Погружение

12

Для меня было удивительно, как много я рассказал случайному знакомцу. Воспарение и погружение, два смутно связанных друг с другом, словно они были сторонами одной монеты, ориентира моей жизни, были понятиями для внутреннего потребления. Я не привык говорить о них с посторонними, а мой ближний круг заметно сузился с годами. Моей привычной ролью было слушать, но Миха разговорил меня так, что мне вдруг стало не по себе в купе одному. Почти пустая бутылка в руке нагрелась вместе со своим содержимым до температуры моего тела. Оставался один глоток, не больше.

Через приоткрытую дверь купе были слышны два голоса в коридоре. Я не мог разобрать слов, но эмоции и тембр были слышны прекрасно. Это ли не доказательство вторичности роли слов? Сам по себе, обмен звуками важен, чтобы понять, в нужном ты направлении движешься, или не совсем. К дружескому объятию или выбитому зубу. А слова, они иногда мешают это понять, пытаясь ухватиться за смысл, мы теряем краску – все становится черно-белым, а то и просто серым. В конце коридора раздался негромкий смех. Потом Миха снова заговорил.

По всей видимости, мы выскочили на бархатный участок дороги, поскольку стук колес приглушился до шепота. И в наступившей тишине я вдруг ясно осознал, где я слышал голос Михи, прежде, в той жизни, что, казалось, осталась на перроне в точке отправления. Выудить это знание из стога обрушившихся на меня мыслей и воспоминаний было не так просто, но осознав я уже не мог отделаться от этого чувства. Парадоксальность его выходила за рамки линейного понимания, но сами эти рамки были существенно пересмотрены мной за эту поездку. Как бы странно, непонятно, немного жутковато, это не казалось, но голос Михи был голосом одного из выдуманных друзей моего детства. Его не было в моей жизни больше тридцати лет, но у меня не было и тени сомнений. Единственная причина, по которой я не узнал его с самого начала, лежала на поверхности – я никогда не слышал его своими ушами, извне моего сознания. Мне стало не по себе. Захотелось, чтобы Миха вернулся поскорее, но было и немного страшно, словно я нашел в его багаже заряженный пистолет. Я поднял бутылку к губам и допил ее большим глотком. И где-то внутри, словно сбили печати с потайных замков, и открылись створки глубокой памяти. Калейдоскоп завертелся с новой силой.

Я вспомнил, где я встречал Миху раньше. Он был одним из моих самых старых и самых надежных клиентов. Когда-то давно мы часто виделись – он только поднимался, на волне перемен и надежд, которая благополучно схлынула. Его интересовало абсолютно все об инвестиционном бизнесе – он проводил долгие часы в моем офисе, потом звонил мне пару часов спустя, прочитывал каждую страницу моих презентаций. Он был первым клиентом, которого привел в офис я, без помощи босса и его связей. Бизнес Михи, Михаила Алексеевича, рос быстро, и все его свободные ресурсы были у нас в управлении. Кто знает, без него я, возможно, никогда бы не стал на ноги, и уж точно не пережил бы кризис. Правда, в последние лет семь я не видел его лично – он передал дела управляющему, и растворился.

Как я мог его не узнать? Конечно, он изменился, но быстрые глаза со смешинкой и коричневыми крапинками на голубом фоне, подвижный вихор, чуть присыпанный солью, но все такой же независимый, его чуть сутулая осанка человека, вечно сидящего нога на ногу, – все было на месте. Он сам был вихром, заметно выступавшим на фоне чванства и беспардонной простоты. С ним всегда было

интересно

, поговорить, поспорить, поделиться удачей или горем. Совсем как и в этот раз. Так как же я мог его не узнать?

Должно быть, на меня нашло затмение. Когда-то давно, глядя на звезды с крыльца своего загородного дома, после весьма приятного, но излишне питейного вечера, я подивился некоторому сходству наших представлений о вселенной и вех человеческой жизни. Наш мир, как и вселенная, начинается с большого взрыва, вполне недвусмысленного

выхода в свет

 из чрева матери. Как для подслеповатого котенка, весь этот мир описывается сферой радисуом в пару метров, границы которой теряются в тумане. Из этого тумана начинают сгущаться фигуры, которым суждено стать нашими спутниками на долгие годы. Мы перетекаем из геоцентрической системы, в гелиоцентирческую, а затем открываем дальний космос, галактики и квазары, по мере расширения этой сферы нашего сознания. Каждую секунду новые мысли отодвигают границы еще дальше, также как и расширяющаяся вселенная пожирает пустоту. И точно так же, как и вселенная, наше сознание полно темной материи, о существовании которой мы смутно догадываемся, но оценить ее масштабы и роль в нашей жизни не так-то просто. Должно быть, Миха нырнул в одну из черных дыр моей памяти.

Что еще скрывалось в этой дыре, и других крепко стянутых цепями сундуках памяти? Лучше всего запоминается не последнее, а то, что лучше кладется на выбранную тобой канву жизни. Быть успешным в бизнесе, своими силами, было для меня особенно важно, а потому все те, кто были первыми и вторыми ступенями моей небольшой ракеты, ушли на второй план. Осталось общее чувство благодарности, но внутренний орган пропаганды требовал только одного героя. Выборы были безальтернативными. И чем дальше в лес, тем меньше оставалось попутчиков – юность представала и вовсе героическим эпосом преодоления препятствий. Но ведь там было несколько крепких друзей. Мне всегда было проще с людьми постарше, внутренний возраст опережал события. Я наморщил лоб, пытаясь вызвать в памяти свою былую компанию, которая разлетелась по семьям и судьбам уже лет двадцать назад.

Один за другим они возникали перед моими глазами – те, с кем я пережил много «первых» событий, как плохих, так и хороших. Некоторые уже потеряли свои имена, но лица и отдельные фразы все еще плавали под поверхностью моей памяти. Я попытался представить себе жизнь человека с эйдетической памятью. Как в старом анекдоте про правильное ударение – ничто не

забыто

, или

ничто

 не забыто? Как и любая стоящая палка, эта – была о двух концах. Всплыло много из того, что хотелось и получилось забыть, простить, забить гвоздями. И я уже почти не удивился, что в этой мутной воде снова всплыл образ Михи.

Он был не лучшим другом, просто приятелем, но из тех, с кем было комфортно. Легок на подъем, полон предложений, которые падали на благодатную почву. Я вспомнил тот злополучный поход. Густо заросшие лесом волны холмов, потайные ключи, физическое ощущение простора с лысой скальной макушки… Костер, беседа, снова беседа, запах грибов, трассирующая канонада смолистого елового бревна, таинственная галактика горячих углей в порыве ветра… И конечно, спуск по реке к месту отправления, смех, бахвальство. Мы даже понятия не имели о профиле реки – что может случиться? Я вывалился на втором пороге и крепко приложился головой к гладкому камню. Я не издал ни звука. Чудесным образом вытащил меня Миха, единственный, кто не только заметил мой выход со сцены, но и умудрился прыгнуть следом со спасательным жилетом в руке. Было не в моде разводить нюни, но про себя я поклялся, что отплачу Михе, чем смогу. Но оказалось, что смог так крепко все это забыть,

отвернуться

, что дважды не узнал его на перепутьи.

Я оторвался от якоря хорошо понятого и хорошо забытого, мир покачнулся и поплыл перед глазами. Купе наполнилось светом другой, молочно-белой, тональности. Как в луче прожектора, некоторые предметы приобрели отчетливую ясность, в то время как другие соскользнули в теневые углы и расщелины. Муха сорвалась с насиженного места и с неожиданно громким звуком вылетела в открытое окно. Радиатор выдал очередь металлических звуков и замолчал. Дверь откатилась в сторону и защелкнулась в открытом положении. Я повернулся к окну и понял, что поезд остановился. Видимо, кто-то заплатил кондуктору за прогулку. Трудно было представить, кому это могло быть нужно глубокой ночью. Но я был только рад этому – копаться дальше в памяти казалось невыносимым. Я с нетерпением ждал следующего хода судьбы. И очень хотел поскорее увидеть снова Миху, чтобы поделиться с ним тем, что я сложил, наконец, его пазл. Я вышел в коридор.

Показалось, что поезд попал в облако. За окном висела белая вата. Все остальные двери купе были плотно закрыты, стояла оглушительная тишина. Кто-то изнутри шепнул мне: «белый шум»: мой вечный, добрый суфлер, старающийся навести мосты в безумном мире. Вот только его сценарий устарел, мы вышли на поля, и за рамки. Странно, что никому больше было не интересно, почему поезд остановился. Я подергал ручки нескольких купе, но не смог сдвинуть их с места. В голове вагона, откуда еще недавно, по моему разумению, доносился голос Михи и тихие, аккуратные ответы проводника, было пусто. Должно быть, они вышли на перрон. Я вспомнил, что Миха сказал перед уходом, зажмурил глаза, представил себе проводника, именную бирку, и отчетливо увидел его имя – Рафа. Имя, как имя, теперь трудно было удивить. Я покопался в памяти, на всякий случай, но нет, Рафу я раньше не встречал.

