Молево

Тут мысль вдруг лишилась движущей силы из-за постороннего шуршания неподалёку, за гнилым мостом. Там приближался «Prombron Monaco Red Diamond Edition», иначе говоря, эксклюзивный бронемобиль «Комдив» золотистой окраски, почти полностью утопая в нескошенной траве. Вся его блестящая поверхность была присыпана травяными семенами. Он остановился на берегу и беспомощно замигал глазками ближнего света. Некто из Муркавы поднял взгляд в ту сторону, однако опустил их в тот же миг. Собственные мысли были для него важнее заезжего предмета.

Злодей вынулся из своего вездехода и постоял. Несколько в раскоряку. Подошёл к мосту и поскакал на нём. Тоже в раскоряку. Испытывал на прочность. Ещё немного постоял. В той же позе. Опять попрыгал, но чуть подальше и поосторожнее. По мере испытания небезопасности переправы его облик последовательно накапливал подслеповатую горечь сомнения. Отошёл назад, оглядывая причину своей явной неудачи, и к заострённой щербатости на лице добавилась выразительная морщинистость, выдавая некое кислое раздумье. Наконец, заприметил человека на возвышенности у берега, почти рядышком, и лицо его мгновенно озарилось полусладкой надеждой, сглаживая всё это складчатое нагромождение.

– Мил человек, – сипло вымолвил злодей и прокашлялся с раскатистым рыком, – мил человек, это единственный мост или есть поблизости что-нибудь покрепче…

А «мил человек», тот, некто из Муркавы, на беседы не настроен. Он погружён в собственные мысли. О настоящей архитектурной деятельности.

«Настоящий архитектор обязательно пространственник. Он собирает единое пространство, занимаясь даже возделыванием хоть сугубо малого места в виде единственного сооружения. Ведь оно связано с ближним окружением, которое неотделимо и от дальних мест. А они совмещены со всей планетой, Млечным Путём, Вселенной. В делах архитектора исключено всё случайное, лишнее, оторванное»…

Злодей подошёл и похлопал его по плечу. Нагловато.

– Мил человек…

Тот спихнул с плеча его изрешеченную канавками руку и, не глядя на него, сказал:

– Мосты у людей чаще всего бывают мысленные. Если вы обладаете силой мысли, сумеете воздвигнуть надёжную переправу где угодно и через что угодно.

– Тогда помогите мне усилить хотя бы существующий мост, – злодей указал носком ботинка на полусгнившее строение.

– Нет. Только сам. Если я усилю его своей мыслью, я и пройду по нему. Или проеду. Никто другой не сумеет этим воспользоваться. Так что, трудитесь, трудитесь и трудитесь. Самостоятельно.

– Угу, – злодей тупо уставился на свои ноги, обутые в «Berluti» цвета кузнечика. Потоптался и поковырял в носу. – Задачка.

Некто из Муркавы ничего больше не желал говорить, и снова отдался постоянным мыслям о настоящем человеческом творчестве и собственном в нём предназначении. Злодей, тем временем, ходил туда-сюда, слегка вспахивая землю подошвами дорогих ботинок. Он тоже соображал о своём, но не постоянном, а приобретённом недавно.

– А знаете, – вдруг оживился он, – я ведь ищу одного своеобычного архитектора. Мне нужен очень своеобычный архитектор, крутой такой зодчий. И я нашёл кой-кого в интернете. А теперь ищу его в натуре. Он поселился в Муркаве. Хочу заказать ему кое-что интересное. Вы, случаем, не натыкались на него?

– Нет, не натыкался, – сказал некто из Муркавы, и не лукавил.

– Ну, пойду пешком… Муркава ведь там, по ту сторону реки.

– Муркава там.

И злодей пошёл по мосту, часто останавливаясь на нём и производя по нескольку скачков в раскоряку.

А некто из Муркавы двинулся задуманным путём в сторону Думовеи.

