– Получится «со».
– Осёл гениален! – подпрыгнула от восторга Женька, – он разобрался в четырёх буквах! Ну, а теперь попробуй прочесть всё это, соединяя и разделяя буквы по смыслу и ставя между словами пробелы, тире и точки.
Маринка ломала голову минут пять, тараща глаза на ноты. Морщила нос, высовывала язык. Женька угорала! И, наконец, Маринка прочла очень неуверенным голосом:
– Мир – Содом. Ире доля – соль.
– Слава тебе, Господи! – издевательски простонала Женька и осенила себя крестом, как святая мученица, – корзину морковки в студию! Правда, я разгадала эту загадку за три секунды, но отдадим приз ослу! Да, таких тупиц я ещё не видела! А теперь посмотри на это.
С большим волнением взяв из руки насмешницы золотую пуговицу, Маринка от восхищения приоткрыла рот.
– Ого, какая красивая! И большая! Должно быть, очень старинная?
– Да, наверное. Это всё, что ты можешь о ней сказать?
– А что ещё можно о ней сказать? Что Ирка – овца! Чуть не потеряла такую редкую вещь!
Женька раздражённо топнула пяткой.
– Кто на ней отчеканен?
– Как, кто? Орёл двуглавый! Российский герб, который достался нашей стране в наследство от Византии.
– Ты точно в этом уверена? На все сто?
Маринка вгляделась.
– Женечка, лупа у тебя есть?
Вручив начинающей гитаристке лупу, Женька пошла на кухню попить воды. А когда вернулась, лицо Маринки было таким довольным, что можно было подумать – она увидела на передней стороне пуговицы себя.
– Ну, и как? Нормально? – спросила Женька.
– Ты знаешь, это моя любимая сказка!
– Какая сказка?
– Тебе её не читали, когда ты маленькая была? Это ведь былина очень известная! Сказание про Добрыню Никитича и Змея Горыныча, утащившего в свой дворец Забаву Путятишну.
– Нет, не читали мне про Забаву Путятишну, – нагло соврала Женька, опять усевшись на стул, – я все свои тайны тебе открыла! Теперь твоя очередь рассказывать. Кто играл на рояле?
Маринка дальше мучать её не стала.
Часть вторая
Зачин
Зимней ночью шла Лиса Патрикеевна по дорожке. На небе тучи повисли, по полю снежком порошит. Голодно лисичке, тоскливо. Остановилась она близ города Киева, глянула на него и думает: «На высоких, крутых холмах стоит Киев-город! Со стародавних времён нет города краше и величавее от Студёного моря до моря Чёрного, за которым блистает славой древний Царьград. К востоку от Киева – степь бескрайняя, а к закату солнца – лес беспросветный до самых Карпатских гор. Пашут возле Киева землю пахари, на широких лугах около Днепра пасут пастухи круторогий скот. В глубоких днепровских заводях ловят неводом окуней, лещей, судаков. Плывут по Днепру к киевским причалам богатые корабли из заморских стран, привозят на кораблях купцы разные диковинные товары, чтоб торговать на киевских площадях, где весь день звенит злато-серебро и шумит народ со всех концов Света. Посреди Киева, во дворце, на златом престоле, сидит сам великий князь. Он правит всей Русью. Велика княжеская дружина, остры у неё мечи, потому что много врагов у Киева. Из степи грозят ему полчища злых кочевников, из-за леса – жадные короли латинские, из-за моря – коварный греческий царь. Но много могучих богатырей на святой Руси, и стоят заставы на рубежах, и грозен для недругов Киев-город! О подвигах богатырских, о горах киевских на пирах поют гусляры, а звон серебряных струн и песни – как гуси-лебеди, что летят по синему небу в дальние страны. Нет, не скакать врагам по нашей земле, не топтать их коням русские поля, не затмить им солнце наше красное! Век стоит Русь, не шатается, и века простоит – не шелохнется!»
И от этих мыслей приятно стало лисичке, весело. Засмеялась она, да и пошла дальше людей мутить.
