– Да, да!
– Нет, это немыслимо. Иисус – Господь, и он совершенен. И он есть Истина! Истина, как известно, только одна. Какой у неё может быть двойник? Истина есть истина!
Иеромонах говорил не слишком уверенно – вероятно, из-за того, что думал он о другом. Однако Евпраксия такой мысли даже не допускала. Она воскликнула:
– Добрый девственный пастушок, который не может смотреть на раздетых женщин, ибо он не приемлет греховных помыслов!
– И ещё при этом богом считается? – усмехнулся Нестор, – ты ведь про Леля?
– Да, про него.
Старый летописец пожал плечами, снял со свечи нагар.
– Ты правду сказала, всё это – ерунда. Так ты договоришься, дочь моя, до того, что двойник, который является к человеку – это и есть Господь!
Евпраксия вздрогнула.
– Почему это я должна прийти к такой мысли, святой отец?
– Потому, что Бог создал человека по своему образу и подобию. А ведь люди все разные! Может, и Господь многолик?
– Нет, нет! – с испугом взмахнула рукой Евпраксия, – это уж было бы чересчур!
Потом она очень долго молчала, глядя, как летописец перебирает свитки. И вдруг сказала:
– Святой отец! Господь обещал пощадить Содом ради десяти праведников. А как ты считаешь – Господь Иисус Христос, придя уничтожить Мир, может передумать и пощадить его на какое-то время ради какого-нибудь количества праведников?
– Да, может, – твёрдо произнёс Нестор, подняв глаза на Евпраксию, – я уверен, что наш всемилостивый Господь щадил уже этот Мир ради одного праведника. Или одной праведницы. И думаю, что он ещё будет так поступать. И не один раз.
– Ради одной праведницы?
– Конечно. Его легко удивить. Это многократно отражено в Евангелиях.
Евпраксия почему-то зажмурилась, хотя свечи горели ровно. И вдруг, раскрыв широко глаза, она задала иеромонаху такой вопрос:
– А может ли праведница не верить?
– Этого я тебе не скажу, – вздохнул иеромонах после продолжительного молчания. По всей видимости, ответ дался ему трудно. Ещё некоторое время поразмышляв, он тихо прибавил: – Я думаю, что Господь, вдруг встретив такую праведницу, тем более не захочет уничтожать этот Мир, чтобы дать ей время уверовать и спастись! Спасение ведь даётся по вере. И Бог всё сделает для того, чтобы эта праведница уверовала.
– Уверовала? – растерянно повторила Евпраксия, стиснув пальцами лавку, чтобы от духоты не свалиться, – как?
– Господу виднее! А от себя могу сказать ещё лишь одно: мне бы очень хотелось увидеть такую праведницу.
– Неверующую?
– Да.
Евпраксия усмехнулась.
– Ах, отец Нестор! Но для чего? О чём бы ты её спрашивал?
– Ни о чём. Я бы просто сел около неё, взяв перо с пергаментом, и старательно записал, как выглядит эта праведница, не верящая в того, кто ради неё одной пощадил всю Землю! Разве Господь откажет мне в такой малости, если я помолюсь за это?
– Спасибо, святой отец! – сказала Евпраксия и вскочила. Ей нужно было на воздух, и она выбежала из кельи. Потом – из монастыря.
С востока шла туча. Она висела над степью и уже скоро должна была закрыть солнце. На пристани суетились сотни людей. Они торопливо перегружали тюки и ящики с кораблей на телеги, поскольку знали – когда дорогу до Золотых ворот размоет дождём, на ней и быки увязнут. Туча, тем временем, приближалась. Поднялся ветер, и Днепр вспенился волнами. Засверкали молнии с долгими и трескучими громовыми раскатами. Но Евпраксии не хотелось в Киев. Ей очень надо было побыть одной. Даже под дождём. Перебежав мост над Почайной, она устремилась к лесу возле большой горы – той самой горы, на которой полтора века назад красовался терем Роксаны. Евпраксия этот лес любила. Шла она к нему быстро. Но неожиданно из него ей навстречу выехал всадник. Это был смуглый и узкоглазый мальчик годов тринадцати. Он сидел на красивом сером коне. Всадник и Евпраксия поравнялись. Она узнала его.