22. Среднее прошлое

Семидесятые годы прошлого века. Зал бывшего Дворянского собрания, а ныне Большой зал филармонии. Молодой архитектор, можно сказать, завсегдатай здешних музыкальных представлений, сидит в пол-оборота на своём излюбленном месте в первой ложе справа от эстрады, затылком опираясь о мраморную колонну. Слушает концерт произведений для контрабаса с оркестром. Боттезини и Кусевитский. За солирующим инструментом – хрупкая и совсем юная девушка. Едва ли не прозрачная. Архитектор смотрит на неё, погружается в невероятно стройное и необычайно одухотворённое звучание. Инструмент, как известно, громоздкий и по преимуществу мужской. Но эта девушка извлекает из него поистине всё, что надо, не допуская ни недостатков, ни излишеств. Контрабас позволяет испускать из себя, казалось бы, нечто даже вовсе не свойственное ему. Архитектор не прерывает изумлённые вздохи. Его ресницы подрагивают, собственные пальцы музыкального склада шевелятся в воздухе, будто вторя движению музыки. Она – его невеста. Уже целый год. Всё это время оба живут рядышком в одном доме и постоянно заходят друг к дружке. Но исключительно в состоянии жениха и невесты. Она репетирует, он проектирует. Завтра состоится долгожданное венчание. Заказанное ею для него обручальное кольцо давно при нём, лежит на видном месте его рабочего стола и дожидается своего перемещения на палец. А заказанное им для неё обручальное кольцо давно при ней. И тоже пока что не на пальце. По окончании концерта и долгих оваций он не пошёл в артистическую. И не поджидал её у крыльца служебного входа. То – занятие поклонников, жаждущих неведомого им самим наслаждения. Среди них он представлял себя попросту мешающим. Направился домой, предвкушая завтрашнее событие. Только вот незачем было поддаваться совершенно неуместному предвкушению. Незачем. Ведь знал, знал о его несомненном вреде, способном свести на нет всё то, что предстоит. Не остановился и не прогнал. Назойливое оно, витает да витает вокруг любого иного воображения, почти жужжит, подобно крупному насекомому, занимает всё пространство мысли, не давая сосредоточиться на чём-либо, значительно более полезном. А дома, в постели не случилось уснуть. Он пребывал в состоянии чистого ожидания, которое лишь время от времени обволакивала пелена дрёмы, где непременно возникала всякая неприглядная и подозрительная чушь, не менее назойливая, чем давешнее предвкушение, да будто на что-то намекала и над чем-то издевалась. Утром, когда он был уже в дверях перед выходом из дома, слишком трескуче прозвучал телефонный звонок с явной интонацией тревоги. Незнакомый голос на том конце сообщил адрес морга. Он машинально записал на бумажке и сунул её в карман. Далее в его сознании всё смешалось. Он шёл по улице, безразлично выхватывая взглядом куски окружающего мира, и одновременно перед его глазами всплывало нечто схожее с дрёмой. А там вырисовывалась всякая неприглядная и подозрительная чушь, подобная той, что являлась ему ночью. Очевидная явь и призрачный сон перемешивались меж собой, пребывая совместно, сливались в единый событийный поток, не позволяя отличить одно от другого и осмыслить, где он теперь находится на самом деле. Он сбился с пути. Картины сновидений наяву порой куда-то скатывались из головы, освобождая взор на реальность, топтались под ногами, улетали, но немедленно возникали вновь, и вонзались в сознание с ещё большей убедительностью в своей абсурдности. Он понял, что окончательно заблудился в собственном осмыслении окружения. Его стало качать, и он упал. Подоспевшие горожане подхватили его и усадили на скамеечку. Спросили, в порядке ли он. Архитектор кивал головой в знак согласия. Кто-то вызвался его проводить. Он вынул из кармана записочку с адресом морга.