Из народной сказки и древнерусской былины
Глава первая
Ранним майским утречком молодая вдова Евпраксия, дочь известного тысяцкого Путяты, проснулась от небывалого сновидения. Ей приснился дивной красоты конь. Жеребец. Вороной, огромный, с огненными глазами и длинной гривой. Стуча копытами, жеребец гонялся за молодой вдовой по страшному полю возле Почайны. На этом поле никто никогда ничего не сеял. Оно считалось дурным. Недавно почивший великий князь Святополк думал там построить Выдубицкую обитель, но внял предостережениям святых старцев, и монастырь возвели на берегу Лыбеди, по другую сторону Киева. Евпраксия не хотела бегать от этого жеребца, но ноги бежали сами. И он её не догнал. И было обидно. Когда ей снился упырь, ноги становились будто бы деревянными. Что за пакостный бес управляет ими, едва уснёшь? Одним словом, проснулась вдовушка недовольная сновидением.
Рассвет ещё не проглянул. Оконце было открыто. На ясном небе сияли месяц и звёзды. По всему Киеву драли глотки первые петухи. Откинув от своего упругого тела тонкое одеяло, Евпраксия позвала:
– Иди сюда, Зелга!
За дверью раздался шорох. Там, в коридоре, спала рабыня, изгнанная туда несколько часов назад за гнусные выходки. Слишком гнусные. Обольстительная вдова сама пошутить любила, но меру знала всегда. А Зелга была ещё глуповата, хоть ей исполнилось двадцать – всего лишь на пять лет меньше, чем госпоже. Пора бы и поумнеть! Зевая во весь свой лживый и гадкий рот, вошла она в спальню – тонкая, смуглая, черноглазая и босая. Рубашка на ней была половецкая, потому что эта паскудница доводилась младшей внучатой племянницей самому хану Тугоркану. Четыре года назад, во время похода на Шарукань, её захватили отроки Мономаха. Нагло прищуривая неумные и бесстыжие свои очи, Зелга остановилась перед постелью боярыни.
– Что, Евпраксия?
– Сядь.
Зелга поняла, что её внезапно проснувшейся госпоже охота посплетничать. Она села на край постели. Масляная лампада перед иконостасом трепетно осветила её лицо с чуть горбатым носиком. Этот свет был страшнее тьмы. Под ним золотые волосы госпожи, густо разметавшиеся по шёлковой наволочке подушки, могли, казалось, зашевелиться, как змеи. Но петухи уже пели, и Зелгу не волновали слухи о том, что её боярыня дружит с ведьмами.
– Ян приехал? – тихо спросила её Евпраксия.
– Прискакал два часа назад.
– Прочёл он письмо отца?
– Прочёл и лёг спать.
Ян был младшим братом Евпраксии. Так назвали его в честь госпожи Янки, сестры великого князя Владимира Мономаха. Ещё далеко не старая княжна Янка была игуменьей Новоспасской женской обители и духовной наставницей всех знатнейших барышень Киева, в том числе Евпраксии и её сестрицы Меланьи. Отец этих двух красавиц, Путята, зимой был послан князем в Царьград для переговоров и не вернулся ещё, а их братец Ян служил в княжеской дружине. Яну было семнадцать. Три дня назад Мономах отправил его в Чернигов, сообщить тамошнему князю Олегу о том, что перенесение мощей Бориса и Глеба из одного храма в другой состоится в среду, а не в четверг. Это была просьба митрополита. Ему приснилось, что он в четверг должен умереть. Хоть митрополичьи сны давно никого уже не тревожили, все князья во всех городах Руси быстрее засобирались в Киев, чтобы успеть к среде. Событие было важным. Мощи лежали в пригороде столицы, Вышгороде. Олег Святославич со своим братом и сыновьями прибыл во вторник вечером. А вот Ян в Чернигове задержался. Конь его захромал, нужно было дать ему отдохнуть.
– Худо, Зелга, худо, – вдруг проронила Евпраксия горьким тоном, – знаешь ли ты о том, что великий князь велел мне сегодня в Вышгороде не быть?
– Да как это так? – прикинулась Зелга дурой, – ты мне об этом вечером не сказала, когда пришла из дворца!
– Ты дурно себя вела.
– Не обо мне речь! Скажи, Мономах рехнулся? Ведь твоя мать была его младшей сестрой! Значит, ты – княжна! Тебе ли сегодня в Вышгороде не быть? Это ведь бесчестье!