– Ну что, всё-таки нашёл своего коня? – весело спросила вдова, – ого, какой конь! Где ты его взял?
– Украл, – был ответ. Евпраксия засмеялась и пошла далее, обнимая себя за локти. От ветра стало прохладно, и он нагнал уже страшный грозовой сумрак.
Остановила её петля, которая вдруг упала на плечи и затянулась, больно сдавив ей шею. И тут как раз хлынул дождь. Настоящий ливень. Евпраксия волоклась за конём по жидкой грязи, истошно вопя и изо всех сил стискивая пальцами аркан, как и Василиса Премудрая накануне. Но с новой жертвой мальчишка поступил более обдуманно: дав ей время схватить руками верёвку, бережно протащил через низкий мостик, быстрее – через холмы, и там осадил коня. Угрозами запугав Забаву Путятишну, он связал ей за спиной руки и помог встать.
– Да что тебе надо? – спрашивала Евпраксия, под дождём еле успевая бежать на привязи за проклятой серой скотиной, – ты хоть скажи, чего тебе надо?
– Чтоб ты не сдохла в пути, – ответил мальчишка, – иначе я за тебя не получу денег!
– Деньги? Ты хочешь денег? Я дам тебе много золота! Отпусти меня! Слышишь, мальчик?
– Замолчи, дура, а то заткну тебе рот!
Так они достигли опушки. Там половчонок спешился и заставил своего серого коня лечь на землю. Евпраксии он велел подойти и возле коня встать на четвереньки. При этом показал нож, грозя перерезать горло, если не подчинится или промедлит. Боярыня подчинилась. Куда ей было деваться? Сняв с её шеи аркан, мальчишка его раз пять обмотал вокруг её талии, завязал и накрепко приторочил беспомощную вдову к седлу. Когда конь поднялся, похищенная красавица закачалась, повиснув на его правом боку – ногами и головой вниз, задом кверху. Она даже не могла толком пошевелиться. Ей было больно, страшно и стыдно. Опять вскочив на коня, мальчишка его погнал через дикий лес по узенькой просеке.
– Кто тебе приказал похитить меня? – спросила Евпраксия, чувствуя, как верёвка трёт ей живот, – патрикий Михаил Склир? Куда ты меня везёшь? Говори, сучонок!
– Молчать! – прикрикнул мальчишка и больно стукнул вдову по затылку пяткой. Пленница замолчала. Узкая просека потихонечку отклонялась к югу. А дождь всё лил. Листья на деревьях давно уже распустились. Они шептались так грустно, что у Евпраксии ныло сердце. Конь скакал то галопом, то крупной рысью. Гордо сидел на нём половчонок. Ещё бы! Ведь у него в тороках висела очень красивая, очень знатная и богатая женщина. И как ловко поймал он её петлёй прямо возле Киева! И при этом не покалечил. После истории с Василисой Ахмед ему надавал тумаков за неосторожность. И поделом – голова красавицы чудом лишь не была оторвана! А Забава Путятишна молча плакала. Несомненно, она могла бы одной затрещиной свалить наземь этого половчонка! Но он подвесил её к седлу, как связанную овцу, и куда-то вёз. Уж не во дворец ли Змея Горыныча, на гору Сорочинскую?
Глава двадцать первая
Зелга врала в кабаке про всякие свои подвиги двум известным богатырям, Алёше Поповичу и Михайле Казаринову. Те, ясное дело, старательно восторгались и целовали её в уста. Ещё с ними пили три совсем молодых княжеских дружинника – Ростислав, Андрей, Елисей. Также Зелгу слушали и поили какие-то жиганистые купцы из Тмутаракани и из Богемии, куда больше похожие на разбойников с Херсонесского шляха. Был ещё в кабаке лихой новгородский гусляр Садко, красивый и статный молодец. Как и Ставер Годинович из Чернигова, он мотался по всей Руси и всех веселил умелой своей игрой. И Зелга Аюковна танцевала под его гусли, и громко топала каблучками сафьяновых башмачков – на радость всем добрым молодцам да на зависть кабацким девкам, которые до морозов бегали босиком. Радовался выходкам ханской дочери и Ираклий, ибо по Киеву слухи бежали скоренько, и желающих поглядеть на Зелгу Аюковну приходило с каждой минутой больше и больше. Всякий хотел с ней выпить и закусить, так что злато-серебро уже просто текло рекой. А когда по крыше ударил проливной дождь, в кабаке и вовсе сделалось тесно.
