да я сам о том же подумал, – ответил зодчий. – Ни хуже, ни лучше, но совсем иное. А главное – бизнесу тут слишком неудобно. Трудноватая доступность.

– Вот-вот-вот-вот! – Воодушевилась Татьяна Лукьяновна. – А для творчества самое то. Вместо бывшей барской усадьбы.

– Да там рядышком вроде уже есть свой культурный центр. Объёмистый цветастый балаган, где поют и пляшут. И архитектура весьма своеобразная, – вставил сомнение Абрам Ицхакович.

– Ага, – Мирон высказал предложение, – схлопнуть его, по-настоящему как мыльный пузырь, оставить лишь ничтожную тряпочку.

Все рассмеялись.

– Мы не разрушители, – сказал архитектор, – уничтожать ничего не станем. Впрочем, шатёр – сооружение временное, да ни с кем не согласованное. Когда будет готов наш узаконенный проект, его снос или перенос не повлечёт за собой никаких правовых последствий.

– А мне кажется, – говорит Боря, – пока наш зодчий будет создавать проект, балаган тот сам придёт в негодность, в ничтожную тряпочку. С нашим-то климатом.

– Значит, так тому и быть, – зодчий вскинул голову вверх, будто разглядывая в небесах своё будущее произведение.

– Кстати, и здешнее отрезвевшее население, поющее там да пляшущее, воспримет новое строительство не только благосклонно, а даже с восхищением. – сказал Николошвили с такой уверенностью в гудящем церковном басе, что никому не пришлось возражать.

– А финансирование мы возьмём на себя, – сказал Авскентий, приняв затею не иначе как прямое действие. – Мы ведь с Ксениюшкой настоящие богачи.

– А Семиряков? – Татьяна Лукьяновна глянула на галериста, – Саввич, что скажешь на это?

– А что сказать? Здравая идея. Думаю, моя художественная галерея, благодаря твоим усилиям, хоть и обогатится, не будет конкурентом. Она станет филиалом этого центра искусств. А?

– Станет. И не только филиалом, а главной привлекающей частью, витриной, так сказать, – заметил до того молчавший Потап.

– Угу, – поддакнул Анастасий, – и церковь тамошнюю приведём в божеский вид. Привлекательность галереи от этого только выиграет

Мирон поёрзал на стуле и осторожно высказал для себя неожиданную мысль, глядя на Семирякова:

– А наш конный завод ведь тоже примет участие в этом складывающемся пространственном ансамбле.

– Ещё бы! – Николошвили воссиял, – Я видел. Там не только завод, но и парк скульптур. Да и кони, кони, они же потомки Пегаса! Кому, как не им стать символами доподлинного центра настоящих искусств.

– Классических или актуальных? – Спросил Боря, и сам себе ответил:

– Впрочем, классика на то и классика, что никогда не теряет своей актуальности.

И начал читать про себя выученные наизусть стихи поэтов прошлых веков.

Так эта свадьба породила свадьбу иную, где также воцарились любовь и согласие.

Далее, в тишине своей избы на краю села архитектор, взяв за основу изображение помещичьей усадьбы на известной картине, а также обмеры сохранившегося фундамента, нарисовал предварительный эскиз в современном стиле с барочными мотивами. Татьяна Лукьяновна составила коллективное ходатайство к властям о создании Дома искусств. Обошла всех жителей округи, чтоб подписать его. Никто не отказался. Лишь требовали сохранить балаган, хотя бы на другом месте, пусть даже на поляне в лесу. Авскентий приложил к ходатайству обязательство финансирования. И бумага пошла по инстанциям.

Вскоре разрешение было получено, и архитектор, теперь являясь юрлицом, создал проектно-строительную организацию, где и осуществился полноценный проект. Денис Геннадиевич, в свободное время от городских дел, вызвался быть ответственным за ландшафтные задачи. Татьяна Лукьяновна и теперь зачислила себя основным его сотрудником по части инженерных и организационных дел.

– А Потап у нас будет начальником участка, минуя должность прораба, – сказала она по окончании проектирования.

Тот, не предполагая такого вдруг возобновившегося карьерного роста, будучи, по собственному разумению, уже на его вершине, поначалу испугался, но, вспомнив слова Анастасия о смыслах, всё понял и начал готовиться к новому поприщу.

Архитектор увеличил местный коллектив бригадой профессиональных строителей из столичного города. Строительство Дома искусств было начато немедленно и успешно завершено. Воздвигнуто главное здание с воссозданным фасадом барского дома, где разместился небольшой концертный зал и выставочные помещения. Построены флигеля с барочными мотивами для мастерских и жилья, образуя полукруглый двор с зимним садом, где среди прочего удалось вырастить андаманский падук, привезённый одним из индийских почитателей таланта Авскентия. И на особой грядке всегда росли васильки. Вновь появилось зеркало пруда, где грациозно плавали несколько белых лебедей и один чёрный. Из башенки главного здания открывается вид на обе церкви с возносящимися главками в отдалении, а совсем рядом – и конный завод с лугом, где пасутся кони изабелловой масти. И кто там бывал да любовался этими зрелищами, непременно замечал будто ниоткуда возникающего и туда же исчезающего странного седовласого человека, облачённого в крестьянскую одежду первой половины девятнадцатого века и обутого в начищенные до блеска барские сапоги. Но друг другу об этом не рассказывали.

Татьяна Лукьяновна стала директором нового учреждения. Её способность собирать людей, чем-либо одарённых, заимела весьма расширительный смысл. Она ездила по различным весям, узнавала там о людях, выискивала среди них истинных кандидатов на собрание личностей. Денис Геннадиевич, уже имея опыт зазывать сюда столичных горожан, дополнял деятельность профессиональной собирательницы. И концентрат искусств никогда не пустовал. А Ксения с Авскентием поселились в нём на постоянной основе, умножая подлинную актуальную поэзию.

Старые приятели, бывая у них в гостях размышляли.

– Да, лучше заниматься творческим преобразованием пространства при помощи поэзии. И вообще – искусства. Потому что именно здесь присутствует сила духа, – утверждал Николошвили.

– Но для воплощения нужна всё-таки инженерная мысль, – добавлял Денис Геннадиевич.

– А для рождения инженерной мысли нужна наука, – присоединялся Боря.

– Но наука для этих целей – матушка грубая, она успешно изготовляет лишь орудия уничтожения. Передовая научная мысль, к сожалению, обитает в сферах выдумывания исключительно таких орудий, – отвечала Ксениюшка.

– Но можно их объединить для созидания, – зодчий вертел в музыкальных пальцах кусочек Молева, величиной, может быть, не совсем уж с горчичное зёрнышко, но символически такой же, маленький, глядел на него с пытливым выражением. – Именно духом и объединить. Высоким.

Отец Георгий покивал головой, пожимая плечами.

54. Искусники

Семиряков, тем же временем, собрал замечательную коллекцию сельского искусства ближайшей и дальней округи. Ему помогала Татьяна Лукьяновна, используя собственные собирательские способности. Однажды Потап привёл её и Семирякова в дом Никиты, уверив их в такой необходимости, а сам остался гулять по огороду. Тот никого не ожидал и начал прятать под стол какие-то бумаги, а со стола сгребать краски и кисточки. Но не успел. Пытливый глаз Татьяны Лукьяновны и натренированное зрение галериста мигом выхватили содержимое бумаг.

– Ну-ка, ну-ка! – в один голос воскликнули они.

– Дай-ка взглянуть, – нетерпеливо сказал Семиряков и потянул руки под стол.

Никита вздохнул эдак тяжеловато, мотая головой, но спорить не стал.

– Бери, – сказал он.

Павел Саввич поднял стопку бумаг, исписанных гуашью, разложил её на столе и принялся внимательно изучать каждую из миниатюр.

– И когда ты научился так виртуозничать? – Татьяна Лукьяновна присоединилась к просмотру.

– Дык, наверно, когда выводил из кирпича живописные своды. Выводил, выводил, да вывел саму живопись.

И действительно, в его работах тесно извивались и переплетались линии различной толщины и разнообразного цвета, сочетанием своим создавая таинственные образы.

– Я что-то подобное видела на выставке живописи австралийских аборигенов, – сказала Татьяна Лукьяновна. – В Эрмитаже.

Семиряков поднял брови в знак недоумения. А Никита нахмурился.

– Нет, нет, я не смеюсь, – продолжила профессиональная собирательница всего лучшего среди человечества, – они вовсе не какие-нибудь дикари. Эти аборигены, когда начинают жить в цивилизованном мире, становятся замечательными художниками и проницательными философами. Любую европейскую знаменитость заткнут за пояс. Так что нет, я не смеюсь.

– Да, да, возможно, возможно, – молвил галерист повышенным тоном. – А кстати, поглядите здесь разные авторские руки. Это одно, а это другое, – он тыкал пальцем в разложенные бумаги.

Никита облегчённо хихикнул. Должно быть, почувствовал себя здешним аборигеном, способным заткнуть за пояс любого столичного искусника.

– Это Степан принёс мне показать, а я оставил у себя.

– О-го-го! – Воскликнула Татьяна Лукьяновна. – Он тоже, что ли, сводами вдохновился?

– Не знаю. Мы друг другу в том не признавались.

– Прикажу нашему плотнику рамки сделать, – сказал Семиряков, собирая бумаги снова в стопку.

А когда он воротился к своему «тяни-толкаю», у калитки под сводом из крон яблонь предстал поджидающий его Анастасий с пухлой папочкой.

– Вот принёс тебе дочкины картинки, хоть Ольга Анастасьевна всячески возражала, – сказал тот.

– Ну-ну, пойдём, поглядим, – галерист учуял небывалый сегодняшний успех в собирательском деле.

Когда они вошли в дом и Анастасий вынул картинки Ольги Анастасьевны, расставляя их на стульях, Павел Саввич аж присел будто на какой-то воздушный стул. Из лоскутков бумаги различной величины исходила хрупкость, лёгкость и глубокая символичность чего-то не поверженного, хотя были там вроде простые этюды окрестностей. И все работы выдавали необычайно тонкий вкус, используя смешанную технику пера с тушью и пастели.

Так, среди окрестных живописцев оказались и сугубо местные жители. Все их работы полнили галерею. И кони Мирона, глиняные, деревянные, бронзовые, удачно согласовывались с ними. Витрина пространственного ансамбля Дома искусств состоялась в полной красе.

Мирон в свою очередь усиливал деятельность. «Вот уж поведение так поведение, – удивлялся он сам себе. – отыскалось, отыскалось оно. Моё». Наплодил живых коней изабелловой масти, наплодил изваяния их.

Но вылепил он и фигуры человеческие. Одна из них уже давно потаённо стояла в мастерской при конном заводе, и никому не показывалась. Так же, как от всех скрывалась и таинственная женщина, чьим портретом была та скульптура. Священность. Мирон-Подпольщик уже иначе оправдывал прилипшее к нему прозвище. Никуда не деться от этого конспиративного образа, хоть поведение его решительно изменилось, и самому казалось неузнаваемым. И вот однажды он задумал изваять статую Василька. Эта мысль будто кольнула его неким шприцом и влилась непосредственно в душу. Скульптура началась и завершилась сходу, без предварительного эскиза. Руки художника будто сами всё слепили. Так он и сказал архитектору, когда представил ему бесподобное произведение скульптурного искусства, насыщенное жизненным духом. «Руки сами это слепили». Тот мгновенно оценил чрезвычайную выраженность в изваянии, а также приметил и удивительно точное попадание произведения в масштаб. Глаз архитектора, намётанный на благородные пропорциональные соотношения всяких пространственных форм, сходу определил увеличение натурального размера Василька точно на число квадратного корня из «золотого сечения». И немедленно вызвался создать для него соответствующий постамент. Павел Саввич Семиряков, узнав о статуе и постаменте, не раздумывая, отважился оплатить изготовление памятника, отдав на это всё своё оставшееся денежное богатство. Памятник состоялся, словно давно ожидался всеми как нечто должное. Его отлили в бронзе и поставили на берегу пруда, объединяющего новый ансамбль на месте бывшей помещичьей усадьбы. У его подножия круглогодично лежат свежие цветы-васильки.

55. Долг

Злодей не просто так оказывал лечащую помощь гражданам. Он овладел поведенческим началом вылеченных и отрезвлённых им людей. То ли при содействии проглоченного им Молева, то ли благодаря собственному ноу-хау. Скорее всего, второе. Он совершенно незаметно включал в условия лечения некие токи, токи подчинения ему через те же денежные средства. Поначалу он в качестве платы заставлял их прославлять его как имеющего власть по всем существующим каналам связи, что, собственно, особых усилий не требовало. И, выждав некоторое время, эту власть он распространил на всё их поведение. Повсюду, близ адресов теперь полностью здоровых людей, стала наблюдаться повышенная преступность. Не та, о которой беседовали зодчий со священником. Не из творческой свободы вырастало право на неё, а из воли чужой, то есть, под давлением или по науськиванию или по соблазну. В геометрической прогрессии росло число насилий, грабежей, разврата. И правоохранительные органы оказались бессильны что-либо предотвратить или наказать, поскольку всё происходило вне правового поля. Злодей был доволен. Плата нравилась ему. И отрезвлённое население бывших владений помещика Флавьева тоже оказалось его данниками. Оно повадилось всяко бесчинствовать. Грабили друг друга, насиловали. Цветастый шатёр, перенесённый на лесную поляну, вновь стал центром притяжения. В нём царил разврат и культ злодея. Новый Дом искусств, созданный зодчим, значительно опустел. Все игры и самодеятельность, получив совсем иной смысл, переместились туда и лишь набирали силу, вовлекая всё больше и больше селян, да и жителей города N, благо, автобусное сообщение тоже набирало мощностей и приносило прибыль.

Хе-хе-хе, – язвительно говаривал злодей архитектору, – глядите-ка, и это ваше заведение я одолел. Народ любит меня беззаветно, и я повелеваю его поведением.

Но сколь ни велики были денежные средства злодея для свершения гуманных дел и их последствий, вскоре они иссякли. Ареал его влияния перестал расширяться. И не мог он поддерживать свою славу долго. Она угасала. Правда, излеченные и отрезвлённые люди, а также их родственники не прекращали бесчинствовать, хоть и тайно. А оттого, что зависимость от него была прямой, их злодеяния ограничивались настолько, насколько хватило средств самого злодея…

Вместе с тем, предводитель злодейства, занимаясь гуманной деятельностью, не упускал из памяти неудачу с уничтожением церкви. Осечку. И вот, полностью исчерпав себя на поприще гуманизма, мог бы он успокоиться, наконец, да коротать жизнь где-нибудь в тихом уголке планеты. Но осечка в Муркаве сопровождала его всюду и всегда. Она-то и не давала ему никакого покоя. И теперь, оказавшись не у дел, эта досада превзошла его самого. Он всё время, днём и ночью задумывал некий иной способ всё-таки отомстить архитектору. Однажды, вспомнив о своём чуть ли не утраченном умении вызывать любые атмосферные и тектонические явления, он заново приступил к тренировкам. Сначала повызывал грозу, чему неожиданно научился в своё время. «Нет, мощности не хватает». Тогда попробовал тоже изученную ранее методику создания смерча собственным телом. «Нет, не то, слабовато». Надо бы сочинить что-нибудь новенькое, неиспробованное, да в нём применить способности при помощи проглоченного Молева. Землетрясение. Точечное. Подлые толчки из недр. «Угу. Не пробовал, но, пожалуй, самое то, что надо. Используем приказы самым подлым духам»! И однажды ночью, подкравшись к храму, он принялся буравить начальственным взглядом землю. Та дрогнула под ним. Поначалу чуть-чуть. Затем, он стал обходить храм вокруг, буравя властным взглядом весь периметр. Земля качнулась под храмом. Ещё. Качнулась сильнее. И ещё. Наконец, весь грунт под храмом пустился в дрожь. И желанное обрушение, наконец, случилось. Колокольня упала, подмяв под себя чугунную скамеечку с вензелями, своды обвалились, рассыпав и схоронив мозаичные лики по всему полу. Устояла лишь расписанная архитектором алтарная часть, и чудом уцелел иконостас, ничуть ни пострадав. Святые предстали на всеобщее обозрение.

Все жители Муркавы проснулись из-за необычного грохота, непохожего ни на грозу, ни на взрыв. Отец Георгий первым выскочил на улицу и различил в темноте сгорбленного злодея, зигзагом скачущего вдоль улицы к выезду из села. Священник проводил его взглядом, обратив внимание, как тот, пробегая мимо избы зодчего, остановился, манерно отдал честь и скакнул дальше по косогору вниз, вниз и вниз, окрылённый успехом и задумывая его продолжение у стен Дома искусств. Архитектор тоже вышел на крылечко. Недалеко стоял в недоумении священник. Подошёл к нему, и они оба приблизились к храму. На его месте опускалась пыль.

– Вот вам и адиафора, духовная серединность, – сказал священник. – У этого типа, что убегал, тоже есть Молево?

– Да. Он его проглотил однажды.

– И оно растворилось в крови?

– По-видимому, так.

– Помнится ваше одно замечательное высказывание: мысль – кровь души.

– Было дело.

– Хоть оно, скорее, метафорическое, но есть в нём некая точность. Я имею в виду вот что. Мысль может быть как благая, так и подлая. И эта кровь тоже будет либо чистой, либо подпорченной. У того типа мысль насыщена злом, и душа его пропитана им же.

– Он отдал её в качестве взятки, за всяческое беззаконие. Она ему давно не принадлежит.

– Так, стало быть, и мыслей своих нет у него. Они принадлежат хозяину его души. Он, безусловно, чужой сам себе. Чужой до абсолютной враждебности. Ему попросту нельзя встречаться с самим собой, этим инструментом своего хозяина. Его теперешняя жёсткая кровь и растворённая в ней сила, не знающая добра и зла, не перестанут циркулировать через пагубное сердце ровно до тех пор, когда оно будет остановлено. И его поступки окончатся.

– Убийство? Георгий, убивающий змия? Нет. Тогда выйдет жертва. Злодея сделать жертвой ведь легко. И он будет чем-то равен Васильку.

– Значит, средства избавиться от него, нет?

– У меня нет. Я при помощи Молева могу только созидать. Уничтожение мне непосильно.

Тем временем обитатели ещё пары домов Муркавы подтянулось к руинам храма. Раздались вздохи и плач. Шло время. Никто не расходился. Рассвело. Стали подходить некоторые люди из Пригопки и Римок. Прибыли и кое-кто из Думовеи. И глядели на зодчего, будто соболезнуя ему и с затаённым выражением некой мольбы.

Он вытряхнул из футлярчика Молево, тот кусочек, величиной, условно говоря, с горчичное семя, сжал в ладони музыкального склада, слегка разжал и приставил к глазу, будто некую подзорную трубу, повторяя этот прежний жест, помогающий ему сосредоточиться. Уловил восходящие потоки совершенно ясного дуновения. Покрутил в себе подобие колков подобия музыкального инструмента. Настроился. Мысль его выкристаллизовывалась на композиционный лад бывшего тут здания, и её колебания перенеслись по направлению взгляда. Там, найдя будто давно ожидающее согласие, наступил резонанс с таинственными частотами пространственных колебаний, и руины, испытав явные сдвиги, начали так же выкристаллизовываться, следуя мысли зодчего. Чистое пространство, абсолютно прозрачное, создало в себе прежние формы храма, поглотив руины. Стены, своды и кровля обрели прочность, тысячекратно превосходящую любой мыслимый и немыслимый строительный материал. Зёрнышки мозаики вновь нашли свои места, сложив собой святые лики. Селяне ахнули и поддались неописуемой радости. А прозрачная крепкая церковь вместе с её живописным и мозаичным убранством открылась для всех людей, далеко простирая приветливые объятья живой истины. И каждый селянин уже смог бы сам отзываться на них и созидать подобие храма в сквозистых глубинах собственного сердца. И лица людей отражались в прозрачной зеркальности гладких стен, словно пронзая их и углубляясь внутрь.

Священник вопросительно глянул на зодчего. Тот понял вопрос и ответил:

– Помните, мы беседовали о ветвях творчества? Искусство, наука, молитва. И говорили, что оказалось бы чудесным, если бы все они воссоединились в общую полноту. Наверное, это и произошло только что.

Отец Георгий ничего не сказал. Он только мягко улыбнулся, подумав:

«Открытая церковь. Открытая. Всем открытая. Возможно, в этом и заключается её назначение».

А затем, распознав приближающегося Борю, крикнул ему:

– Ну что, статейка твоя, гениальная и неповторимая, готова?

Боря, глянув на свершившееся тут возведение, опустил маленькие руки, поросшие редкой шёрсткой, и сказал сокрушённо:

– Да не статейка, а целая книга. Было дело. Было. Части из неё даже опубликованы. Но о том, что я теперь вижу, и написать-то невозможно.

И он ещё раз обновлённым взором вглядывался в неопознанную им реальность и там наблюдал теперь уже действительно полное единство природы, искусства, духа и людей. Тот некий едва уловимый чёрный крап, что ещё недавно здесь примешивался и оседал, сам собой сошёл на нет.

– О таком и написать-то невозможно, повторил он.

– Верно, – сказал священник и обратился к зодчему: – А с тем субъектом, проглотившим Молево, что будем делать? Ведь надо его одолеть.

Тот спокойно ответил:

– А ничего наступательного. Вы же говорили, что церковь не занимается ни нападением, ни обороной. И добро не делает того же. И любовь. Тот субъект будет лишь отброшен на прежние позиции. А там и умрёт сам. Ведь его настоящие прежние позиции – небытие.

И действительно. Показывается мужичок, вечно пьяненький. Он энергично приближается к редкой толпе.

– Там, в овражке лежит мёртвым этот, барин, который весь в белом, – говорит он ровненько, ничуть не заплетая язык прежней косностью. – Я, как увидел, так сразу и протрезвел.

Народ немедленно двинулся туда. С высокого берега овражка можно было узнавать собственные отражения в стенах прозрачного храма, вновь возведённого.

– Он тоже узнал отсюда своё отражение, – сказал архитектор.

Отец Георгий кивнул головой и тихо промолвил:

– Увидел себя, абсолютного врага, и погиб от ужаса.

Мигом откуда-то взялись лопаты. И мужики необыкновенно слаженно закопали вообще весь овражек, создав там ровное место. А Мирон воскликнул:

– Я же обещал отдать ему долг!

С этими словами он отыскал увесистый булыжник, прикатил и возложил его на новом ровном месте, да сразу высек на нём эпитафию собственного сочинения, как и обещал когда-то злодею: «зло, делающее из жизни прах, само обернулось прахом».

Конец.

2014