– Да что ты городишь вздор? – гневно перебила Евпраксия, – ты ведь знаешь, что моя мать была незаконной дочерью князя Всеволода, а значит – я не могу считаться княжной.
– Но ты дочь боярина! Самого Путяты! Как тебя можно не допустить на эту великую христианскую церемонию?
– Величайшая церемония! Сколько можно гнилые кости с места на место таскать? Другое обидно – там будут княжичи неженатые. Святослав, например. Сын князя Олега. Он, говорят, красив! Похож на отца.
Зелга испугалась. Её крестили четыре года назад, и ей не успели ещё наскучить богослужения. Каждый поп и каждый монах представлялись ей владетелями ключей от ада и рая. И вдруг – услышать такое! Гнилые кости!
– Да что ты вздрагиваешь, душа моя? – нежно пристыдила Зелгу Евпраксия, – кто нас слышит?
– Вот уж не знаю, – взволнованно прошептала Зелга, – если бы мы болтали с тобой в твоём прежнем тереме, я была бы спокойна! А здесь того и гляди подслушают, потом Яну передадут, и будешь опять наказана! Ой, Евпраксия! Так ли уж было нужно отдать кому-то свой терем и воротиться к батюшке, под его суровую волю?
– Иначе было нельзя. Тот терем дышал на ладан, да за него ещё началась грызня превеликая. Сама знаешь! И кто нас может подслушать в моей светлице? Ну скажи, кто? Я ведь запретила служанкам своей сестры сюда подниматься.
– Да мало ли, что ты им запретила! Они, как сама госпожа Меланья, ходят везде босиком. Знаешь, для чего? Чтоб подслушивать!
– Если так, то тогда скажи мне, чем ты от них отличаешься?
– Только тем, что моя госпожа – Евпраксия.
Молодая боярыня призадумалась. Её мужем был тысяцкий Симеон, родной внук Порея. Его убили во время одной из битв с проклятым Давыдом Игоревичем, под Дорогобужем. Вдоволь пожив сама себе госпожою и всё-таки уступив разваливающийся терем деверям и золовкам, совсем молоденькая вдова, которую называли первой красавицей Киева, не замедлила перебраться опять к родителям, дабы не упустить куда более роскошный терем и ларцы с золотом. Это дело было не из приятных – ведь возвращение означало зависимость от родителей! Впрочем, мать скоро умерла, а грозный Путята любил старшую дочь больше, чем двух других своих чад – Яна и Меланью, нос у которой был самым длинным в тереме. Уезжая в Царьград, старый воевода строго сказал обеим своим дочерям, что их младший брат остаётся в доме за главного. Те, конечно, насупились, потому что Ян рядом с ними, взрослыми барышнями, казался ещё мальцом, однако деваться им было некуда.
– Слушай, Зелга, – снова заговорила Евпраксия, вспомнив сон, – к чему снится конь?
– Какой ещё конь?
– Крупный вороной жеребец – красивый, горячий!
– К розгам, барыня, – усмехнулась Зелга, – гляди, в субботу тётушка Янка снова сюда пришлёт Филиппа с письмом, если не уймёшься! Ведь твой отец Яну написал, чтобы он приказывал по субботам тебя пороть, как девчонку глупую, потому что от ложки толк невелик. Слава о тебе достигла Царьграда! Тебе не стыдно совсем?
– Ой, как будто Ян ни разу не видел мой голый зад! – фыркнула Евпраксия, положив одну ногу на другую. Но всё-таки слова Зелги вызвали у неё минутное раздражение. Ведь Филипп, лучший ученик дворцового лекаря и помощник госпожи Янки, был славным мальчиком, а игуменья пару недель назад впутала его в очень нехорошее дело. Всё началось с того, что Евпраксия за обедом случайно выругалась, и Ян, беря пример с батюшки, крепко дал ей ложкой по лбу. За это он получил немедленно по ушам, о чём тётя Янка узнала уже через полчаса. На другое утро она прислала Филиппа с письмом и розгами. Слово госпожи Янки было законом для всех киевских девиц, а Филипп был её гонцом к тем из них, которые не особенно чтили своих родителей или братьев. Когда красивый худенький паренёк этих безобразниц порол, их стоны и возгласы отличались редкостной мелодичностью. Прочитав тёткино письмо, полное угроз, Евпраксия сгоряча его порвала на восемь частей и принесла брату велеречивые поздравления с его первой победой над женской жопой. И произошло то, чего очень опасалась Меланья – Ян покраснел, засопел и сказал Филиппу, что его труд нынче не потребуется. Меланья назвала Яна ослом. Хоть он её назвал курицей и они чуть не подрались, вспоминать тот случай было невесело. К счастью, ум вспыльчивой вдовы был занят сейчас другим. Опять улыбнувшись, она воскликнула:
– Зелга, Зелга! Ты должна знать, к чему снится конь! Ведь ты половчанка!