– Ещё на меня в пути напали дюжины две разбойников, – врала Зелга, сняв свои башмачки и отдав их девке, которая поднесла ей очередную чашу вина, – но я их всех порубила! Каждого иссекла на сорок восемь частей!
– Да чем? – ласково спросил Михайло Казаринов, – разве у тебя была с собой сабля, душа моя?
– С собой не было ничего! Но возле дороги валялась какая-то совсем ржавая сабля. Я её подняла, и – давай рубиться! Кабы не эта сабля, была бы мне от разбойников сразу смерть!
– Да и всему Киеву, – присовокупил Алёша Попович под общий хохот, – кабы не Зелга, все бы от скуки сдохли!
На этом веселье кончилось, потому что в кабак пришла весть о том, что Евпраксию, старшую дочь Путяты, менее часа назад похитили за Почайной, возле Роксаниной горы. Купцы, проезжавшие берегом Днепра, видели, как мальчишка на рослом сером коне поймал её на аркан и утащил к лесу волоком.
Эта новость сразила всех. Двести человек, мигом протрезвев, безмолвно уставились на девчонку, которая проорала её с порога на весь кабак. Окончив рассказ, она заревела, мокрой рукой утирая слёзы. С неё ручьями текла вода.
– Не брешешь ли ты? – вскричал Михайло Казаринов, поднимаясь с лавки, – не путаешь? Точно ли то была Забава Путятишна?
– Точно, точно, – всхлипывала девчонка, – купцов этих было шестеро, да со слугами! Все они очень хорошо её знают! Уже пол-Киева говорит об этом, Михайло!
Тут весь кабак взволнованно загудел. И, чёрт побери, событие того стоило! Пока бледный Михайло пытался что-то сообразить, а Зелга сидела, будто ударенная бревном, к девке подбежал Алёша Попович.
– К какому лесу он её поволок? Говори! Там с трёх сторон лес!
– За рощицы, за холмы, за поле широкое! Ой, Алёша Леонтьевич! Ради Бога, скачи туда!
– Да не верещи, дура! Это то поле, которое близ Почайны?
– Да!
Медлить было нечего. Два могучих богатыря и три молодых дружинника устремились к своим коням, чтоб как можно глубже прочесать лес за проклятым полем возле Почайны. Зелге Алёша велел скакать к Владимиру Мономаху, так как вполне могло оказаться, что тот ещё ничего не знает о похищении.
Дождь лил страшный. Босая Зелга в зелёной бархатной шапочке с пером цапли изо всех сил молотила пятками по бокам коня и истошно выла по-половецки, чтоб все от неё шарахались. Пролетев под навесом ворот дворца, она чуть не сшиблась с Вольгой Всеславьевичем, который во весь опор скакал на белом коне в противоположную сторону. За ним мчались десять его ребят.
– Вольга, ты куда? – прокричала Зелга, даже не оборачиваясь.
– В Смоленск! – ответил ей богатырь уже из далёкого далека. Зелга поняла, что великий князь в самом деле ещё не осведомлён о страшной беде. Какая же была глупость одну секунду назад не крикнуть Вольге вдогонку: «Остановись, погоди!» Теперь до него уж не докричишься, и не догонишь его без шпор! Всё, время упущено!
Отроки с алебардами, неподвижно стоявшие на дворцовых ступенях, хорошо знали Зелгу. Когда она, соскочив с коня, панически ринулась во дворец, они ни одного слова ей не сказали, так как по одуревшим глазам её было видно, что дорог ей каждый миг.
– Где великий князь? – спросила она у каких-то воинов и боярынь, мило болтавших около лестницы на второй этаж.
– На совете, – ласково улыбнулась ей двадцатитрёхлетняя воеводская вдова Марфа, приятельница Евпраксии, – ой, какая милая шапочка! Что случилось, моя красавица? Ты бледна!
Зелга объяснила двумя словами, даже не замедляя своего бега вверх по ступеням лестницы. Молодая боярыня громко ахнула, и её собеседники также чуть не упали. Точно такой же ответ дала Зелга самой игуменье Янке и княжне Насте. Они ей встретились на пути.
