Нищий медленно приближался, обрезая там и сям ветви у лучших кустов и по мере его приближения, студент слышал все яснее и яснее стоны и сдавленный кашель, звучавший больше в груди, чем на губах старика.
Дядя Паскале, по-видимому, бредил в лихорадке; когда он дошел до пригорка, на котором высилась стена с виноградом, Ликсия услышал его бессвязные слова, точно он был лунатик.
– Мария Анника, – говорил старый нищий тоном упрека, – зачем ты это сделала? Разве ты не знала, что он богач? Постой смирно. Где мешок? Ах, что я буду делать, Святой Франциск? Паскаледду, золотой ягненок, не мучай меня так…
– Дядя Паскале! – окликнул его студент.
Старик, наклонившийся, чтобы срезать маленьким серпом пучок веток, быстро выпрямился, точно пробудился от сна, и приложил руку ко впавшим глазам.
– Кто ты, душа из чистилища?
– Разве вы не видите меня? Нет, я душа из ада.
– Ах, ты сын Баторе Ликсия? Да благословит тебя Господь, душа моя. Я, знаешь, плохо вижу. Ты, вот, кажешься мне облаком.
– Что вы делаете, дядя Паскале?
– Я делаю метлы. А ты доктор, неправда ли? – спросил старик, делаясь все более почтительным.
– Нет еще. А что вы делаете с этими метлами?
Старик стонал и судорожно кашлял, отвечая с трудом боязливым тоном.
– Я ношу их в Нуоро и продаю.
– Каждый день?
– О, нет. Когда был силен, когда мне было двадцать-тридцать лет, тогда каждый день. А теперь!..
Он махнул рукою, точно указывал на какую-то точку во времени и пространстве.
– Сколько вам лет теперь, дядя Паскале?
– Восемьдесят… нет шестьдесят девять… постой, больше…