– Я христианка, – строго напомнила Зелга, – епископ Пётр говорит, что сны – это отражение наших помыслов.
– Я не думала про коня!
– Возможно, ты думала про красивого гусляра Даниила?
Евпраксия рассмеялась. Зелга, зрение у которой было кошачье, сразу заметила на её прекрасном лице румянец.
– А как ты думаешь, Зелга, я ему снюсь?
– Не знаю, не знаю. Если он видит во сне рыжую козу – значит, снишься!
– Сейчас опять в лоб получишь, – пообещала Евпраксия, но скорее задумчиво, чем с угрозой. Потом она засияла глазками, улыбаясь месяцу на предутреннем небе, – а интересно, снится ли Даниилу коза вихрастая, белобрысая?
– Госпожа Меланья? Вряд ли. Не думаю.
– Почему? Она ведь ужасно хочет выйти за него замуж, и он об этом наслышан. Матушка-то его в Меланье души не чает! Да и госпожа Янка мою младшую сестрицу ставит в пример всем остальным девушкам. С тётей Янкой спорить нельзя, перед ней трясутся даже три дочери Мономаха!
– Вздор, – поморщилась Зелга, – глупости! Всем известно, что госпожа Меланья – лживая сплетница и ханжа. Недавно она распустила по всему Киеву слух, что «эта развратница спит под одним одеялом с Зелгой и к исповеди не ходит, а если ходит, то лжёт священнику несусветно, как и всем прочим, кто с ней не брезгует разговаривать!»
Все слова после слова «слух» рабыня произнесла голосом Меланьи, да так забавно, что госпожа от хохота чуть не лопнула. Пришлось Зелге закрыть ей ладонью рот, а то бы она подняла на ноги весь терем! А потом Зелга предположила, глядя через окно на звёзды, которые начинали уже бледнеть:
– Наверное, Даниил там будет.
– Где? – спросила Евпраксия, отдышавшись.
– В Вышгороде.
– Конечно! И на пиру он будет наверняка. А как ты считаешь, Зелга, меня на пир позовут?
– Позовут, боярыня! На пиру ты смотришься хорошо, в Божьем храме – плохо. Там надо тихо стоять да горько вздыхать.
Это была чистая правда. Ещё с полчасика полежав, Евпраксия потянулась, зевнула, спрыгнула на пол и подошла к распахнутому оконцу.
Заря уже разгоралась. С большой горы, на которой высился терем, степь за Днепром просматривалась на целую сотню вёрст. Река, огибая Киев, несла по всей своей ширине прозрачный туман, а он на воде весь не умещался, вползал на берег до самых городских стен, и мачты судов на пристани из него торчали только верхушками. Просыпался Киев. За Десятинной церковью, на Подолии, начинались уже торги. Евпраксия вспомнила, как отец ей рассказывал, что вон там, на тех площадях, полвека назад зародилась смута, из-за которой великий князь Изяслав был вынужден бежать в Польшу. И продолжалась смута десятки лет. Когда уже не было на земле князя Изяслава и его братьев, люто сцепились между собою их сыновья да племянники. Так сцепились, что каждый день звенели мечи, дрожала земля от конского топота, стлался по небу чёрный дым. А всё началось с предзнаменований. Спустя четырнадцать лет после смерти мудрого Ярослава на западе вдруг взошла большая звезда с лучами дрожащими и кровавыми, и светила она подряд семь ночей. А днём солнце было будто луна – не грело, а лишь мерцало трепетно. В те же дни рыбаки вдруг выловили в реке Сетомле младенца, имевшего такой лик, что люди похолодели от ужаса и швырнули урода обратно в реку. Все кругом говорили, что будут страшные бедствия. И сбылось. С востока пришли на Русскую землю половцы. Изяслав, Святослав и Всеволод не смогли одолеть язычников, и вся Русь залилась христианской кровью. Как раз поэтому киевляне выгнали Изяслава. Но прошли годы. Тихо теперь было на Руси. Смелый и решительный Мономах, сын Всеволода, прогнал в далёкие степи половцев, усмирил княжеские распри. Надолго ли? Ведь ему уж было за шестьдесят.
Покуда Евпраксия с развевающимися по ветру волосами во все глаза любовалась Киевом и днепровской равниной, Зелга легла на её постель и мигом уснула, сладко сопя своим тонким носом. Боярыня начала её тормошить, однако рабыня сделала вид, что не просыпается. И пришлось щекотать ей пятки. Лишь после этого Зелга соизволила приоткрыть один левый глаз.
– Пошли умываться, – сказала ей госпожа, щёлкнув её по лбу. Взяв полотенца, они по узкой винтовой лестнице без перил спустились на задний двор. Тот граничил с садом. Было ещё прохладно, солнце лишь краешком поднялось. На вишнях и яблонях распускались почки. Слышался клёкот скворцов и горлицы. Он сливался с праздничным колокольным звоном из всех киевских церквей и монастырей. У флигеля, под навесом, стояла бочка с водой. На бочке висел черпак. Сняв свои рубашки, служанка и госпожа щедро окатили одна другую, кое-как вытерлись и оделись. И очень вовремя – из сеней, которые примыкали к задним дверям, вышли два холопа. Оба они были молодые, глупые и смазливые. Ни парней, ни девок иного сорта в тереме не было, потому что Евпраксия не терпела неблаговидные рожи. При виде своей боярыни и её половчанки в одних рубашках, прилипших к влажным телам, парни растерялись.
– Что вы уставились? – недовольно спросила у них Евпраксия, – отвернитесь, а то ковшом надаю по мордам! Будете знать, как пялиться на боярыню.
Два холопа незамедлительно повернулись носами к яблоне. А потом один из них вымолвил:
– Госпожа! Молодой боярин приказал к трапезе тебя звать.
Евпраксия усмехнулась.
– А знает ли молодой боярин, что я не еду сегодня в Вышгород?
– Ну а как же ему не знать? – предерзко ответила за холопа Зелга, – бьюсь об заклад – госпожа Меланья ночью напела ему о том, что на весь ваш род отныне легло великое посрамление и отец будет недоволен, если тебя не высечь и не держать под замком до его приезда!
– Ах, что ты говоришь, моя дорогая? – расхохоталась Евпраксия, – но тогда будет недоволен великий князь наш, Владимир! Я ведь читаю ему по ночам псалмы! Так чьё недовольство выше? Скажи мне, Зелга!
Но Зелга лишь улыбнулась. Трава уже зеленела между деревьями. Приминая её босыми ногами, рабыня и госпожа направились к терему. Два холопа, глядя им в спину, перекрестились для избавления от греховных помыслов, потому что младшая госпожа усердно поддерживала в них набожность.
Отпустив Зелгу на поварню, чтобы она поела и поболтала с молоденькими стряпухами о князьях, Евпраксия позвала другую рабыню, Ульку, и поднялась с ней в светлицу – расчесать волосы, подрумяниться, надеть праздничный сарафан и красный кокошник. Потом она отправилась к трапезе.
Глава вторая
Евпраксия неспроста посмеивалась над Яном. Юный дружинник слегка робел перед своей старшей сестрицей. Он ещё в детстве заметил, что, говоря о ней, все мужчины как-то загадочно усмехаются и подкручивают усы, а женщины злятся. Потом он понял, в чём дело. Слишком была Евпраксия хороша собой и надменна. Однажды Ян подглядел сквозь щёлку, как она моется в бане вместе с Меланьей, которой было тогда пятнадцать, и четырьмя подругами. По сравнению с ней, с Евпраксией, были все эти девушки никудышными. Девятилетний Ян сумел это оценить так определённо, что упал с яблони, на которую влез, чтоб приникнуть к щели – одной рукой держаться за сук было трудновато. Девицы это услышали, и мальчишке крепко влетело. Сёстры подёргали его за уши, а мать выдрала. Ей нажаловалась Меланья. Она была почему-то разозлена гораздо сильнее старшей сестры. И только отец за Яна вступился. Видимо, вспомнил, как сам подсматривал за девчонками в его годы.
Этим же летом Евпраксия вышла замуж за Симеона. А уже осенью овдовела. К отцу она воротилась через пять лет, воспользовавшись удачным предлогом. По всему Киеву расползлись шутливые слухи, что Симеонов терем подрасшатался из-за того, что он заколдован: весь по ночам качается и скрипит, а вдова Евпраксия во сне стонет и даже воет волчицею – не иначе, одолевает её какой-то нечистый дух. Говорили также про бесов в виде красивых молодцев, вылезающих из окошка. Евпраксию и Меланью в связи с их особой знатностью – Мономах доводился единоутробным братом их матери, исповедовал одно время митрополит Никифор. И он решительно подтвердил, что да, терем заколдован, и потому Евпраксии надлежит вернуться в отцовский дом. Она, будучи уже двадцати трёх лет, так и сделала. И – беду с собой принесла.
На той же неделе помер великий князь Святополк, и в Киеве стали грабить ростовщиков, которым он покровительствовал. Дураку понятно, что под такое дело грех было бы заодно не пойти с дубинами на купеческие подворья и терема бояр. Разграбили двор Путяты. Сам воевода с семьёй и челядью отсиделся в подполе. Был отправлен гонец к Владимиру Мономаху, в Переяславль. Знатные киевляне били ему челом, прося навести в городе порядок. Через два дня Мономах явился с дружиной в Киев и усмирил мятежников. Стало тихо. Ни отпрыски Изяслава, ни гордые Святославичи не осмелились возражать против воцарения Мономаха на золотом киевском столе. Так самый влиятельный князь Руси стал великим князем. Это произошло ровно за два года до того дня, когда молодая вдова Евпраксия в праздничном сарафане и ярко-красном кокошнике вошла в трапезную, предчувствуя очень скверный разговор с братом.
Переступив порог, она трижды поклонилась на Красный угол и ровно столько же раз осенилась крестным знамением. Но это не помогло – Меланья и Ян, сидевшие за столом напротив друг друга, взглянули на неё молча. Ели они овсяную кашу, блины, солёные грузди, ватрушки с творогом. Пили квас. Прислуживала им горничная девка Меланьи. Эту служанку звали Прокуда. Она была не меньшая злыдня, чем госпожа.
– Тепло нынче будет, – благожелательно щебетнула Евпраксия, сев на лавку слева от Яна, – если Господь нас благословил хорошей погодой, значит, ему угоден великий праздник, который хочет всем нам устроить Владимир-князь! Не правда ли, братец?
Ян лишь кивнул. Меланья вздохнула так глубоко, что кусок ватрушки ей залетел не в то горло, и пришлось брату тянуться к ней через стол да крепко стучать её по спине, чтоб великий праздник не омрачился. Пока Меланья от кашля лопалась по всем швам, Прокуда поставила перед старшей сестрой своей госпожи расписную миску с горячей кашей и квас в ковше, дала ложку. Каша была невкусная, но Евпраксия налегла на неё усердно, чтоб лишний раз никого напрасно не горячить. По тем же соображениям она твёрдо решила вовсе не брать из общей большой тарелки грибы и прочие лакомства. Но и это не помогло ей, так как Меланья проснулась разгорячённая. С превеликим трудом откашлявшись, она звонко подала голос:
– Ты знаешь, братец, как пьяницы в кабаках старшую сестру твою называют?
– Как? – вяло спросил Ян, глотнув квасу. Вряд ли, конечно, он мог не знать, и вряд ли Меланья могла не понимать этого. Но она скорбно усмехнулась – с луны, мол, свалился братец! Потом ударила по столу ладонью.
– Забава!
Ян удивлённо поставил ковш.
– Почему Забава?
– Да потому, что не только купцы с боярами, но и пьяницы в кабаках над нашей сестрой уже скалят зубы! А заодно и над нами! Ты что, об этом не знал?
– А ты в кабаки заходишь по пути в храм или на обратном пути? – поинтересовалась Евпраксия, давясь кашей. Меланья выдержала удар – в драку не полезла, но обратила очи к уснувшим на потолке комарам.