– Да ты погоди, я с тобой! – вскричала игуменья, резво бросившись ей вдогонку, – отроки без меня тебя не пропустят, от тебя пахнет вином!
– Быстрее, быстрее, госпожа Янка! – подпрыгивала на месте Зелга, как будто каменный пол под её ногами был раскалён. При этом она следила за княжной Настей. Та устремилась к дверям дворца – конечно же, для того, чтобы поднять на ноги, взбаламутить, ошеломить, увлечь за собою весь верхний Киев.
Наперегонки добежав до гридницы, у которой стояли более строгие отроки, чем внизу, монахиня и рабыня сами открыли двери и ворвались на совет.
Великий киевский князь, сидя на золотом троне своих предков, уже часа полтора говорил с дружиной о самых разных делах. Обсуждались планы по укреплению городов, по освобождению караванных путей от разбойников. Был отправлен к смоленскому воеводе Вольга Всеславьевич, потому что Смоленск перестал справляться с лихими шайками. И теперь Мономах внимательно слушал сотника Ратшу, который ему докладывал, что творится на дальних степных заставах. Все остальные тысяцкие и сотники также слушали, чинно сидя на длинных дубовых лавках, стоявших вдоль белых стен. Две женщины оборвали Ратшу на полуслове.
– Да говорите поодиночке! – крикнул им князь Владимир, когда они, подбежав, так застрекотали своими длинными языками, что ничего невозможно было понять, – сначала говори ты, дочь Аюка… забыл, как тебя зовут!
– Зелга, Зелга, – нетерпеливо напомнила мать игуменья, будто Зелга сама не могла представиться. А та взвыла, больно царапнув себя по щекам ногтями:
– Похищена госпожа!
– Твоя госпожа? Евпраксия?
– Да, Евпраксия! Час назад поймали её арканом возле Почайны и утянули в лес! Мальчик-половчанин на рослом сером коне всё это проделал! След ещё не остыл! Отправляй погоню, великий князь!
Дружинники встали с мест. Лицо Мономаха только слегка напряглось. Стискивая пальцами подлокотники своего престола, он поглядел на сестру.
– Что знаешь об этом, Янка?
– Надо бы опросить свидетелей, братец, – пробормотала игуменья. Больше ей сказать было нечего, потому что она ни черта не знала. И не успела начать осыпаться со стен побелка от грозных криков дружины, как двери гридницы вновь открылись, и вбежал отрок, вымокший от дождя. Приблизившись к Мономаху, он с заиканием простонал:
– Беда, государь! Многие свидетели видели, как какой-то всадник около Северных ворот напал на твою племянницу – дочь Путяты, Забаву! Она утащена в лес за прибрежным полем! По Киеву идут слухи всякие нехорошие!
– Не Забава её зовут, – с внезапным ледяным бешенством бросил князь. Засверкав глазами на молодых воевод, он возвысил голос: – Фома! Войтишиц! Касьян! Что встали, как пни? Снарядить погоню! Вольга уже ускакал?
– Уже ускакал, умчался быстрее ветра! – с отчаянием сообщила Зелга, всё же отметив, что воеводы бросились исполнять приказ с отменною быстротою, а вслед за ними ринулись сотники, – да, его уже не догнать! Как же без него теперь обойтись?
– Ратибор, тащи ко мне всех свидетелей! – продолжал приказывать князь среди оглушительной суеты, – Мирослав! Прознай, что творится в Киеве. Вельямин! Отправляй разъезды на все дороги, на все заставы – гонцов! И в Царьград гонца!
– Государь, дозволь прочесать подворья, – дерзко подступил к князю Ратмир, когда престарелые воеводы также засуетились и поспешили к дверям. Княжна Янка плакала, утирая слёзы платочком. Но всем, конечно, было не до неё. Совсем не ко времени инокиня устроила перед князем потоп, опять вспоминая свою и его сестру, которую тоже звали Евпраксией. Жизнь той Евпраксии была страшной и очень рано оборвалась.
Затею Ратмира вполне решительно поддержали десять молодых сотников, задержавшихся в гриднице. Мономах взглянул на них мрачно, вставая с трона.