Невеста лежала на каменном столе в подвенечном платье. Фата стелилась по полу. Там же валялась её крохотная сумочка. Он поднял её. Раскрыл. В ней оказалась единственная вещица. Коробочка с обручальным кольцом. Жених открыл коробочку, извлёк оттуда кольцо и надел на холодный палец невесты. И всё. Что было после, он совсем не помнил. Очнулся в своём пустом доме с пустой коробочкой из-под обручального кольца в левом нагрудном кармане пиджака. Позже о случившемся он узнал из рассказов друзей. О том, как отпевали невесту в подвенечном платье с обручальным кольцом на пальце. Не в храме, а подле него, потому что людей пришло слишком много. О том, как она выглядела с печатью вдохновения на лице. О том, как он совсем не плакал, и чуть было не улыбался, унося взгляд на небо. Да, да, говорил архитектор, я вспомнил, я видел её там. Сквозистую. И она посылала мне таинственные знаки. Взглядом и руками. Рассказывали о том, что на кладбище ехать он решительно отказался и велел никогда не раскрывать его местонахождения. Пытались поведать о причине её внезапной кончины, однако жестом руки он будто закрывал им рот, не желая даже слышать это страшное слово: кончина. Да, да, говорил он, я видел её, восходящей верх, и знаю причину её нахождения именно там. Зарытой в земле её нет.

У него осталась пустая коробочка из-под символа будущей бесконечной совместной жизни. Коричневатого цвета с краснотцой. В левом нагрудном кармане пиджака. Что заставляло его не выкидывать ненужную картонку, он не осознавал. Или предполагал некую мистическую связь этих двух вещей, когда-то покоящихся одна в другой. Хотя витала порой в уме некая подсказка этого не делать. Но рука не поддавалась вытащить коробочку и, пусть не выкинуть, а просто положить куда-нибудь. Он будто к ней привык.

23. Недавнее прошлое

Нынешней весной, в небольшом скверике у Лавры на скамеечке сидели двое. Один, худощавый, небольшого роста, в светлой одежде и в шляпе-панамке, другой вполне справный, высокий, одетый в чёрную рясу.

– Я вот гляжу на вас, – говорит священник, – и будто бы лицо ваше мне знакомо давно, хоть представились мы всего-то полчаса назад стараниями Дениса Геннадиевича. У меня такое впечатление, будто нам уже приходилось встречаться. Возможно, в юности.

– Если в юности, тогда вам проще меня узнать, нежели мне. Ведь на вас тогда не было бороды.

– Да, хе-хе, да… вы, часом не поступали в МГУ?

– О. Об этом мало кто знает. Поступал, поступал, на физфак. Правда, ушёл после первого курса и поступил в архитектурный. И не жалею, что стал архитектором. Увлекательное занятие. Но до сих пор естественные науки привлекают меня, я слежу за всеми новшествами, почитываю всякие научные труды великих и малых мужей, сам размышляю.

– Значит, так оно и есть. Мы с вами жили в общежитии на Воробьёвых горах, в одной комнате, когда экзамены сдавали. И потом встречались на общих лекциях. Ведь нас развели по разным группам и по разным ячейкам общежития.

– А, да, конечно. Теперь и я вас опознал юным. Помню, помню, мы тогда, вместо подготовки к экзаменам, всё беседовали о возможных сочетаниях возвышенного и бытового. Каждый это понимал по-своему, но мы не спорили, а просто делились пониманием. Вы тоже ушли после первого курса? Я имею в виду вашу нынешнюю профессию. Кстати, хе-хе, комнатка-то очень даже была похожа на келию.

– Нет. Я окончил университет с красным дипломом, и меня взяли сюда, в другую столицу, в самый престижный НИИ. И женился я здесь. Замечательная жёнушка, умница. И весьма сердечная. А у вас?

– У меня?

– Да, я насчёт супружества.

Архитектор опустил взгляд к нагрудному карману, где постоянно покоилась коричневатая с краснотцой коробочка от обручального кольца, и молча сжал веки. Собеседник уловил это движение глаз и понял, что вопрос его оказался неуместным. Не стал на нём настаивать и продолжил о себе.

– А духовный сан я принял совсем недавно. Вот она, моя вторая альма-матер, – священник отвёл взор к зданию духовной академии.