Пройдя по вагону, я вышел на перрон. Платформа была самая обыкновенная, сложенная из бетонных плит, в мелких паутинках трещин, кое-где выступил бок арматуры. Резиновый отбойник сношен как старый каблук. Перила загородки обвалились в нескольких местах. Окинув взглядом длину поезда, я заметил, что я был на перроне один, и еще один факт привлек мое внимание – на платформе не было ни пассажирского павильона, ни щита с названием станции. Станция Облачная, подумал я про себя. Нужно было искать Миху.

Голова поезда терялась в дымке – я решил искать свое счастье там, на худой конец, постучусь к машинисту. На душе было легко, хотелось запеть, но выглядело бы это чудаковато. Мне показалось, что где-то на расстоянии играет музыка. Я хлопнул тихонько в ладоши и направился вперед по перрону. Столько странного уже произошло в этой поездке, что я был готов к новому повороту. Поезд оказался длиннее, чем я думал. Я поглядывал в окна вагонов, но все как по команде, занавесились на ночь.

Музыка стала немного громче, еще чуть-чуть и можно будет разобрать мотив. Что-то неуловимо знакомое, может быть, хорошо забытое, может быть, новое, но родное, услышав которое, кажется, что знал его всегда. Я крутил голову по сторонам, чтобы лучше понять, откуда идет звук. Платформа впереди стала темнеть. Я оглянулся, и понял, что музыка и мягкое сияние шли откуда-то сбоку. Стоило мне подумать о том, кому пришло в голову строить перрон, с которого нельзя спуститься, как я увидел ответ на свой вопрос. Метрах в десяти от меня через перила была перекинута толстая веревка.

Это напомнило мне столь нелюбимые мной уроки фикультуры в промежутке между летним футболом и зимними лыжами. Конечно, можно было бы играть в баскетбол, но наш физрук был бывшим гимнастом, и мы болтались мосластыми гусеницами на подвешенных к потолку канатах. Критерий оценки был один – добраться до самого верха. Но для того, чтобы остаться целым, нужно еще было успешно спуститься вниз. Как при восхождении на высокую гору, я выбирал себе точку остановки, сохраняя силы для обратной дороги, а иначе некому будет и рассказать о моих подвигах.

Канат был потрепанный, но крепкий, перевязанный узлами через каждый метр, непозволительная роскошь для начинающего канатолазца. На ум пришла веревка, связанная из постельного белья и брошенная вниз из зарешеченного тюремного окошка. Я подергал канат рукой, словно так действительно можно было проверить его прочность, и обернулся к поезду. Темная громада, казалось, поеживалась и вздыхала, где-то вдалеке постукивала хвостом. Я увидел два огонька, в самом конце поезда. Миха? Но рука моя уже лежала на канате. Меня тянуло слезть с платформы. Я посмотрел через перила и увидел

ее

.

Конец каната лежал на земле, у леса, а чуть поодаль опушка расступалась небольшой поляной. Подсвеченная со спины тем самым сиянием, в глубине поляны стояла белая женская фигура. Нимфа, посказал мне внутренний голос. Впрочем, я был совершенно уверен, что мои губы сказали это слово вслух. Она пела тихую песню. Не хватает только микрофона, усмехнулся я. Нимфа развернулась вполоборота и поманила рукой. Пора. Я схватил канат, перебрался через перила, бросил последний взгляд на поезд, и шагнул ногой вниз, на первый узел.

I

– Сюда, пожалуйста.

Проводник инстинктивно поправил бейджик, проведя по нему рукой. Бейджик был старый и замызганный, как и его имя, Тихон. В старом мультфильме утверждали, что как вы яхту назовете, так она и поплывет. Иногда он думал об этом в длинных поездках. Часто читал именные гороскопы. Еще чаще просто смотрел в окно и представлял себя летящей птицей.

– Так, ну что у нас тут – мужчина средних лет, вес выше среднего… на вид – метр восемьдесят, труп сидит в естественной позе, на скамье. Ты записываешь, нет?

Двое полицеских словно сошли со страницы комикса. Одутловатый коротышка в тугой форме по-хозяйски оглядывал купе, дотрагиваясь до предметов носком ботинка. А высокий и худой, очевидно, младший по званию, делал пометки в блокноте, стоя в коридоре.

– Что еще – открыто окно, следов борьбы или ограбления не наблюдается. Так – а это что такое?

Толстяк наклонился к телу, не стесняясь, отодвинул его в сторону и выудил скатившуюся в угол сидения бутылку.

– Ха, а вот и главный подозреваемый: Ин-тер-стеллар, что за хрень такая? А, проводник?

Тихон сглотнул.

– Коньяк. Фирме