– Подворья? Ну, и какие подворья вам интересны?
– Прежде всего, подворье митрополита, – сказал Демьян, – очень нам охота туда заехать. Слышали мы, что хитрый патрикий там кого только не привечает!
– Половцев, например, – холодно прибавил Ратмир.
Зелга не услышала, что сказал на это великий князь. Она уже выходила с плотной толпой дружинников и бояр, подавленных страшной новостью. Да уж, Евпраксию все любили! А Зелга – больше других. Но всё же поплакать она решила потом, сейчас нужно было срочно заняться более обязательными делами. Прежде всего – поиском ночлега. Домой сейчас возвращаться было никак нельзя. Да, без госпожи там придётся туго! Там только Улька дружна с ней, с Зелгой, а от рабыни какая будет защита такой же точно рабыне? Ульку наверняка сейчас бьют саму, притом смертным боем! Куда же было податься несчастной маленькой половчанке, сдуру отдавшей свои последние башмачки? И решила Зелга поехать к сёстрам Микулишнам, чтоб у них переночевать. Выйдя из дворца, она села на коня, надвинула шапочку на вспотевший от беготни и тревоги лоб, да и поскакала.
За Днепром небо уже очистилось. Но над правобережьем дождь ещё продолжался, закат скрывался за тучами. Проезжая по улицам, Зелга видела непривычную суету. К Ляшским, Золотым, Жидовским воротам спешили всадники, а на лицах прочих людей, которые собирались большими группами и негромко общались между собой прямо под дождём, читалось смятение. Это же выражение на всех лицах можно было заметить и за воротами, и на пристани. Все как будто ждали чего-то страшного.
Но предместье жило по-прежнему. На дворе Микулы обе его служанки кормили кур под навесом между избой и птичником.
– Вы слыхали новость? – спросила девушек половчанка, въехав в ворота, которые ей открыла одна из них.
– Про твою Евпраксию? – усмехнулась вторая, – как же, слыхали! Она сама всё это устроила, захотела провести время с любовником!
Первая, запирая ворота, с ней согласилась, да что-то ещё от себя добавила. Зелга спешилась. Приказав двум дурам дать вороному торбу овса, она поднялась на крыльцо, миновала сени и вошла в зимнюю половину.
Настасья и Василиса сидели в сосредоточенном состоянии за столом, под иконостасной лампадой. Василиса учила свою сестру играть в шахматы заморские. Богатырь Микула пёк пироги в огромной печи. Этим он всегда занимался сам, и все его выпечки были самыми вкусными на Руси.
– Потерпи маленько, – сказал он Зелге, когда уселась она с голодным лицом за стол, – дай тесту поспеть! Пироги должны быть румяными, будто солнышко. Даром, что ли, колосья к нему тянулись?
– Да, да, и пышными, – подсказала мудрая Василиса, отвоевав у сестрицы пешку, а с Зелги сняв её шапочку, чтоб примерить, – как Акулина! Женился бы на ней, батюшка! Сколько можно печь пироги, похожие на неё? Я уже хочу поесть кренделей, похожих на младшую дочь Путяты!
Настасья, глядя на доску, сердито цокнула языком – дескать, нашла время для глупых шуточек! Богатырь Микула молча вздохнул. Акулиной звали одну из двух глупых девок, кормивших кур во дворе. Вскоре они обе явились. И, к счастью, сразу ушли, чтоб ужинать в горнице за сенями. Та самая Акулина приволокла из погреба квас в деревянном жбане, вторая – студень.
– Сдавайся, Настенька! – заорала мудрая Василиса, взяв у сестры ферзя, – я ведь как-то раз играла с князем Владимиром. Он неплохо играет, но я один раз пошла, и другой пошла, а пятый пошла – князю шах и мат, да и шахматы долой!
– Наглое враньё, – сказала Настасья, загородив своего короля ладьёй, – играли вы целый день, и князь под конец тебя пожалел – предложил ничью, хотя ты была уж загнана в угол!
Тут подоспели и пироги. Заморские шахматы отложили, начали ужинать. Прежде чем присоединиться к Зелге и дочерям, Микула Селянинович парочку пирогов отнёс девкам, в горницу. Потом сел. Зелга набивала свой белозубый ротик за шестерых. Глаза её были лютыми.