– Святые угодники, дайте силы не согрешить избиением этой дряни! Может, ты ещё спросишь, когда в кабаки заходит великий князь? Он о тебе знает достаточно, чтобы не пожелать видеть твою рожу рядом с мощами святых Бориса и Глеба! Поэтому запретил тебе ехать сегодня в Вышгород! Стыд и срам!
– Перестаньте лаяться, – сказал Ян, взглянув за окошко, – слушая вздор, могу опоздать. Говори по делу, Меланья! С чего взяла про Забаву?
– С чего взяла? – взвизгнула Меланья, – пускай Прокуда рассказывает, она ходит по торгам да слушает разговоры!
Все глянули на Прокуду. Та уж задрала нос и открыла рот, готовясь рассказывать, но Евпраксия вдруг толкнула локотком брата.
– Ян, а где стольник наш, Тимофей? Почему горничная девка нынче подаёт кушанья?
– Тимофея я отпустил до следующей субботы, – объяснил Ян, – у него сестра померла.
Евпраксия и Меланья одновременно вздохнули, очень завидуя Тимофею. Прокуда же изрекла:
– Говорят, Забавой прозвал госпожу Евпраксию Соловей Будимирович, гость торговый с острова Леденец на океан-море. Он один раз побывал во Киеве и с тех пор во всех своих странствиях поёт песни про госпожу Евпраксию, называя её Забавой Путятишной. Он гусляр да певец такой, что все его слушают, раскрыв рты!
– Я этого купца помню, – перебил Ян, – но он из Моравии. Не на гуслях играет, а на кифаре. Приплыл на трёх кораблях с зелёными парусами, продавал бархат, шёлк и парчу. Всех щедростью изумлял. А разве он видел тебя, Евпраксия?
– Я его в своём тереме принимала, – дала старшая сестра небрежный ответ, – а что здесь такого? Он мне подарки принёс – золотое зеркальце, гребешок из слоновой кости, перстень с рубином да сундучок малахитовый. Я поила гостя вином, а он мне играл на чём-то и что-то пел. И более ничего между нами не было.
– Ой, конечно! – расхохоталась Меланья, – богатый заморский гость на чём-то тебе играл, что-то пел, а ты перед ним в чём-то танцевала! Наверное, в башмачках?
– А я в башмачках всегда! – вспылила Евпраксия, – это ты везде бегаешь босиком, чтобы всех разжалобить – мол, отец тебя обижает, всё отдаёт старшей дочке! А у самой двадцать сундуков заморским тряпьём набиты и пять ларцов – драгоценностями!
Меланья заголосила. Она начала вопить о каких-то родинках на спине сестры, которые Соловей Будимирович воспевает на все заморские страны. Прокуда молча кивала. Уже начав выдыхаться, Меланья сделала глоток квасу и вставила в тетиву главную стрелу:
– Бедный Даниил, сын Мамелфы, уже не знает куда деваться от сплетен, что эта дрянь с ним свалялась! Вот до чего дошло!
– Да твой Даниил гордится этими сплетнями, – не сдержалась Евпраксия. Тут Меланья сделала вид, что ей стало плохо. Когда никто не поверил, она вскочила.
– Ян! У меня хранится письмо отца, которое привезли нам ещё до Пасхи. Отец тебе приказал каждую субботу звать к нам Филиппа с розгами для Евпраксии. Тётя Янка считает, что здесь греха никакого нет, Филипп – иудей. Ведь порет же он лживую Таисью, дочь Мирослава, и Василису Микулишну! Ты забыл об этом письме? Или сам не видишь, что эту пакостную бесстыдницу надо выпороть? А иначе она таких наломает дров, что нынешний наш позор никто и не вспомнит! Выпороть, выпороть! А потом посадить под крепкий замок!
– Отстань от меня, – разозлился Ян, – она по ночам читает Псалтырь великому князю, будто не знаешь!
– Знаю! Дядюшка думает, что она от этого чтения наполняется благодатью! Как бы не так! Она до полуночи лицемерно читает ему псалмы, потом до зари пьёт вино и блудничает, а целыми днями спит! Я прямо сегодня же положу этому конец! Зря смеёшься, Ян! Да, ты ещё маленький, глупый, но я решительно разберусь, на что у тебя хватает ума, когда старшая сестра заходит к тебе под утро!
Меланья буйно ораторствовала, вытянувшись во весь свой высокий рост. Она была выше брата, выше Евпраксии, худощава и недурна собой. Длинноватость носа не портила её лик. Ей, впрочем, шло многое из того, что других не красило, например – взлохмаченность и хождение босиком с апреля до октября. Голос у неё был похож на детский, хоть летом ей исполнялось двадцать три года. Очень неплохо Меланья пела псалмы, зная большинство наизусть. Однако сейчас поток её оскорблённой святости неприятно вломился в голову Яну, который не успел выспаться после трудной дороги.
– Меланья, – оборвал Ян писклявое выступление, – быстро выйди из-за стола и встань на колени в угол! На два часа. Ты наказана.
Белокурая праведница умолкла. Её большие глаза под очень красивыми линиями бровей слегка округлились. Но почти сразу в них появилась ласковая кошачья внимательность с издевательским огоньком. Глядя сверху вниз на младшего брата так снисходительно, словно было ему лет пять, Меланья воскликнула:
– Что такое? Я не ослышалась, брат? А ну, повтори, что ты мне сказал сейчас!
– Носом в угол, – устало повторил Ян, – и чтобы ты больше здесь не кривлялась – не два часа на коленях будешь стоять, а три!
Меланья прищурилась. Когда это не помогло, она поглядела на горло старшей сестры, как будто намереваясь в него вцепиться, но вместо этого рассмеялась, приподняла праздничную юбку почти до самых колен и, перешагнув лавку, изящной мелкой рысцой устремилась к дальнему углу трапезной. С изумлением наблюдала Прокуда за своей гордой, вспыльчивой госпожой, которую киевляне за её нрав прозвали Мареной (богиня зимы и смерти). Видели бы они, как эта Марена вздумала приструнить своего братишку и чем всё это закончилось! Добежав до угла, скандальная госпожа встала на колени, отвела плечи от стен, дабы обозначить стройный изгиб спины, да так и застыла, белея голыми пятками из-под красной венецианской юбки с пышными складками и тесёмками. Кроме юбки, на госпоже Меланье была атласная голубая блузка с высоким воротничком. Горько осознав, что вся эта красотища надета без толку, босоногая барыня ещё глубже втиснула в угол нос, чтоб утаить бешенство, и язвительно огрызнулась на своего сопливого братика:
– Ян, ведь князь тебе даст затрещину, когда выяснит, почему не пришла я на торжество! А госпожа Янка просто тебя прибьёт.
– Если не заткнёшься, в субботу велю пороть, – пообещал Ян, и Праведница решила утихомириться. Но Евпраксия не обрадовалась тому, что стерва-Меланья была наказана таким образом. Получив удар под столом ногой по ноге и увидев рожу, скорченную Евпраксией, Ян смекнул, что есть у неё к нему разговор очень большой срочности и секретности. Так как времени было мало, а с глупостями Евпраксия к брату не приставала никогда в жизни, он скрепя сердце сказал:
– Меланья, ты можешь встать и идти на праздник. Но помни, что в другой раз я тебе подобную выходку не прощу.
Меланья была не дура. Тут же вскочив и окинув цепким, холодным взглядом лица сестры и брата, она немедленно поняла, зачем её выпроваживают. Но выбора у неё никакого не было, и она с досадой умчалась, сверкая пятками. Её девка выбежала за нею, о чём немедленно пожалела – из коридора донёсся звон оплеух. Но вскоре всё стихло, так как Меланье уже давно пора было краситься и румяниться для смиренной, благочестивой прогулки к святому месту.
– Пора и мне, – решил Ян позлить старшую сестру и поднялся с лавки, – надо ещё поглядеть, как Сенька моего рыжего подковал! Если конь опять захромает, князь меня выгонит из дружины.
– Да ехать-то восемь вёрст, – нежно удержала брата Евпраксия, схватив за руку, – все три конюха занимались твоим конём с самого рассвета, я видела! Они точно трезвые были! Скажи мне, Ян… Гляди мне прямо в глаза и говори честно: Даниил едет в Вышгород?