– Хе-хе! – Зодчий снова оживился. – Значит, тогдашние наши беседы о возвышенном и бытовом, о горнем и дольнем, оставили свой след. Я подался в искусство, а вы в священство.

– Пожалуй, так. И теперь нас свёл промысл Божий, чтоб уже осмысленно сотрудничать в этой теме.

– Да. Действительно. Тогда давайте о деле. Хоть воспоминания тоже оказались полезными.

– Давайте. Храм надо восстановить. От него мало, что осталось, алтарная часть, да одна стена, и та наполовину. Ведь, по окончании духовной академии меня послали, как говорится, на передовую деятельность, храмы поруганные атеистами в глубинке возрождать. Так вот очутился я настоятелем разрушенного храма в почти забытом Богом селе. Муркава называется. Его население ничем не занимается, кроме случайного приработка, да лишь пьёт. И необходимая для нового прихода «двадцатка» пока не набралась. Вместе с тем, везде вокруг села и вдали от него – совершенно чудесные зрелища, воистину Божественные. Там ещё есть одно село, Думовея, где картины естества не менее чудесные. И храм почти целый. Мне рекомендовали его. Оно и к железнодорожной станции поближе, хоть чуть ли ни целый день идти. «Двадцатку» там легче собрать. Но я остановился на Муркаве…

– Очень хорошо. Денис Геннадиевич сказывал мне, что вы поведали ему о том же, но говорил о Думовее. Но это неважно. Я сразу согласился поучаствовать в богоугодном деле. Приложу все свои профессиональные усилия для проектирования, согласования и строительства. Да, об условиях он тоже мне сказал. Об отсутствии условий. Таковое даже лучше.

– Ну, мы всем селом будем вам помогать. Хотя… хотя, это нелегко осуществить, даже почти невозможно. Тамошние мужики ведь окончательно занемогли и разучились что-либо делать полезное. Да. Зато в другом селе недавно разбогател один мужик, и сам предложил мне посильную помощь. Знаете, в тех местах много чего странного случается, несмотря на повальное недомогание, а раньше случалось даже мифическое…

И священник рассказал архитектору об удивительных явлениях и событиях того края. О Сусанне и её приёмыше Васильке, помощнике в любых делах. О том, как он помог Семирякоау разбогатеть, а тот в свою очередь охотно помогает другим в созидательных делах. Не забыл и о легендах, в том числе о помещике Флавьеве. О чудесном (или волшебном) изменении его поведения, благодаря некоему камешку, вовсе нерядовому, редко кому попадающемуся. И описал тот камешек со слов местных жителей: ярко-коричневый с краснотцой, иначе говоря, цвета сердца, с едва заметной слоистостью…

Архитектор глубоко задумался. Его неожиданно слишком сильно заинтересовал тот мифический камень. Мелькнула в голове некая неоформленная мысль. Он её пытался вытащить приемлемым словесным аналогом, но не получалось. Оттого-то лицо его выдало напряжение.

– Вы лицом изменились, – опасливо молвил священник, – может быть, я что-то лишнее наговорил, и вы будете отказываться от нашего ещё не начатого дела?

– Нет, нет, что вы, – архитектор пришёл в себя, – так, внезапно пришла одна мысль, пока не получившая развития.

– Вот и чудненько. Значит, наш договор вступает в силу?

– Вступает, и немедленно.

Не откладывая дело в долгий ящик, они тем же вечером поехали на место, чтобы ознакомиться с предстоящим занятием. Архитектор провёл там пару дней. Он подолгу гулял по всей округе. Ему столь по душе пришлось чудное убранство естества, только-только начинающую одеваться в свежую зелень, что непременно захотелось там поселиться, да навсегда. Но были обязательства в городе. Шло проектирование большого градостроительного объекта на завершающей стадии, где он был руководителем. А в том деле задействованы специалисты многих различных отраслей, в том числе и Денис Геннадиевич. Необходимо с ними встречаться, ставить задачи, увязывать усилия.

Ещё, во время прогулок, ему снова залетела в душу та, умом не оформленная мысль, что возникла при упоминании о помещике Флавьеве с его камнем. Ведь он уже писал в своё время о градостроительстве как о некой каинистике, и о преодолении этой каинистики путём создания новой среды обитания, во всём согласной с природой и с промыслом Божьим. Теперь мысль о возделывании пространства проявила себя намного шире и облеклась в довольно ладную мировоззренческую концепцию о пространстве естественном. И вышло что-то естественнонаучное, но не укладывающееся в современную науку. Дело в том, что он вроде не состоялся замечательным естественником в официальном статусе. Но стал в меру известным архитектором-градостроителем, а значит, искусником по изготовлению именно всяческих пространств. И не случайно обе склонности слились воедино. У него с давних пор вынашивалась ладная естественнонаучная концепция о собственном поведении пространства, о его поведенческом начале, основанном на своеобразной, условно говоря, генной структуре. Это поведенческое начало и заявляет о себе обретением конкретных пространственных форм и очертаний. Без поведения ничего не проявляется. И если его грамотно использовать, почему бы ни получить искусственные пространственные сооружения не грубым строительством, а именно тонкой генной инженерией поведения собственно пространства, иначе говоря, его формования в прямом смысле слова. Оно ведь сплошное, подобно глине. Бери и мни его, лепи из него нужное тебе сооружение. Но для того необходимо найти помощника, некий предмет-усилитель, своеобразный кристаллизатор пространства в качестве посредника и орудия.

«И таковой обязательно существует на земле. Кристаллизатор. Вся природа, так или иначе, кристаллизована. А сила, кристаллизующая пространство-вещество, по сути, неизвестна. И можно предположить, что это не что иное, как сила духовного мира. Ничего, кроме силы духа не приходит в голову. А дух, он ведь не только вне пространства, он, так или иначе, растворён в нём, подобно воздуху, растворённому в океане. Значит, вполне возможно существование вещества-пространства в виде некоего минерала, способного насыщаться духом до чрезвычайной степени, растворять его в себе. И где-то он есть, где-то залегает»… – Сия неотступная мысль теперь постоянно пребывала в нём.

Вспоминая тот же рассказ священника о некоем чудном камне, который породил в нём неоформленную тогда мысль, а теперь почти устоявшуюся, у него возникла буря чувств. «А вдруг, – умелец изготовления пространств поймал догадку, ощутив жар, – вдруг он и есть тот самородок, именно тот, и его нужно отыскать именно здесь»! И тотчас мысль его увлеклась в иную плоскость. Его обуздало чувство досады. «Но тогда мой приезд сюда по приглашению священника обретает иную, неожиданную цель, поиск того, что надобно именно мне, – размыслил он, – ведь нехорошо получается, потому что на мою бескорыстную и богоугодную деятельность падает очевидная тень, пусть не материальной, но мзды»…

Архитектор, войдя после прогулки к священнику, отцу Георгию, не мог удержаться, чтобы не рассказать ему о внезапном открытии.

Тот лишь улыбнулся, поскольку ещё не окончательно отошёл от естественных наук, сказав, что идея хороша, но для другого мира, не нашего. Квантового. Это ведь там присутствие наблюдателя меняет поведение материи. И не стал развивать эту тему. Затем они договорились о самом необходимом для начала работ по восстановлению храма. Главное, найти хоть что-то для его подлинности. Фотографии, словесное описание старейших местных жителей, любое сведение, за которое можно было бы зацепиться, чтобы восстановить облик храма. Назначили приблизительную дату возвращения сюда архитектора, плюс-минус несколько дней.

– Я попробую выискать что-нибудь из вами сказанного, а заодно добуду образа для иконостаса, – сказал Отец Георгий, – мне пообещал подсобить новый богатый мужик, Семиряков его фамилия, Павел Саввич. Я уже рассказывал вам о нём. Сам-то он задумал создать картинную галерею из самобытной сельской живописи. Отыскивает художественные изделия по всяким сёлам. Вот и обещал с иконами помочь. А временные тябла Василёк сделает. Он всё умеет.

– Замечательно, – согласился архитектор – оба окажемся при деле.

И он уехал заканчивать большой проект, да заодно написать некий естественнонаучный опус, внезапно родившийся у него между Муркавой и Думовеей. В столичном городе, на своём рабочем месте, после решения вопросов по экологической части проекта, возглавляемой Денисом Геннадиевичем, архитектор невзначай поведал ему о том необычайно душеполезном ландшафте, где только что побывал. И посоветовал обязательно его посетить. «Да, да, – соглашался эколог, – отец Георгий тоже советовал и даже рассказал, как туда добраться своим ходом».

Все обязательства по городским делам завершились к концу лета. Грандиозный проект был удачно окончен. Естественнонаучную статью, а вернее, черновой её вариант он тоже написал и выложил в интернет. Архитектор освободился от больших трудов и, в качестве отдыха, взялся за труд малый, но по ответственности не меньший, чем тот. Подошла оговоренная со священником дата. Он прибыл в Муркаву, поселился там у одинокого мужика, да приглядел себе пустующий дом для покупки. На взгорке у входа в село. С высоким подпольем в пол-этажа и просторной светёлкой в три окна. Оттуда открывались замечательные виды вдаль. Волны холмов, тёмно-зелёные, изумрудные, голубые, бледно-синие, – друг за дружкой последовательно бледнели и размывались по мере удаления к горизонту. И зеркало озера вблизи. Самое то – для размышлений и творчества. Оставалось только найти хозяина да сговориться о цене.

Дом. Архитектор достал из нагрудного кармана коричневатую с краснотцой коробочку из-под обручального кольца. Пустую. Открыл её. Глянул в пустоту. И подышал тихо-тихо. Сердце отозвалось на затаённое дыхание, сжалось и остренько постукивало.

24. Молево

Человек, некто из Муркавы недолго двигался прогулочным путём. Оборотился он после нескольких шагов. И не для того, чтобы кинуть взгляд на удаляющегося злодея, а отозвался на некий сигнал, показавшийся ему значимым. Его заставило оглянуться едва заметное видение, только что мелькнувшее в ручье Пликапике. Отступил назад и снова вошёл в ручей. Он поднял со дна плоский овальный камешек цвета сердца, Повертел сигнальную находку меж музыкальных пальцев. Крепко сжал в кулаке, разжал. На ладони показался кровавый подтёк. А ранки не наблюдалось. Это камень оставил след. Свой. Он отпустил каменный овал. Тот упал к ногам в ручье. На нём там-сям струилось подобие крови, создавая шевелящиеся разводы в воде. Оглядел музыкальную руку, будто ещё удерживающую камень. Водно-кровяное пятно растеклось по всей её поверхности, проникая в поры, сообщив ей дополнительную розоватость.

Послышалось фырканье коня. Человек глянул туда, откуда появился звук, и отскочил к берегу ручья. Оказалось, вовремя. По воде, на полном скаку промчалась лошадь изабелловой масти без седока. Она, отбежав на небольшое отдаление от человека, отклонила шею, глянула на него, сверкнув аквамариновыми очами, и тихо ржанула, будто с одобрительной интонацией. Он проводил её взглядом, полным оторопи вкупе с удивлением, и снова вошёл в ручей. Струйки, подобные крови, воссоединились с разводами на воде, став почти круглым пятнышком, а сама его находка, абсолютно гладкая и чистая, была вдавленной в песок от удара копыта. Перевес возымело любопытство. Человек снова отнял этот минерал от дна. И повторно сжал его. До боли…

Тут мысли у него начали своеобразно выкристаллизовываться под воздействием восходящих потоков некоего дуновения. Они выстраивались в ясные композиционные соотношения меж собой, вырастали небывалым выражением и вытесняли все прежние представления о самом себе. Будто дотронулись они до его сути и стали мять там её, словно глину. Легонько нажимать. Чуть-чуть. Настрой человека вступал в резонанс с таинственными частотами неведомых колебаний, и его естество испытало явные сдвиги. Ощущалась переналадка обычных для него побуждений. Вернее, не переналадка, а возможность настроиться на нужный лад. «Это что-то наподобие колков некоего струнного музыкального инструмента, если сравнить себя с ним, – подумал он. И ясно возник в сознании образ его навсегда оставшейся невесты. И контрабас в её волшебных руках. Она крутит колки, водит по струнам смычком, настраивает его. Тонко прислушивается к изменению тона, чтобы не возникло и намёка на фальшь. Да, да, а ведь она силой своего иного таланта помогала и ему настроиться на нужный лад в его творчестве. Так же тонко, легко и незаметно. Это он только теперь понял. Незримо, будто совсем из иных сфер бытия.

– Инструмент всегда остаётся тем, каким его создал мастер. Но его можно по-всякому настраивать и расстраивать. Покрутил колками туда-сюда, прислушался да настроился. На какой лад надо, на тот настроился. А сам инструмент притом ничуть не изменился. Изменилось его поведение». Но возникло тому сравнению и толика сопротивления. Мало ли кому вбредёт в голову побаловаться на мне-инструменте. Войдёт заинтересованный в том профессионал в умении всяко играть да заигрывать, возьмёт меня, да ударит по струнам. «На мне играть нельзя», – припомнилось из Гамлета, и он тихо посмеялся в нос. Снова из ниоткуда вырисовался образ невесты с контрабасом. «Нет, – он слитно представил всё их совместное пребывание, – я-то никогда не становился её инструментом. Такого и быть не могло. Но, что ни скажи, умела она находить мой собственный настрой. И умела незаметно туда что-то подкидывать, то самое, что не доставало мне, и я лишь силился найти его.

– Колышки, – сказал он вслух, не переставая сравнивать себя с неким таинственным струнным музыкальным инструментом, – я могу их крутить сам. Но на что настраивать эти струны собственного поведения? Кто теперь подскажет? Не лучше бы оставить его вовсе нетронутым.

Он снова отпустил каменный овал. Тот опять упал к ногам в ручье. На нём так же там-сям струилось подобие крови, создавая разводы в воде. Оглядел музыкальную руку, будто ещё удерживающую камень. И увидел на ладони остаток таинственного природного изделия, небольшой величины. Вынул пустую коробочку из-под обручального кольца, по цвету схожим с камешком, и положил кусочек туда. Оставил пока воображаемые колки в покое. И двинулся прежним путём, осознавая, для чего он хранил коробочку у сердца до сих пор. «Оно, – шепталось про себя с осторожным чувством, направленным на будущее, – оно, то вещество, то самое, и место ему подходящее»…

25. Продолжение про злодея

Первым, кто встретился злодею на пути в Муркаву, оказался Мирон-Подпольщик, он же язычник-христианин, оставляющий следы из капель воды, что обильно стекали с его непромокаемой одежды на песчаную тропинку. Тот шёл осмотрительной поступью и пытливо оглядывал всё, что попадало на глаза. Вместе с тем, творческая печать не сходила с его чела. Оно выражало чистое вдохновение.

– Вы, наверное, тот, кого я ищу, – воскликнул злодей, округляя ноздри, как бы учуял долгожданную удачу. И на его физиономию упал жгучий оттенок упования на остро желанный успех.

– А?

– Вы, пожалуй, архитектор, это легко угадать по лицу, а у меня для вас есть исключительной важности заказ.

– А. Нет. – Мирону пришлось отвлечься от сугубой сосредоточенности. – Нет. Но тоже имею дело с каменными материалами. Скульптор я. И знаете, в последнее время действительно беру заказы. Исключительно важные. На надгробия. Эпитафии высекаю. Если у вас есть таковая неминучая необходимость, давайте договариваться.

– Эпитафия. Надгробие. Вы считаете, будто для меня уже настал такой неминуемый час?

– Не знаю. Будете заказывать?

– Спасибоньки. Пока не надо. Подожду. А где мне отыскать архитектора? Ведь вы наверняка знаете о нём. Родственные души, так сказать.

– Не могу знать. Нездешний я. Сам потерял кой-кого. Коня лишился. Да непростого. Редкой изабелловой масти. Не попадался ли он там, где шли?

– Нет. Но если попадётся, скажу. Только вас тоже придётся найти.

Мирон-Подпольщик вяло качнул мощной рукой, ударившись кистью о штихеля в кармане, затем поднёс её ко рту, облизнул и ещё покачал, но подалее от туловища. «Найду, – бубнил он про себя, – найти. Что такое – найду»?

Вторым, кто оказался на пути злодея, спустя примерно полчаса, был возница. Тот двигался пешком рядом с конём изабелловой масти.

– О, – говорит злодей, – конь! Должно быть, он тот самый, потерянный. А где этот чудак-ваятель, высекающий эпитафии на могильных камнях? – Он развернул тело назад и попрыгал ввысь до предельных возможностей, чтобы попытаться углядеть ушедшего мастера каменного искусства.

Возница и конь остановились одновременно, с любопытством оглядывая странного типа, так живо разговаривающего с самим собой.

– Ах, да, – обратился теперь странный тип к вознице, – Мне тут встретился один человек. Слегка вымокший, хоть, вроде, не было дождя. А наружность у него творческая такая… да… он пожаловался, будто потерял коня изабелловой масти.

– А. Нашёлся, значит, потерянный. Прямо тяжесть от сердца отлегла.

– Вот и я говорю. Нашёлся конь.

– Нет. Человек потерянный нашёлся. Я понял, о ком речь. Его-то, пропавшего уже который день, вся Думовея ищет. Та, что трезвая. Вот ведь чудненько всё вышло. Благо, что он сам отыскался.

Конь фыркнул и выдал согласное ржанье.

– Значит, нашлись оба, – злодей снова развернулся и указал в противоположную сторону, – он там, недалеко, идёт медленно, можете догнать. Обрадуетесь тоже оба.

При этом злодей до предела сморщил свой лоб от удивления по поводу оказания несвойственной ему доброй услуги.

26. Возвращение

Поисковики закончили совещание. Они чётко определили направления и собрались исполнить задуманное. Тут гуси загоготали, вытянув шеи в едином направлении.

Люди устремили туда любопытствующие взгляды. Приближался Мирон-Подпольщик. Довольный, хоть и не совсем обсохший.

– Ты где пропадал? – первой молвит Татьяна Лукьяновна вместе с оханьем и опусканием гладеньких рук плетьми, позабыв об излюбленных добавочных словах.

– Пропадал?

– Так ведь двое суток ты никому не попадался на глаза, – говорит Денис Геннадиевич. – Или трое? – Сочли, если тебя не слопал лев, тогда ты вообще в глубокое подполье подался. Невидимое. На всякий случай поискали подкопы в твоём обиталище. Потом всё село на ноги подняли. А возница наш не переставал недоумевать. «Отдал ему коня, говорит, конь вернулся, а седока нет, обычно, говорит, мой конь седоков не теряет».

– Полно шутить. Конь действительно куда-то исчез. Оставил его всего-то на минуточку. А я пешком пришёл. Тут рядом ведь. Часика три, небось, прошло-то за всю мою прогулку…

– Ты так считаешь?

– Ну, неточно. Четыре.

– Угу. Вот вам ещё одна мутация. Стресс. Человек даже не ощущает хода времени.

– Отчего же? Проголодался. Идёт время-то.

Товарищи переглянулись.

– Да, – прогудел голос Николошвили, – настоящий подпольщик. Умеет не только надёжно скрываться, но ещё способен голода не почувствовать. За двое суток-то. За трое.

– Хе-хе. Ладно. Посмеялись, и будет. Надо бы действительно покормить человека. Пока лев, конечно, всё наше общее кушанье опять не умнёт, – сказал Семиряков и развёл литыми руками. – Будем поспешать. А то он, знать, тоже проголодался, коли наш товарищ целёхоньким воротился.

Шутку хозяина гостиницы никто не оценил, но его предложение поесть было поддержано всеми.