– Что слыхать? – спросил у неё Микула Селянинович, недовольно косясь на двух дочерей, которые ели вовсе как свиньи, – ты ведь была во дворце?
– Была, – пробубнила ханша, звероподобно сжирая сразу два пирога, с грибами и с рыбой, – пока великий князь Мономах всё делает правильно: разослал погони во все концы, гонцов во все города! Да только всё это без толку.
Богатырь и две его дочки переглянулись.
– А почему ты так полагаешь, Зелга? – осведомилась Настасья.
– По двум причинам. Во-первых, на Руси куда легче прятаться, чем ловить. Ну, а во-вторых – мне ли не знать половцев? Это очень хитрые твари.
– Так ведь и князь – не глупец!
С этим утверждением Зелга спорить не стала. Тут из её дурных, диковатых глаз вдруг потекли слёзы. Она не хныкала, она ела. Но слёзы прямо лились по смуглым щекам отчаянной половчанки. Настасья и Василиса в зелёной бархатной шапочке с пером цапли принялись, как могли, её утешать. И сами не выдержали, расплакались. Ведь Евпраксия уже много лет была их самой любимой, лучшей подругой!
– Да хватит вам! – прикрикнул на них Микула, – ни половцы, ни разбойники ничего дурного с ней не посмеют сделать! Они потребуют выкуп. Великий князь им заплатит выкуп, и всё.
– О, если бы речь шла только о выкупе, то моя душа была бы спокойна! – пискнула Зелга, набив свой рот холодцом, – однако, боюсь, всё гораздо хуже! Во много раз!
Тут она от жадности подавилась и стала кашлять. Настасья и Василиса начали хлопать её по спине и не подпускать к ней отца, который однажды так хлопнул по спине лошадь, что та скопытилась. Когда всё у Зелги встало на место, ей дали квасу. Дождик, тем временем, совсем кончился.
– Бедный наш Даниил, – вздохнула Настасья, бросая взгляд за окно, где было уже темно и туманный Днепр струился за огородом под светом звёзд, – уж лучше бы он и не приезжал назад из Чернигова. Он ведь так сильно любит свою Евпраксию! И она его любит.
– Да? – только и промолвила Василиса Микулишна, очень мудро прищурившись на сестру. И та покраснела.
Где-то возле Днепра с голодной тоской завыла собака. Всем её стало жалко. Премудрая Василиса даже решила ей отнести холодец, но только попозже.
– Мне негде жить, – произнесла Зелга, выпив весь квас из ковша, – можно я у вас заночую?
– Да оставайся у нас совсем, – предложил Микула, переглянувшись с дочками, – тебе нечего делать рядом с Меланьей! Евпраксия нас похвалит, когда вернётся. Она ведь знает, как мы тебя сильно любим! Ты будешь мне третьей дочкой.
От этих слов Зелга покраснела ещё сильнее Настасьи. Видя смущение половчанки, обе сестры бросились её целовать. Они были счастливы, что у них теперь есть младшая сестрица, которой можно будет доверить уход за свиньёй, коровой, новорождённым телёнком и поросёнком. Потом, нарадовавшись, все смолкли. Ночь за окном была очень страшная. И тревожная. Стонал ветер и подползал к предместью туман. Премудрая Василиса в зелёной бархатной шапочке с пером цапли всё-таки вышла покормить пса холодцом. Вернувшись, она сказала, что такой ночи ещё ни разу не видела.
Во второй половине ночи по всем предместьям прошлись княжеские отроки. Им велели обследовать каждый дом, каждое строение, каждый погреб, проверить все корабли на пристани. Тем не менее, двор Микулы Селяниновича дружинники обошли стороной.
Глава двадцать вторая
Великий киевский князь с его многочисленным окружением не сомкнули глаз в эту ночь, как и почти все киевляне, прознавшие о беде. Во все города Руси скакали гонцы. Тысячи дружинников и охотников разбрелись по лесным да степным дорогам, отыскивая Евпраксию. Мономах говорил с купцами, видевшими её похищение. Говорил с летописцем Нестором, принимавшим её буквально за полчаса до этого страшного происшествия. Говорил с Меланьей и Яном. Брат и сестра, конечно, винили во всём Вольгу. Но было понятно, что удалец виновен лишь в том, что избил холопов, уронил Яна, выломал дверь и забрал Евпраксию у Меланьи – ведь сразу же после этого он отвёз Забаву Путятишну прямо к Нестору и немедленно ускакал во дворец, а потом – в Смоленск.
