Предстояло определиться с жильём да покалякать с местным населением о здешних невидальщинах в области отдохновения, а также послушать небезынтересные байки о выдающихся достопримечательностях, ландшафтных и человеческих.

– Всё, – решительно возгласила атаманша, – пора заходить в деревню.

Село Думовея оказалось немалым, и состояло из нескольких кучек бревенчатых домов, облепивших косогор, где со скромным величием обосновалась пятиглавая церковь с шатровой колокольней в стиле провинциального модерна, выполненного из красного кирпича с белой лепниной. Кое-где над карнизом проросли молоденькие берёзки, зато крестов недостаёт, и явно давненько. Абрам Ицхакович с некоторым, прямо скажем, аппетитом обозревал её и цокал языком.

– Что, Боря, стоящая архитектура? – ликующе вопросил поэт Николошвили с низкочастотной гудковатостью.

– Да. Знаете ли, обожаю провинциальный «Ар-нуво». В нём смелая фантастичность проявлена сильнее, чем в столичном. Жаль, что некому её привести в порядок. Ведь почти целая. Совсем немного надо, чтобы всё восстановить.

– А вы эстет, однако. И, поскольку здесь давно, то, догадываюсь, присмотрели кое-что из архитектуры, так сказать, с бытовой пользой.

– Вы правы. Было такое. Хоромы. Даже столковался с хозяином снять в них комнатушку.

– Да ну? – Подключилась к их разговору Татьяна Лукьяновна. – Молодчинка. Ну-ка, ну-ка, ну-ка, ну-ка, веди нас туда, показывай, выказывай.

До потенциальной гостиницы оказалось, как говорится, рукой подать. Стоило только обернуться спиной к шедевру провинциального зодчества и сразу воочию узреть неожиданную оказию. «Хоромы» состояли из двух изб-пятистенок со светёлками, и сцепленных меж собой сенцами. Будто бы на манер некоего «тяни-толкая». Причём, одна из них весьма старинная, приземистая, с маленькими окнами, а другая новее и значительно выше. Выделяются недавно добавленные ещё более свежие венцы под крышей для увеличения высоты. Гости чудного села одобрительно поохали и направились туда. По ходу пришлось кое-как осилить препятствие из семейства гусей, которые цепочкой преградили путь, плотно замыкая зазоры меж собой вздёрнутыми крыльями, и водили шеями, издавая шипящие звуки. Женщины обогнули их эдакой пологой дугой, а мужчины, построившись гуськом, прошли напролом сквозь стаю, почти без ущерба здоровью. Только Дениса Геннадиевича одна гусыня больно ущипнула за мизинец.

Хозяин оказался на виду. Вполне брутальной внешности. Он сидел на крылечке и полузгивал семечки, отплёвывая шелуху прямо на штаны.

– Понятно, откуда взялись у тебя семечки-млемечки, – насмешливо произнесла Татьяна Лукьяновна на ухо Бори и прыснула в тонкий нос.

Тем временем, хозяин приподнялся со ступеньки, отряхнул шелуху со штанов и создал простодушную деревенскую улыбку.

– Милости просим к нашему шалашу, – молвил он неожиданно высоким голосом, почти фальцетом, подбегая к калитке, вставленной в естественную арку из крон роскошных яблонь.

Гости выстроились друг за дружкой, создав нечто, похожее на очередь. В голове её оказался Мирон-Подпольщик. Он, уяснив за собой первенство, наигранно и не без элегантности выставил грудь вперёд, гордо вознёс голову, сжал губы и поднял брови, создав комедийный кичливый облик. А замыкал шествие учёный-эволюционист Денис Геннадиевич. Лицо его было несколько покошенным. По-видимому, из-за укуса гусыни, да мелкой обиды на недавние обвинительные речи в его адрес. Особенно из уст предводительницы всей честной компании. Та сделала рот трубочкой и медленно покачивалась всем телом. Остальные почти ничего не выражали. Правда, Ксения исподтишка остро вонзала взор во все предметы, попадающиеся на пути, выделив увесистые краснеющие яблоки у калитки, и щёки у неё попеременно загорались да гасли.

– Здесь у меня, так сказать, покои, – хозяин указал на избу слева, – а тутошки будет начало художественной галереи, – тяжеловатая кисть руки пала в сторону правой избы. – Нам туда.

Мирон-Подпольщик, было, первым кинулся в дверь, поскольку занимал удобную для того позицию, да вдобавок относился к цеху изобразительного искусства, и в нём возник пылкий интерес к тому, чтобы сходу оценить помещение для экспозиции. Но вовремя вспомнил о вежливости, и, расслабившись, услужливо пропускал вперёд всех остальных попутчиков, получая от них улыбки. Более всех это полюбилось Ксениюшке. Она отвесила ему реверанс. Только Денис Геннадиевич посильнее скривил рот. Тем не менее, последним вошёл всё-таки хозяин.

– Павел Саввич Семиряков, – представился он гостям. И каждому пожимал руку, повторяя «…ряков… ряков». Те лаконично называли свои имена.

Интерьер дома явил собой свободную и довольно высокую горницу с пятью окнами, украшенными льняными занавесками с вышивкой древнеславянского узора. Полы имели заметную обновлённую латку на месте русской печи. Её отсутствие создало прибыток общему вместилищу. А взамен того знатного сооружения, свойственного вековому укладу деревенского жилища, появилась небольшая «голландка», немного накосяк стоящая в дальнем углу. Обстановка являла собой словно некий осиротевший антикварный магазин. К одной стене прижался небольшой древнерусский дощаный лежак с сундуком, иначе говоря, топчан. В середине стоял небольшой круглый столик в венском стиле из гнутого дерева с притиснутыми к нему несколькими стульями самого различного происхождения. К другой стене по углам приставлены два массивных кресла из резного дерева. Они эдак фланкировали длинный низкий кожаный диван, создавая скромную торжественность. Над ним в самый раз приладилось единственное художественное полотно, утыкаясь в потолок.

– А вот моё начальное приобретение для коллекции сельского искусства, из-за которого даже пришлось поднять потолки всей избы. – Павел Саввич с нескрываемой радостью указал на замечательное живописное изделие, высотой в великую сажень, а шириной в сажень мерную, где тщательно выписан в полный рост розовощёкий усатый господин, лет около тридцати, эдак в экспрессивной позе, одетый в простонародный костюм, но сапоги на нём были явно дорогими и начищенными до блеска, режущего глаз. Он стоял на новеньком деревянном мосту, одной ладонью как бы поглаживая перила с изысканно вытесанными балясинами, поблёскивающими на солнце, а в другой держал длинную курительную трубку, по-видимому, в ту пору модную. Фон изображал перспективу аллеи из молодых ясеней, заканчивающуюся зеркалом пруда, где плавало несколько белых лебедей, и один чёрный. А за ним на небольшом бугорке вырисовывалась усадьба, выполненная в стиле Чинквеченто а ля виллы Джулия, увенчанная изящной башенкой. По широкой лестнице спускалась статная женщина под кружевным зонтом, а перед ней, на лужайке девочка, лет шести, ловила бабочку сачком. Над усадьбой с прудом сияло пышное сизое облако.

Абрам Ицхакович не стал подражать Мирону-Подпольщику по части деликатности, он первым подошёл поближе к картине. Поцокал языком, точно так же смачно, как давеча, когда обозревал колокольню. Он делал выражение лица, будто раньше не видел это произведение искусства первой половины 19-го века. А оно ведь присутствовало в избе, по меньшей мере, с утра, и было немым свидетелем соглашения на счёт съёма «комнатушки». Возможно, тогда он всецело проникся сложными задачами непростой сделки, да не глядел на произведение искусства с надлежащим вниманием. А теперь взял, да обратился полностью свободным зрителем всего целостного убранства своего временного жилища и удостоился оценить его в деталях.

– Я уже новую раму заказал. Хочу из диковинного дерева. С художественной резьбой. И табличку медную с гравировкой имени автора и названия полотна, – Павел Саввич подпустил грудь вперёд, создав двойной подбородок.

– Так ведь город не под боком, хлопотно, небось, туда ездить, – молвил бывший скульптор, побряцывая штихелями в кармане.

На картину он взглянул вскользь, без участия. Должно быть, ему как авангардисту не слишком близка живопись девятнадцатого века, да к тому ещё провинциальная. Или просто неудобно было изучать её достоинства из-за того, что он стоял к ней под острым углом зрения, и та сильно отсвечивала глянцевой поверхностью, играя лишь кракелюрой.

– А зачем город? – вежливо ухмыльнулся начинающий галерист, – у нас тут свой умелец имеется. Василёк, Сусаннин приёмыш. Универсальный умелец. Всякая работа в его умных руках ладится.

– Замечательно, – выступил поэт-актуалист Авксентий, кидая взгляд по углам картины, – А кто у нас автор, и кто персонаж?

– Автор будет неизвестный, но наш. Аноним, так сказать. Наш аноним. Так и напишем на гравировке. А персонаж-то вполне знаком всем нам: помещик Тит Веспасьяныч Флавьев. Правда, было дело, пропал без вести. Давно. Очень давно. Только молва о нём жива-живёхонька, и не забывается здешним народом. Даже наращивается всё новыми тонкостями. Таинственными.

– О! – воскликнули почти все постояльцы классическим терцовым аккордом. И доминантное восклицанье вышло у Ксениюшки, одновременно с покраснением щёк. Они будто произвели своеобразную перекличку с подобными щеками господина, представленного на полотне.

– Но к делу, к делу, – сказал Семиряков, слегка покашливая.

– Да-да-да-да, – подтвердила Татьяна Лукьяновна, подбоченившись и по-хозяйски озирая помещение с прокрутом на одной ноге. – Мы с Ксенией обоснуемся здесь, а мужики пусть забираются в светёлку.

Боря сморщил лоб, но тотчас мысленно подчинился.

– Да, да, да, да, – хозяин высоким тоном, почти фальцетом подхватил идею и стиль речи атаманши, – обе светёлки занимайте.

– Отлично, – вымолвил Денис Геннадиевич, подыскивая для себя подходящую издевку над спутниками, доставшими его всякой эволюцией. – А подполья, случаем, нет у вас? – он покосился на Мирона-Подпольщика. Тот хихикнул.

– Есть подполье. Тоже ёмкое. Пустое. Но там дух не очень-то. Но если кому охота, пожалуйста.

С этими словами хозяин подался в сенцы и поднял там люк в углу.

– Хорошо, идёт, учтём, – уже совсем развеселился бывший гений. – Учтём.

– Ладно, мужики, – жёстко сказала предводительница, – ступайте, делите жилплощадь, не мешайте нам с Ксениюшкой устраиваться. – Давай, давай, давай, давай, Ксения, вещички раскладывать. Ну, ты где будешь? Выбирай.

Девушке пришёлся на вкус топчан, и она немедленно испытала его на удобство. Мужики послушно удалились и поднялись по крутой скрипучей лесенке в светёлку. Там действительно было светлее, чем внизу.

– Хе-хе. Тесновато будет впятером, – выдавил из крупного стана Мирон-Подпольщик. – Пойду-ка я, пожалуй, пытать счастье в подполье.

– Поди, – Николошвили по-отечески поддакнул и чуть-чуть подтолкнул его в спину. – Котомку не забудь. Она там, у дамочек осталась. Хотя, небось, уже всё завалено их пожитками. Не отыщешь.

– Не к спеху, – сказал Мирон.

– Подполье или котомка?

– Нет. Подполье, возможно, к спеху.

– Правда? – почти без удивления вопросил хозяин. Тогда пошли. Да, ребятки, назначьте, кто двое из вас останутся здесь, а другие – за мной, спустимся да поднимемся на смежную светёлку.

Абрам Ицхакович по очереди взглянул на обоих поэтов. Те согласованно покивали головами. А Денис Геннадиевич неопределённо пожал плечами.

Они спустились с высокой светёлки и поднялись на низкую. Учёный-эволюционист сходу закинул походную суму на койку, приглядевшуюся ему тут лучшей. А Боре досталось то, что осталось. Так, первый и удачливый съёмщик здешнего жилища оказался последним, кто получил себе остаточное пристанище для ночлега.

Мирон возлёг на копну сена в подполье и глубоко вдохнул. «Дух, как дух», – молвил он про себя. Поднялся, отомкнул узкое горизонтальное окошко вверху. Оттуда повеяло предполуденным воздухом потеплее внутреннего. Но прибавилось свежести. «Так-то будет лучше». Постоял, да вылез в сенцы и подался за пределы избы, во двор. Облокотился о плетень, устремляя взор в дальние дали, водил его там да охал, пока остальные сопутники суетливо обустраивались в «хоромах».

Вскоре сюда подошли обитатели светёлок. Они тоже удовлетворённо и с ненасытным восхищением двигали взгляды по небывалым чудесам представленного пейзажа. Денис Геннадиевич попеременно глядел то на красоты естества, то в глаза товарищей, сопровождая взгляд вопросительным выражением.

– Хорошо, – почти пропел Николошвили церковным басом, отвечая на зрительный вопрос.

– Чудесно, – наперебой подхватили сотоварищи, и каждый похлопал по плечу Дениса Геннадиевича, учёного-эволюциониста и большого знатока становления природы, зачинщика идеи быть именно в этих местах.

– Ах, вот вы где, – послышалось со стороны сенцев. Это Татьяна Лукьяновна обратилась к Мирону-подпольщику, протягивая в его направлении брезентовую котомку. – Вещицы-то будете забирать?

– Оставьте пока. Потом зайду, – сказал Мирон. – Лучше идите сюда налегке да полюбуйтесь зрелищами несказанными.

Атаманша скрылась внутри, а затем обе женщины почти бегом приблизились к плетню.

11. Саванна

На отдалённом бугорке, заслоняющем воды речки Бородейки, появилось некоторое подобие льва.

– Глядите-ка, – звонко воскликнула девушка Ксения, – а вы не верили.

– Куда?

– Да вон, вон, лев бегает. На бугорке.

Пока те вертели головами, лев спустился в ближайшую лощину, а на его месте показался барашек, весь в золотистой завитой шерсти, свисающей до земли.

– Ух, ты, Знатная грива у этого льва. Во весь рост, – гукнул Николошвили. – Но я бы сказал, что перед нами, скорее, носитель золотого руна. – Классический поэт воздвиг очи вверх и вбок, будто изыскивая в глубинах памяти историческую родину. – Тоже какая-никакая, но мутация у нас. Теперь от неё никуда не деться.

С бугорка раздалось звонкое блеяние.

– Хе-хе. – Точно. Мы наблюдаем отменный образчик происхождения видов в природе. – Мирон-Подпольщик уставил пытливый взор на дарвиниста Дениса Геннадиевича. – Твоя работа?

У них двоих, вероятно, завязались особая охота язвить-подкалывать один другого.

– Его, его, его, его! – Затараторила Татьяна Лукьяновна, – естественный отбор. Тут вам не саванна с обилием еды из плоти. Приспосабливаться надо к здешним условиям обитания. Причём, почти мгновенно.

Ксениюшка слегка зарделась и глянула на Авксентия, ожидая от него помощи. Тот понял и сказал совершенно наугад, подобно сочинению стихов:

– Сейчас будет.

И, словно по воле волшебника, близко перед ними, возьмись да появись настоящий лев. Грива на месте, хвост с пампушечкой, всё, как положено. Он поднял золотистую кудлатую голову с креном набок и запел.

Люди затихли. Их изумление настолько превзошло обязательное в этом случае чувство страха, что они остались на месте, не думая обращаться в бегство. Не понять, песня ли им по душе пришлась, или артист уж больно необычный. Татьяна Лукьяновна оглядела окрестность, создавая щёлочки меж веками, и заузила их посильнее да ещё посильнее, будто явно что-то необычное там высматривала. И прошептала:

– Кажись, наоборот, ландшафт здешний приспособляется ко львам, и обращается в саванну. Вон ивы, ничуть не отличаются от баобабов, вон луга с высокими травами…

– Саванна… ванна… павианы… караваны… павана… осанна… – Авксентий, ловя ритм, водил ступнёй на пятке и притоптывал. По-видимому, у него складывались в уме стихи на мотив звучащей мелодии из пасти льва.

И только Ксениюшка, наконец-то, восхитилась пением и захлопала в ладошки.

– Не спеши, – тихо шепнул гениальный ваятель, – он пока не закончил арию.

Лев недолго ещё солировал, и на самой высокой ноте прервал пение, помотал головой да скрылся в той же лощинке, откуда возник пред очи дачников. Зато оттуда выскочил юный овен, лихо приплясывая.

– О! Хе-хе-хе! – Развеселился Мирон-Подпольщик, – Давай, давай! Вдарь ещё! – Он захлопал в ладоши, куда громче Ксениюшки. Та подхватила затеянный ритм, покачиваясь с боку на бок.

И золотистый барашек вдарил. Он разогнался прямиком на ваятеля да боднул его в бедро, где в кармане покоились штихеля. Они там глухо бряцанули. Юный овен вынул глаза исподлобья и кинулся прочь вниз по косогору. Вся компания приезжих столичных жителей откровенно рассмеялась.

– Неплохое начало-почало, – сказала атаманша, и снова обратилась к учёному эволюционисту, – Денис Геннадиевич, вы заранее знали, что тут имеется всякое такое-эдакое чудо чудесное, и потому привезли нас сюда?

– Да полно вам, Татьяна Лукьяновна, откуда ж мне такое было знать? Я ведь о красоте природы сообщил. Разве обманул?

– Не-не-не-не, совсем не обманул.

– Угу, – прогудел Николошвили, – природа здешняя удивляет нас всем, в неё помещённом. Прямо-таки подвигает к художественному вдохновению. А неожиданности лишь подгоняют идти на подвиг творчества. Молодец, Денис, дай пять.

И он шмякнул широкой пятернёй об его висящую угловатую ладонь, задев пораненный гусыней мизинец. Тот ощутил боль, и повёл губой вбок, создав подобие кривой улыбки. Классический поэт принял её за настоящую, и зычно расхохотался за компанию.

Подошёл хозяин единственной гостиницы, заодно и собрания сельской живописи, пока состоящего тоже из единственной картины.

– Весело у нас, да?

– Ох уж, – широко улыбаясь, ответил Абрам Ицхакович, до сей поры ничем себя не обнаруживающий, – весёлости хватает почти досыта.

– Да? А я хочу предложить вам насытиться едой. Прошу засесть за нашу местную трапезу, – предложил Павел Саввич Семиряков, по-видимому, вышедший к гостям именно с этой целью.

– Да-да-да-да, отличная идея, – Татьяна Лукьяновна вопросительно взглянула на Ксению, – угу?

– Угу. – Та пополнила весёлость, хотя казалось, и до того радость ее выплёскивалась через край.

– Отличная, отличная, – согласился хозяин, – правда, не знаю, насколько изысканная сама еда. И насколько сытная. Как говорится, что Бог послал. Пошли?

Противиться никто не вознамерился. Стол был накрыт в другом пятистенке, более старинном, если не сказать, древнем, о чём свидетельствовала обильная замшелость почерневших бревенчатых стен и кровля, состоящая из дранки, едва угадываемой из-за ещё большей замшелости.

12. Василёк

За столом разговорились.

– А вот вы напоминали давеча о местном умельце… как его?.. – Мирон-Подпольщик обратился к Семирякову.

– Василёк?

– Угу. Василёк. Можно будет на его работы поглядеть?

– Да его работы есть почти в каждом доме, – ответил тот, – а у меня особый его труд. Всем моим богатством я обязан ему.

– Ну, о происхождении богатства мы любопытствовать не станем. Это, как говорится, коммерческая тайна. А самого его можно встретить?

– Можно. Но не теперь.

– Отсутствует? Или прячется?

– Он всегда отсутствует.

– Эко. А заказ-то ваш каким путём исполняется?

– Отсутствует, потому что дома его никогда не бывает. А в селе нашем появляется в любой миг. Когда захочет, тогда и берётся невесть откуда.

– Так-так-так-так, – вставилась Татьяна Лукьяновна, – значит, всё зависит от удачи.

– Пожалуй, да. От удачи.

– Тогда расскажите о нём. Если нетрудно. И если не заказано. Ну, своими словами. – Кто это молвил, мы не разобрали.

– Кхе. Несложно. И, вроде бы, санкций не поступало… да ладно, поведаю. Только считайте моё повествование лишь за версию, потому, что всем известно, чужая душа – потёмки. А сама его история оказалась мешаниной из отдельных слухов. О них только могу вам сообщить. Без выдумки и фантазии. – Павел Саввич Семиряков опустил голову, создавая приток памяти.

– Давайте, – послышался сжиженный баритон.

– Угу, – прогудело в воздухе.

– Да-да-да-да.

– Хе-хе.

– Правда, лучше один раз увидеть, да ладно.

– … – повеяло теплом от щёк.

Денис Геннадиевич тоже звуков не издал. Даже не вздохнул поглубже. Уставился в потолок, разглядывая на нём темноватые следы, оставленные от былого отопления древней избы «по-чёрному».

Словом, гости превратились в слушателей. Уже привычно выделяясь, внимательнее всех оказалась Ксения. И её щёки отыскивали соответствующий тон румянца.

Местный богатый житель начал повесть о Васильке:

– Сусанна тут у нас есть. Вдова. Мужик у неё был с закидоном. Да помер. Давно уже. И детей не оставил. А ещё, вон там, подальше от нас, по ту сторону Бородейки, гора такая, не совсем обычная, новая. Ну, новая не новая, не знаем. Раньше не было. И до сих пор её никто не обнаруживал. М-да. Сусанна только знает о ней. Она и поведала о том. Рассказала. Одним словом, слышали мы о той горе, но вроде бы не видели. И зовём её «Сусаннина гора». Ещё будто пещерка там имеется. Незримая. Детёночка Сусанна в ней и отыскала. Мы точно не знаем, откуда он взялся, но она рассказывает, что нашла именно там. Глазки у него – натурально васильки. Вот и назвала его Васильком. Воспитывала одна, никого к нему не подпускала. И любовь у неё к нему дивная, редчайшая, можно даже сказать, умная, что ли. А он, лишь только подрос чуть-чуть, встал на ножки, да сходу стал помощником ей во всём. Помогает, помогает, а потом куда-то пропадает. Спит неизвестно где. Подсобит, поест, да тю-тю. А когда вырос побольше, так, давай, вообще со всеми участие в трудах принимать. Любое дело ему поддаётся. И внезапно пропадает он. На один день, на два, на целую недельку. Не сказывает, куда ходит. Тайна такая у него. Выдумщик большой. Изобретатель. Кхе…

Дверь отворяется наотмашь, входит лев.

Всеобщее оцепенение.

Первой сознание приспевает девушке Ксении.

– Наверное, он кушать хочет, – говорит она шёпотом.

– Хе-хе. И с кого из нас начнёт? – Мирон-подпольщик медленно принимается оседать со стула, вытягивая ноги под стол. Нащупывает в кармане киянку со штихелями, но сомнение преодолевает его движение, и он ничего оттуда не вынимает.

Ксения молча сгребает содержимое стола в одну кучу, связывает уголки скатерти в единый узел, поднимает всю снедь над собой, направляется к двери. Лев отодвигается вбок, давая ей выйти. Девушка с поклажей идёт на огород, опускает узел между грядок, развязывает его.

Лев, немного повременив, издаёт из пасти зычный звук, немного напоминающий интонацию поэта Николошвили, выходит вслед за Ксенией. Там, на огороде, меж овощных посадок, он заваливается и с некой чванливостью приступает к изучению снеди в скатерти. Ксениюшка бочком-бочком возвращается в избу, запирает дверь на засов, усаживается за голый стол, произнеся облегчённое «ух».

– Дела, – Павел Савич подходит к маленькому низкому окну и оглядывает за ним иные овощные угодья, не попуская глазам остановиться на льве.

И остальные бывшие сотрапезники подтянулись к окнам, подчиняясь любопытству.

А лев спокойно и с достоинством уплёл остатки еды из каждой тарелки, тщательно их вылизывая. Оглянулся на избу, где окна заполненны изумлёнными лицами людей, покивал головой, опуская веки.

– Умненький, – прошептала Ксения, – Благодарит.

Лев развернулся и удалился прочь. Мгновенно откуда-то на огороде очутился родственный ему по масти барашек и немедля шмыгнул вслед за ним.

13. Налево

Мирону-Подпольщику не захотелось дальше слушать о Васильке. Он отпрянул от окна и вышел погулять. Так и сказал:

– Пойду, погуляю.

У других постояльцев тоже отпала охота внимать продолжение повести о Васильке, бессовестно перебитой львом. Никто не пытал метрдотеля и галериста, чтобы тот окончательно выдал всю его подноготную. Посмотрели на ваятеля, как бы провожая его в последний путь, да скорбно опустили головы. Иди, мол. Смелый, однако.

За окном, у дороги появился возничий. Он по счастливому случаю не заметил тут никакого зверя, да направился наугад встречаться с «дружбанами». До того распряг изабеллового коня. Тот благодарственно и важно отошёл на лужайку, да пощипывал жёсткую травку.

– А, пристроились, – сказал возничий, завидев сходящего с крыльца Мирона-Подпольщика.

– Да, – ответил ваятель, подходя к нему, – вот, задумал погулять немного.

– Погулять? Один? – Возница пытливо осмотрел его всего, даже обошёл вокруг. – А не хочешь ли взять коня? У тебя, вроде с ним затеялись тёплые отношения.

– Хм.

– Пойдёмте-ка, пойдёмте. У меня там, в подводе седло есть. Вы умеете ездить верхом?

Мирон помялся. Затем поднял брови.

– Не знаю, – сказал он с несколько мечтательной искоркой в глазах, – испытать себя надобно.

– Угу. Давайте сделаем.

И оба подошли к подводе. Там возница взял седло и прочую амуницию.

– Вон конь. Пасётся на лужайке, подойдём к нему.

Тот сам двинулся им навстречу.

Возничий со знанием дела принялся налаживать верховое снаряжение по давно налаженным правилам. Перекинул седло низом вверх, тщательно оглядел потник. Утвердительно кивнул головой. Со стороны передней луки продел под седло с потником согнутую в локте левую руку, подошёл к лошади с её левого бока. Встал к ней лицом, свободной правой рукой взял за заднюю луку с потником, а левой схватил за переднюю. Поднял седло с потником над лошадью и осторожно положил на её спину. Сдвинул его ниже, вдоль спины, приблизительно в центр тяжести. Перешёл спереди лошади к правому её боку, мягким движением правой руки опустил вниз подпруги. Разгладил их, положил заднюю подпругу на переднюю. Встал с левого бока лошади. Левой рукой удерживал седло, а правой взял переднюю подпругу, пристегнул её к передней приструге. Затем то же сделал с задней подпругой и пристругой. Подогнал стремена. Держась правой рукой за стремя, упёрся в шнеллер пальцами выпрямленной левой руки и вдоль нее затянул путлище. Застегнул пряжку, подтянул её к шнеллеру. И сказал горожанину:

– Садись.

Мирон-Подпольщик влез на жеребца изабелловой масти, чуть-чуть неуклюже, но вполне умело.

– Ух, ты, – удивился он, – пока удаётся кое-что.

– Ну, давай. – Возничий похлопал по шее коня. – Уздечку тоже наденем, хоть не любишь ты её. Но, из уважения к гостю, потерпишь. Давай.

Он ловко надел на морду коня дополнительную амуницию для верховой езды и подал поводья Мирону. Коротко объяснил способы управления. А под конец сказал:

– Можешь без поводьев. За шею держись. Управляй тоже с помощью шеи. По какой стороне похлопаешь, туда и повернёт. А когда подоспеет назад возвращаться, тем более забудь о поводьях. Конь дорогу чует, сам вернётся с тобой на себе, куда бы ты ни нацелился.

В правом кармане побряцывали штихеля, в левом – отдавал теплом камешек, слишком даже похожий на цвет сердца. Всадник всё-таки взял коня под уздцы, спустился в известную нам лощинку и направил его на отдалённую возвышенность. А оттуда они, человек и конь, исчезли на закрытой от избы излучине Бородейки. Там свернули налево, двинулись по левому берегу речки, вдоль течения, в сторону Муркавы. Взяли ещё левее и поднялись до лесной дороги, той, где давеча шли Потап с Анастасием. Так доехал Мирон до того места, где в Бородейку впадает ручей Пликапик. Слева река, впереди полусгнивший мост, а за ним слабо утоптанная тропинка – бывшая аллея парковой части заброшенной усадьбы. Только прямые ряды двухсотлетних дуплистых ясеней, напоминающие конструкцию нефа в готическом храме, благородным обликом своим свидетельствовали о бывших когда-то здесь помещичьих владениях. Прямо перед ненадёжным мостом ваятель остановил коня. Тот стал, как вкопанный. Всадник потянул узду, конь развернулся левым боком и махнул обратно, сначала вдоль встречных вод ручья Пликапика, иногда забегая прямо в него, затем, опять взяв левее и, перескочив через лесную дорогу, доскакал снова до Бородейки, да только ускорял бег. Мирон-Подпольщик пригнулся к шее коня, крепко обняв её. Спустя полчаса всадник выехал на другую слабо утоптанную дорожку, но уже под растительными сводами дремучего леса. В их перспективе показался человек. Судя по походке, молодой. Приблизился. Точно. Молодой. И лицом на чьё-то знакомое похож. Мирон остановил коня.

– Здравствуйте.

– А скажите, молодой человек, на ту сторону речки перебраться… где есть возможность?

– Так везде есть она, ежели вплавь. А мостов нет над ней. И мелководья нет. Повсюду глубина с ручками. Один мостик, правда, имеется, там, возле бывшей усадьбы нашего бывшего барина, да и тот почти полностью прогнивший, вот-вот сам рухнет, поэтому люди ходят по нему отдельно, а под конём он свалится обязательно. Так что, не советую туда скакать.

– Вплавь, значит?

– Ага. А что за нужда?

– Нет нужды. Любопытство только.

– Ну, для кого и любопытство нужда.

