Иди как можно дальше. Роман

X. Ссора с товарищем

Район сильно изменился. Пятиэтажки давно снесли, а на их месте выросла высотка. Адам уже не надеялся отыскать товарища, когда заметил знакомую ГАЗель. Машина стояла в кустах у мусорных баков. Революционер ударил ногой по колесу, чтобы сработала сигнализация. На сирену скоро вышел недовольный хозяин. В ходе короткого разговора Адам выяснил, что предыдущий владелец продал машину еще года два назад, но, к счастью, живет в этом же доме.

– Что-то ты запозднился… – дыхнул Гром перегаром. – Я знал, что ты придешь.

Он стоял в семейных трусах, но Адам на всякий случай вставил ногу в дверной проем.

– Я удачно зашел, – ухмыльнулся Адам, протискиваясь настойчиво в квартиру.

На кухне стол был завален пивными бутылками, а на заляпанной плите варились креветки.

– Жена с ребенком у тещи, – почесал Гром лысину. – Набираю, а она орет: «деньги на телефоне не трать». У них там праздник.

– От меня поздравь.

– Что ты! – отмахнулся Гром. – Ей не понравится, если она узнает, что мы виделись. Вот, посмотри, что я купил ей в подарок! – и он достал с полки обтянутую шершавой кожей шкатулку.

– Хороша вещица! – заметил гость, разглядывая вещицу. – Но только будь осторожен. Каждая женщина знает, что если мужчина задаривает ее, он заглаживает свою вину перед ней.

– Это точно. Я вчера сидел в офисе. Уже после работы, а сам хочу так, что не могу. На порносайт зашел. Вдруг чучмечка приходит и начинает полы мыть, пыль стряхивать. А я уж завелся. Говорю ей, не хочет ли она немного подработать, а она обиделась и ушла. Я, кстати, джип купил недавно, прямо с салона взял.

Хозяин квартиры подошел окну, чтобы показать свою новую машину, но революционер даже не поднялся.

– Уходи! – вдруг прошипел Гром и, схватив пивную бутылку, разбил ее о подоконник. – Или я за себя не ручаюсь!

– А ты очень гостеприимен! – холодно ухмыльнулся Адам, глядя в глаза бывшему товарищу.

– Ты знаешь, Адам, я тогда сильно обиделся на тебя… Хотя все справедливо.

Гром немного успокоился и отложил «розочку» в сторону.

– О чем ты?

– Ну, тогда, когда ты сказал, что я не люблю жену, и что она – моя привычка, потому что пришло время жениться и заводить детей. И мне не по себе сейчас, что живу так бездарно, работая с утра до ночи, чтобы прокормить ее амбиции, а ей далеко плевать на меня, с кем я сейчас и кого я…

Гром упал на колени и зарыдал. Осколки стекла рассекли ему колени.

– Ты прости меня, ради Бога, прости! Не все такие, как ты, железные. А что с меня, я тоже человек, тоже хочу жить по-человечески. Смотрел я на тебя тогда сквозь прицел и думал, в голову или в сердце, а потом думаю, в голову безобразно будет совсем, пуля-то разрывная, дай думаю в сердце, да рука дрогнула, видно Бог тебя берег для другого случая. Веришь, никогда в жизни не промахивался, никого не подводил, а тут… Размазня я, сам знаю и страдаю от этой мысли каждую минуту… Душит, душит меня совесть, что товарища своего чуть не погубил, что гнида я последняя. Я после того раза даже в психбольницу попал, душу свою лечил, да понял, что не вылечить никогда в человеке подлость, если он уж подл с рождения…

– Ты сохранил мой пистолет? – спросил Адам, больше не в силах находиться в одной квартире с предателем.

XI. В нефтегазовом клубе

Всю дорогу в машине молчали. Анна сидела в обворожительном платье цвета алого мака на заднем сиденье, и Адам чувствовал, как незаметно она кладет свою руку поверх его руки, словно хочет что-то сказать. Он знал об особых ее отношениях с сенатором, поэтому отстранялся, но женщина настойчиво сжимала его пальцы.

В нефтегазовом клубе обычно обсуждались острейшие вопросы общества. Этот клуб был своего рода кулуарной площадкой для политических дебатов, здесь формировалось общественное мнение. Адам прикрывал лицо от вспышек фотокамер. Показаться рядом с сенатором являлось для него, да и для самого Айрата Тахировича, скорее пиар-ходом, чем проявлением взаимного прощения. Несомненно, общество поддерживало освобождение революционера, но Адам чувствовал, что истинная причина, по которой сенатор обхаживал его, утаивалась. Возможно, здесь в неформальной обстановке бывшие враги могли поговорить об этом.

Буржуа в изысканных одеждах курили сигары и о чем-то разговаривали, приветствуя зашедших легким поклоном головы. Их дамы курили поодаль, создавая впечатление грандиозного показа мод или выставки ювелирных украшений. Сенатора проводили за столик у самой сцены, и он попросил помощницу сесть с краю, чтобы было проще общаться с Адамом. На сцене звучала ирландская музыка, и артисты танцевали кейли. Одна полная дамочка, уже в годах, но с милым, приятным лицом, держала на руках йоркширского терьера, хотя правила клуба запрещали вход с животными. Герман остался в фойе, встретив давних знакомых по службе безопасности. Адам вслушивался в разговоры участников клуба, которые в большей степени сводились к «обсасыванию» слухов и сплетен. Он старался выглядеть безучастным, чувствуя, что все внимание окружающих приковано к нему.

– Какой ужас… – ахнула дамочка с йоркширским терьером, через пенсне рассматривая революционера как дикаря.

Собачонка вдруг вырвалась и стала носиться, тявкая, по залу, и ее пытался догнать почти весь обслуживающий персонал.

– Фифи! – кричала дамочка в истерике, хватаясь за сердце. – Иди к своей мамочке!

Плутовку, наконец, вручили владелице под общие аплодисменты. На сцену вышел ирландец. Он около получаса расхваливал достоинства хереса на ломаном русском и говорил о проблемах дистрибьюции в России, чем вогнал присутствующих в состояние дремоты. Члены клуба почти не слушали его, вяло дегустировали херес и закусывали оливками. Официанты, словно пчелки, кружились между столиками. Каждый сорт хереса ведущий комментировал с особой благосклонностью. Он даже сравнивал сорта этого продукта с женщинами разных возрастов. К концу его речи многие захмелели на «пятидесятилетней женщине». Членам клуба рекомендовали закусывать херес сыром, обвернутым в лист салата и буженину.

Адам сидел возле сенатора, быстро хмелеющий и чувствующий себя далеко не в своей тарелке, и тот, чувствуя это, всячески пытался поддержать его. И когда Адам спросил у официанта, бывают ли «шестидесятилетние женщины» и можно ли их дегустировать, а его проигнорировали, то сенатор шепнул ему на ухо:

– Тут все рассчитано до грамма. Иностранцы уже усвоили, что разговор о бизнесе с русскими часто переходит в банальную пьянку.

– Скажите честно, Айрат Тахирович, – не скрывая раздражения, спросил революционер, – какое отношение имеет нефть и газ к этому напитку?

– У председателя клуба жена владеет заводом по производству хереса. Возможно, они хотят договориться с кем-то из депутатов внести поправки в закон о торговле, которые позволят им увеличить свою долю на российском рынке.

Вскоре ирландские мотивы сменились вальсом. Мужчины приглашали дам. Один из них, с кудрявыми седыми волосами, уже в годах, но бойкий на подъем, подошел к столику сенатора и поцеловал руку Анне. Революционер сразу узнал в нем одного из убийц Молнии.

– Айрат Тахирович, – сказал тот блеющим голосом, не выпуская руку помощницы, – позвольте украсть Вашу спутницу!

– Вам, Дмитрий Борисович, воровать – не привыкать! – и сенатор попросил у официанта пепельницу для сигары.

Дмитрий Борисович учтиво кивнул ему и увел послушную Анну в зал, где уже кружились пары.

У Адама всегда было развито чувство справедливости. И когда он увидел этого скользкого типа, в полном здравии, в хорошем расположении духа, танцующим с молодой и привлекательной женщиной вальс, все в нем закипело от злости. Он вспомнил Молнию, простого чернокожего паренька, сорвавшегося с крыши. За что он погиб?

«Нет, нет! Такое нельзя прощать», – думал он, представляя, какой скандал подымется, когда он на глазах этих сытных и избалованных жизнью людей задушит этого мерзкого человека.

Сенатор, заметив его грозный взгляд, скользящий в сторону зала, где танцевали вальс, предложил революционеру сигару, чтобы отвлечься. Айрат Тахирович знал толк в сигарах и выбрал кубинскую. Адам принял сигару из его рук и сделал затяжку, прищурив глаза. Дым его действительно успокаивал. Буря, еще недавно бушевавшая в его непримиримой душе, затихла. Сенатор смотрел на него с улыбкой и тоже пускал горькое облако дыма. Он был утомлен жизнью, мечтал о покое и сильно тосковал по погибшему сыну, а Адам, напротив, был полон энергии и сил, и после более близкого знакомства с Анной желание начать все с чистого листа не оставляло его. Он думал о семье, о счастье, которое возможно только влюбленным. Ему не хотелось пройти путь Грома, который тратил свою жизнь так бездарно и пошло, без любви, ради наживы и животного удовольствия. Бывшему революционеру хотелось наверстать упущенное время, проведенное в тюрьме, и он ждал лишь удобного момента, чтобы начать свой крестовый поход. Предложение сенатора пожить под общей крышей выглядело заманчивым.

А почему бы и нет? Все, что он хотел себе доказать, он уже доказал. Осталось только холодное чувство мести, да и то оно рассеивается, словно дым, при первой затяжке дорогой сигары. Адам уже не хотел причинять кому-нибудь боль, даже если этот человек заслуживал наказания. Он мог только презирать, но не действовать. Ему уже сейчас казалось, в дыму сигарного дыма, сидя на мягком диване и любуясь стильными, украшенными золотом и бриллиантами дамами, что мир справедлив. Что то, что он принимал за несправедливость, всего лишь самообман и невежество. Ибо глупо идти против природы, и что есть неоспоримый и вечный закон этой жизни, когда сильный пожирает слабого. Все чаще между бывшими врагами пробегала искра сочувствия, и тогда сенатор и революционер тянулись друг к другу, проникались уважением. Эта искра, обычно достигавшая самой яркой вспышки за долгими беседами у камина в гостиной сенатора, была возможна только между сыном и отцом, с той лишь разницей, что родственные чувства – данность, а эти отношения бывшие враги выстраивали с помощью разума и сердца сами.

– Вы уже видели кленовые листья? – спросил вдруг Айрат Тахирович.

– Это шутки кого-то из Вашего окружения, – кивнул Адам.

– Никто не способен на такие фокусы. Тут все серьезнее. Знаете ли Вы, что незадолго до Вашего освобождения я видел сына?

– А разве он не погиб в Чечне несколько лет назад?

– Да, их отряд попал в засаду, – голос сенатора дрогнул. – Но недавно в кафе, где мы завтракали с Германом, зашла молодая пара. В молодом человеке я признал уже взрослого сына. Да, именно узнал. Ошибки быть не могло. Он тоже меня узнал и поспешил уйти.

– Возможно ли это? Может быть, все-таки Вы обознались?

Вдруг зазвучала мелодия танго. Она приятно разливалась по залу, люди перешептывались, женщины улыбались. Красивый мужской голос по-испански пел о несчастной любви, о страсти, которая до сих пор еще жива в его сердце. Несколько пар вышли на площадку и стали танцевать. Все это выглядело эффектно. Мужчины в черных дорогих костюмах, в галстуках, в начищенных до блеска ботинках. Женщины в великолепных и неповторяющихся вечерних платьях. Их белые шеи, блеск драгоценностей, открытые вырезы на груди и обнаженные стройные ноги в элегантных туфлях на высоком каблуке… Все это завораживало, околдовывало даже самого безучастного зрителя. Дмитрий Борисович был вынужден вернуться к столику сенатора.

– Ой, сдаюсь, братцы! – поднял он руки вверх.

Он уводил с площадки Анну, но было видно, что она еще хочет танцевать. С тоской и даже ревностью оглядывалась она на других дам, выделывающих удачные па. Ей хотелось быть звездой этого вечера. Тем более, она надела на себя яркое красное платье, которое словно маковый опиум, опьяняюще действовало на любого мужчину, в поле зрения которого она попадала. Она с нескрываемым восторгом искала на диванах достойного ей партера для танго и, как только взгляд у нее, словно случайно, упал на революционера, сразу бросилась к нему. Адам вздрогнул и отвернулся, предпочитая общество сенатора. Но тот, поддаваясь умоляющим взглядам Анны, отложил сигару в сторону и сказал:

– Может быть, молодой человек желает доставить девушке удовольствие? А нам, старикам, есть о чем поговорить, не правда ли? – подмигнул он Дмитрию Борисовичу, считая вопрос решенным.

Да и возражать в этой ситуации было нелепо.

– Жарко, Боже! Как жарко… – затрепетала она, обмахиваясь веером. – Ну, вставайте же, вставайте! Небо, звезды, молоко звезд, и я танцую. Глаза закрыты, ничего лишнего, движения точны, словно бросок кобры, словно кошачья поступь, все почти идеально, – шептала она Адаму, нежно касаясь его мочки уха, почти гипнотизируя его. – Пожалуй, я даже слышу скрипку, мелодию любви и грусти, большой грусти. Слышу, как катится слеза по твоей щеке. Как жар твоих губ обжигает, и вкус рома во рту… Сладкий, манящий. Раз, два, три, четыре, пять…. Раз, два, три. Моя нежная рука ложится тебе на плечо, твоя ладонь на моей влажной спине. И ты ведешь, ведешь. Мы словно на острие кинжала, острого как взгляд леопарда, мы на кончике пламени, все обжигающего и всепрощающего… О жарко!

– Ты безупречна, – вымолвил невольно Адам.

Тем временем, старики любовались танцами молодых.

– Васенька! – позвал Дмитрий Борисович проходившего мимо официанта, – принеси нам беленькой и нормальной закуски. Меня мутит от этой ирландской квашни.

Официант выпрямился по стойке «смирно», но вовремя опомнился.

– У Вас, Дмитрий Борисович кругом свои люди, – заметил сенатор. – Надеюсь, и на том свете найдутся.

– Вы все шутите, Айрат Тахирович, а я помирать пока не собираюсь.

Кружась по танцполу, Адам удивлялся, откуда у него взялась такая безупречная техника. Раньше он плохо танцевал, но теперь, обнимая и кружа Анну, он превосходил самого себя. Скорее всего, причина была в женщине. Анна прекрасно чувствовала партнера, и он отвечал ей взаимностью. Их сердца бились в один такт. Все угадывалось с первого порыва. То Анна была холодна и непреступна, то, словно взрываясь, шла навстречу, излучая всю свою страсть к партнеру. Алое платье развевалось, словно обрызгивая все вокруг горячей страстной кровью, обнажались стройные красивые ноги. Революционер вел эту, несомненно, красивую женщину по залу, невольно гордясь тем, что она с ним, чувствуя, как с восхищением смотрит на них публика. А Анна, смеясь, подчинялась его воле, его взгляду, точнее делала вид, что подчиняется, и это подкупало его, он чувствовал в ней равность и даже силу, поражался тем, как она легко угадывала и исполняла все, что он желал.

Официант принес графинчик водки и тарелку с солеными огурцами. Дмитрий Борисович пил один, сенатор отказался, сославшись на запрет врачей.

– Не думал, что революционеры умеют так танцевать! – заметил Дмитрий Борисович с нескрываемой завистью, наливая себе до краев.

– Ни что красивое им не чуждо…

– Я все хотел Вас спросить, – крякнул он, не закусывая, – Айрат Тахирович, зачем Вам этот цирк?

Сенатор ответил не сразу. Ему никогда не нравился этот Дмитрий Борисович, но общие темные дела заставляли его скрывать свое раздражение, притворяться партнером и даже другом. Пожалуй, это лицемерие отравляла его душу не менее, чем гибель единственного сына.

– Эна, моего дорого сына, я не смог спасти, а его, – и он указал в сторону революционера, – еще смогу.

Дмитрий Борисович знал о трагедии в семье Мидиевых, поэтому не стал продолжать эту тему. Своеволие сенатора, граничащее с потерей инстинкта самосохранения, особенно в последние дни раздражало бывшего чекиста.

– Если хотите мое мнение, Айрат Тахирович, то мне не нравится ваша затея. Этот тип живет у Вас, его влияние растет. Я не верю в его исправление и какие-то нотки благодарности. Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. Мне уже докладывают, что этот возомнивший себя новым миссией уже диктует свои предпочтения к кухне, сейчас он танцует с Вашими женщинами, а завтра будет настаивать, чтобы Вы внесли ряд поправок в закон о митингах и чрезвычайном положении. Да и это поправимо, но, черт возьми, что скажут люди, а я говорю про серьезных людей, когда речь пойдет о переделе собственности, тех несметных богатств, по его мнению украденной у народа в годы развала СССР и становлении России на капиталистические рельсы. Право, это современный Распутин! А мы хорошо помним, к чему привели все эти свистопляски в октябре 1917 – го.

– Я устал, Дима, – тяжело вздохнул сенатор и положил руку на плечо чекисту. – Кругом одни проходимцы. Этот, по крайней мере, я знаю, на что способен. Да, мы наворовали и это хорошо знаем, но наши дети и потомки наших детей уже не будут чувствовать муки совести, хотя и среди нас, мастодонтов, большинство не знает, что это такое, но все же есть понимание, – и сенатор ударил себя кулаком в грудь. – Есть понимание перед Господом, да, да, Дима, перед Господом, что все это богатство нам досталось нечестно, и это нужно признать. Представь, что когда-нибудь вот эти дети детей наших возомнят себя богами, сверхлюдьми. И чтобы сохраниться им у власти и держать народ в подчинении, им достаточно будет развратить рабов своих до животного, почти стадного состояния, и бить плеткой, загоняя то на одну, то на другую гору удовлетворения своих животных потребностей. Как легко превратить людей в недумающее тупое стадо, мы знаем. Мы видим прекрасные примеры этому наших братьев на Западе. Через разрушение семьи и ее вековых моральных устоев, через стравливание религий, через внедрение ювенальной юстиции и узаконивание права одних решать судьбу других, через школьное образование по тупым и нелогичным учебникам, придуманным для папуасов, через псевдонауку, которая давно уже превратилась в преступный бизнес, через продажные СМИ, этих легавых злобных псов, ждущих команду «фас» и любителей развешивания лапши на уши… Наконец, через кино с попкорном, где в каждом фильме главный герой ущемленный педик или страдающий от расизма негр. Все это скоро будет и у нас. И это человекообразное, жирное, не имеющее уже никакого сакрального смысла стадо будет счастливым и безропотным. А дети наших детей, пастухи этого стада будут радоваться, но недолго, ибо сами напьются крови да насытятся, и захочется им крови избранных, себе подобных, и пожрут они себя сами, и разбежится это стадо по горам без пастыря, и тоже погибнет. И тогда уже ничто не спасет человечество от самоуничтожения. А вот он, он, – и сенатор показал в сторону танцующего танго революционера, – остановит этот самоубийственный путь.

– Да, мы уж все знаем, на что он способен! – ехидно улыбнулся Дмитрий Борисович и налил себе водки. – Айрат, ты боевой генерал! Ты первый выпустил джина из бутылки, и этот джин не будет служить тебе. Даже не надейся, что он способен прощать! Смотри, как бы молодой волк не перегрыз тебе глотку. И вся твоя философия покатится к черту!

– И пусть! Я уже давно старый баран, Дима, а вот он… Я дам ему деньги и власть, и пусть этот мир катится к черту. России нужен Спаситель, – и сенатор загадочно улыбнулся.

Музыка закончилась, послышались аплодисменты, и когда парочка вернулась, за столом на мягких диванах речь зашла о русском шовинизме.

– Вот Вы, молодой человек, как раз вовремя, – улыбнулся Дмитрий Борисович, потирая руки от нетерпения.

На его мясистом, сдобренном лукавыми улыбками лице уже выступили пятна от выпитого алкоголя. Видно было, что он приготовил какую-то гадость.

– Что для Вас, молодой человек, значит быть русским? – сказал он уже заплетающимся языком и предложил революционеру полный стакан водки, рассчитывая на то, что тот не сможет отказаться, быстро опьянеет и поведет себя бестактно.

И Адам понял его замысел, но возражать не стал и почему-то взял стакан двумя руками, словно по-театральному, и выпил все залпом. Затем, оглядев присутствующих замутненным взглядом, слегка покачиваясь, поклонился Дмитрию Борисовичу в пояс и поднялся на трибуну. Анна попыталась остановить его, предчувствуя что-то нехорошее, но Адам не слушал ее, бесцеремонно отбирая микрофон у ирландца. Все вдруг затихло. Все присутствующие с интересом посмотрели на него. Щелкнули вспышки фотокамер, и по залу забегали операторы.

– Быть русским в наше время испытание не из легких. Случись, что-нибудь не так, назовут евреем. Почему ирландец может гордиться, что он ирландец? Но как только русский скажет, что он русский, покажут на него пальцем, втопчут в грязь, обвинят в шовинизме. Мы русские – самый терпеливый народ на зависть и погибель мира сего. Нет христианина и язычника истиннее, чем русский человек, ибо только он один может отдать себя безропотно в жертву и любить так, как может любить только русское сердце.

Наступила тишина. Слышно было, как тяжело дышит собачонка на руках полной дамочки. Само лицо хозяйки покрывалось потом, то ли от духоты, то ли от выше сказанного. Она махала перед собой веером, и ее перстни на пальцах рябили в глазах, словно хвост павлина. Все участники клуба перешептывались между собой. Вдруг кто-то хлопнул в ладоши, и Адам увидел, что это был сенатор. Это было подобно искре, вспыхнувшей на бочке с порохом. Зал взорвался овациями.