Гонцы прибывали к князю каждые полчаса. Хороших новостей не было. Вскоре после полуночи к нему в башенную часовню, где он, как правило, принимал послов и бояр с докладами, поднялись Алёша Попович и Михайло Казаринов. Их, конечно, впустили сразу же, как начавших поиски первыми.
Небольшая часовня, точнее сказать – молельня, внутри имела полки для книг, сундуки для свитков и для печатей, стол, пару кресел и лавку узкую под иконами. Мономах сидел за столом рядом с сестрой Янкой, устало подперев голову жилистыми и крепкими, несмотря на возраст, руками. Две его дочери удручённо шептались возле оконца. Средняя дочь, Евфимия, с Рождества околачивалась по польским монастырям, чтобы изучить особенности латинской веры. Бояре Чудин и Тука скорбно сидели в углу под иконостасом. Все остальные были при деле.
– Что у вас, молодцы? – спросил Мономах Михайлу с Алёшей. Первый почтительно положил на стол ситцевый карманный платок, весь мокрый и грязный.
– Её ли это платок, государь?
– Кажется, не видел я у неё такого платка, – проговорил князь, взяв тряпицу и поднеся её к нескольким свечам, горевшим в серебряном канделябре на середине стола, – не припомнишь, Янка?
– Меланью надо спросить, – сказала игуменья, утерев рукавом слезинку, – а лучше – Зелгу и Ульку. Или Микулишен. Где вы этот платок нашли?
Михайло ответил, что на опушке леса, за большим полем возле Почайны.
– Следов там никаких нет, – прибавил Алёша, – да это неудивительно, дождь лил сильный и долгий! Там начинается просека через лес. Я по ней галопом скакал до захода солнца, минуя все ответвления, а Михайло и трое отроков по другим тропинкам продвинулись вёрст на десять в лесные дебри. Но никого не увидели.
– Безусловно, это её платок, – довольно уверенно заявила княжна Марица, вместе с сестрой подойдя к столу, – носила она его в нагрудном карманчике сарафана. Как он мог выпасть, если её на этой лесной опушке за ноги к дереву не подвесили?
– Да зачем с ней было это проделывать? – удивилась Настенька, – ведь такое могло прийти на ум лишь Меланье, и то в отдельные дни! Тётушка, ты знаешь, что эта дрянь в субботу со мной устроила, исполняя твоё мудрейшее приказание? До сих пор жопа не расклеилась!
Положив платочек на стол, князь довольно резко велел своим дочерям не городить вздор, а госпожа Янка строго предупредила Настю, что это было ещё не всё. Вернувшись к окну, княжны снова зашептались. Тут отроки доложили Владимиру Мономаху, что его хочет видеть патрикий Михаил Склир. Князь распорядился впустить, при этом дав знак двум богатырям немного посторониться. Те отошли от стола на пару шагов.
Патрикий был бледен, слегка даже суетлив от искреннего волнения и застёгнут не на все пуговицы, что вовсе считалось недопустимым. Но поклонился он безупречно, и все слова ободрения прозвучали из его уст с правильными нотками. Вслед за тем царедворец сразу перешёл к делу.
– Великий князь! – вскричал он, – я осознаю громадность беды, постигшей твою семью, и полностью разделяю твоё волнение. Но нельзя ли, мудрый архонт, остановить обыск в доме митрополита? Ради всего святого, скажи своим воеводам, что это просто немыслимо – подвергать главу русской Церкви такому жуткому потрясению, да тем более поздней ночью! Прошу у тебя прощения, государь, за несвоевременность моего ходатайства, но у митрополита больное сердце!