– Это верно. Слышал, гора там есть. Необычная.

– Есть. Сейчас. Вот, отойдёмте чуть-чуть. Левее.

Отошли.

– Вон, видите? Сквозь лес. Прямо.

– Да. Желтеется что-то.

– Она и есть.

– Что ж. Спасибо, дружок.

– Не за что.

– А зовут-то вас как?

– Это любопытство или нужда?

– Хе-хе. То и другое.

– Василёк.

– О! Только недавно о вас прослышал.

– Да?

– Да.

– Но вы не верьте ничему, что обо мне рассказывают. Они ничего не знают.

Мирон с довольной улыбкой глядел на него. Понял, почему лицо молодого человека показалось ему знакомым. Глаза василькового цвета. Одни лишь глаза, да и те из рассказа другого человека, а не познанные самим. Действительно, для ощущения чего-то знакомого, достаточно совсем чуть-чуть. Малого намёка.

– Но кой-чему поверить можно! – крикнул он назад.

А того уже след простыл. Вернув взгляд перед собой, бывший ваятель изобличил торчащий из-под земли, эллипсоидный камень, подобный гигантскому зубу, весь одетый многовековым лишайником. И будто надпись на нём едва различимая. «Должно быть, чья-то могилка, забытая всеми», – подумал он. И повернул коня снова налево, к реке.

«Вплавь, так вплавь», – молвил про себя праздно гуляющий верхом столичный житель. Шепнул коню на ухо:

– Вплавь?

Тот сходу плюхнулся в воду, не позволив всаднику даже успеть раздеться.

На том берегу благополучный наездник спешился, вскарабкался по песчаному взлобку, вошёл в светлый лес и узрел желтоватую возвышенность. Жеребец покорно шёл за ним.

Левое бедро обжигал камешек, лежащий в кармане. Мирон достал его, подержал на полусжатой ладони. Вроде обыкновенный. Коричневато-красный. Слоистый. Меж слоёв образовалась щёлочка. Оттуда просыпалось чуточку пыли. Мокрой. И настолько тонкой, что она обволокла всю кисть руки ваятеля. Однако ему не приходило на ум, будто она его испачкала. Ну, с каменной пылью, да вообще по всему телу он давно свыкся. Не впервой, так сказать. А тут она совершенно своей оказалась. По-родственному обняла его жёсткую ладонь, словно часть собственной кожи. Скульптор не счёл её отирать.

Гора. Влезать на неё Мирон желания не имел. Обойти, что ли? Обогнул возвышенность наполовину. Действительно пещерка. Неглубокая. Нет никаких внутренних ходов. Просто ниша. Увеличенное подобие внутренности русской печи.

Когда путник зашёл в это жерло, безусловно, оставил коня изабелловой масти где-то снаружи. Побыл, побыл в пещерке, напоминающей искусственное изделие, подождал неизвестно что, но, как говорится, ничего не почувствовал. Медленно-медленно начал выбираться оттуда, похлопывая растопыренными пальцами по стенам тесного вместилища. С них ссыпался жёлтый песочек. Немного задержался в створе входа, упираясь обеими твёрдыми ладонями в края отверстия. Оглядывал внешнюю панораму и дивился тому, как она переменилась на его глазах. Светлый лес, тишина, и более ничего. «А конь»? – Мирон ощутил в груди щемящее возгорание. Двигал очи туда-сюда, отходя мелкими шажками дальше и дальше от пещерки. Лес есть. Заполнен прозрачной дымкой. Гора есть. Без единой зеленушки на ней. И дыра в рост человека. Мерцание там притемнённое. А коня нет нигде. Попробовал влезть на гору, чтоб подальше видно было. Взобрался довольно легко. Лес, лес, ни единой живой души. Никого. А тишина, – совершенно удушающая. Даже собственных шагов не слыхать. И дыхания, – тоже. И штихеля в кармане стали будто резиновыми: ни звяканья, ни шелеста. Вся эта внешняя тишина оказалась тут лишь для того, чтобы услышать внутренний голос. И он заговорил безупречно ясно. Заставил что-то вспомнить. Ну, да. Перед тем, как свернуть налево, он заметил впереди явно особый камень, плотно одетый незапамятным лишайником. Будто с надписью. Слишком старинной. Решил, что это могилка чья-то, забытая всеми, а в действительности и наверняка, то был известный всем указатель. Конечно. Он, тот самый. «Налево пойдёшь»…