– Угу, – только и сказал Мономах. После этого он почти целую минуту молчал, меняя свечу. Затем, отирая пальцы платком Евпраксии, с удивлением оглядел Михаила с ног до макушки, будто впервые видел его, – патрикий, ты что-то путаешь! Обыска никакого нет. Я просто велел Ратмиру с Демьяном пройтись по митрополичьим владениям и проверить, не затаились ли там, втайне от святого митрополита и от тебя, какие-нибудь разбойники? Половцы, например? Ну а если их уже след простыл, то узнать, что они там делали и когда оттуда исчезли!
– Я правильно понимаю, что речь идёт о мальчишках? – сразу спросил патрикий. Будучи человеком опытным, он не мог не предугадать заранее, каким будет его сегодняшний разговор с Мономахом ввиду сложившихся обстоятельств, вплоть до деталей. А князю, ясное дело, было не до того, чтобы расставлять тонкие силки. И он сказал сразу:
– Да, о мальчишках. Ты, разумеется, знаешь, что половчонок похитил мою племянницу. Так изволь объяснить, что делали половчата много недель подряд на митрополичьем подворье?
– О, гнусный, безбожный турок!
Михаил Склир столько репетировал эту реплику с жестом ужаса от внезапного озарения, что она ему опостылела. И теперь его подавляло чувство, что надоела она также и всем тем, кто слушал его сейчас. Но всё-таки нужно было продолжить чуть более твёрдым голосом, будто сразу взяв себя в руки. Патрикий так и продолжил:
– Великий князь! Клянусь, я не знал, что именно половецкий мальчик как-то причастен к исчезновению госпожи Евпраксии, у которой я имел честь просить снисхождения к нежным мукам моего сердца! Но вот теперь…
– Теперь отвечай, – прервал князь Владимир, делая над собой усилие, потому что ему совсем не хотелось слушать этого человека с бледным лицом, – какие дела были у тебя с половчатами?
– Бог свидетель, не у меня! Мой слуга Ахмед у них покупал лошадей! Потом он их, кажется, перепродавал кому-то. Да, я ему не мешал дружить с этими мальчишками и иметь от них какую-то выгоду, потому что он – мой верный слуга! Если бы не он, я уже сто раз был бы мёртв! Но я ведь не знал…
– И ты не догадывался о том, что лошади эти – краденые? – опять перебил Мономах, – разве ты глупец?
– Ахмед меня уверял, что они все дикие, пойманные арканом в степи! Тебе ведь известно, великий князь, что кочевники, даже ещё маленькие, владеют арканом со сверхъестественным мастерством!
Игуменья Янка закрыла лицо руками. Её властительный брат стиснул кулаки.
– Мне это известно. Говори дальше.
– О, благородный архонт! Я не так давно стал подозревать, что мой глупый раб влюблён в госпожу Евпраксию! И теперь выходит, что я был прав. Этот необузданный человек распалился так, что даже посмел напасть на твоего воина, Даниила, ибо ему показалось, что госпожа Евпраксия благосклонна к этому юноше! Мне же он потом клялся, что, мол, отстаивал госпожу Евпраксию для меня. Я тогда поверил ему. Глупец! А два дня назад он исчез. Меня обмануло то, что он отлучался порой и раньше. Но на сей раз вместе с ним исчезли и все его половчата! А вот теперь исчезла и госпожа Евпраксия. О, всемилостивый Господь! Где были мои глаза? И где был мой разум? Разве мне было трудно не допустить всего этого?
Замолчав, патрикий провёл ладонью по лбу. На его щеках отчётливо проступили красные пятна. Все на него смотрели долго и пристально. Сестра князя не отрывала рук от лица. Но она глядела сквозь пальцы.
– У тебя всё? – поинтересовался князь.
– Да, больше мне сказать нечего, – был ответ с коротким смешком отчаяния, утолить которое, безусловно, могла лишь кровь, – остаётся действовать!
Мономах спокойно кивнул.
– Вот иди и действуй, патрикий. Но только знай, что от твоих действий будет зависеть многое.
Взгляд патрикия состоял только из огня, как и полагается человеку, который идёт на смерть. Низко поклонившись, Михаил вышел.
Игуменья Янка Всеволодовна тотчас опустила руки. Долго молчали. Сняв со свечи нагар, Мономах взглянул на Туку и Чудина.
– Вы что думаете, бояре?
Оба степенно зашевелились, будто проснувшись.
– Всё может быть, – пробормотал Тука. Чудин глубокомысленно подтвердил: