Ян смутился под взглядом старшей сестры. Ещё бы – ни одна женщина на него никогда не смотрела так, как сейчас смотрела эта красавица, от которой сошёл с ума не только прославленный Соловей Будимирович. И сказал юный воин то, чего говорить был никак не должен и не открыл бы даже епископу Александру на предпасхальной исповеди:
– Не едет. Великий князь приказал ему пройтись нынче по кабакам да послушать, о чём народ говорит, не зреет ли смута. Ведь все Даниила любят, ты сама знаешь. А пить будут нынче много по всему Киеву да по пригородам. Всё даром, Владимир-князь угощает!
– И Даниил согласился? – задумалась молодая вдова, – я что-то не верю. Откуда ты это взял?
– Откуда я взял? Думаешь, я мало пью с Даниилом вина и браги? Раз говорю – значит, знаю. Пусти, Евпраксия, мою руку! Я побегу.
– Ой, нет, погоди, – ещё крепче сжала запястье брата Евпраксия, – скажи, Ян, а грек Михаил из Царьграда будет на церемонии?
– Да, конечно. Он ведь племянник митрополита! Как ему там не быть?
Тут Ян вдруг замялся. Его сестра заметила это.
– Ян! Ты скрываешь от меня что-то, – сурово проговорила она, – признавайся, что? Пока не признаешься, не пущу!
– Вот письмо отца, – весьма неохотно вынул Ян из кармана сложенный вчетверо лист пергамента, – думаю, ничего худого не будет, если прочтёшь.
Евпраксия протянула руку. Но Ян вдруг высоко поднял письмо.
– При одном условии!
– При каком?
– Скажи одну вещь!
– Какую?
– Я где-то слышал, что Соловей Будимирович подарил тебе ещё и кифару. А ты её из своего терема не взяла! Почему? Где она сейчас?
– Что? Кифара?
– Евпраксия, не кривляйся, а то письмо не отдам! Был по всему Киеву слух, что митрополит велел тебе её сжечь. Ты её сожгла?
Евпраксия улыбнулась.
– Да ты бы уж лучше прямо спросил, играла сама она по ночам или не играла! Да, было такое дело. Я подтверждаю.
– Не врёшь ли ты?
– Нет, ни капли не вру. Я эту кифару вечером запирала в безлюдной комнате, и она там что-то пищала с полуночи до рассвета. Не только я это слышала, но и слуги. Зелга, к примеру. Как раз она с перепугу, сдуру и разболтала митрополиту о том, что эта кифара сама по себе играет. Митрополит её освятил, потом велел сжечь, но я отдала её скоморохам, дай мне сюда письмо!
– Всё-таки ты зря её не сожгла, – задумчиво сказал Ян, опуская руку. Пока Евпраксия с нетерпением расправляла пергамент, её брат вышел, придерживая висевшую у него на поясе половецкую саблю, чтобы она не стучала по сапогу.
Письмо было длинным. Дойдя до последней точки, Евпраксия, голубые глаза которой от гнева сделались синими, резким взмахом руки швырнула листок на стол и поднялась.
– Слуги!
И тут из большой печи, напротив которой она стояла, вдруг кто-то вылез. Евпраксия испугалась. Но, хоть внезапный выходец из печи был черноволосым, да и чумазым, она всё же не успела подумать, что это – чёрт или кто-то ещё из нечисти, потому что он, спрыгнув на пол, чихнул и громко сказал:
– Здравствуй, госпожа!
– Это ты, Филипп? – ахнула Евпраксия, с трудом веря своим глазам, – почему ты здесь? Как ты очутился в этой печи? Откуда ты взялся?
– Госпожа Янка прислала меня к тебе, – объяснил мальчишка, отряхивая от сажи свои чёрные штаны и того же цвета рубашку. Ещё на нём были башмачки, подаренные ему самой нелюбезной дочерью Мономаха, княжной Евфимией, и раввинская шапочка с отворотами. Ему очень всё это шло – просто потому, что он был самым красивым мальчиком в Киеве. Но Евпраксия не обрадовалась его внезапному появлению, по вполне понятным причинам. И, так как он удовлетворил её любопытство только наполовину, она ждала продолжения, наблюдая за ним особенным взглядом. Под этим взглядом Ян несколько минут назад очень растерялся и покраснел. Эта же беда случилась теперь с Филиппом. Начав сопеть своим иудейским носиком, он промямлил:
– Твоя сестрица вчера сказала госпоже Янке, что у тебя разболелся зуб, и надо бы его выдрать! Госпожа Янка, встав нынче затемно, приказала мне мчаться к вам во весь дух и срочно избавить тебя от больного зуба. Я прибежал на рассвете, упав по дороге в лужу. Меня впустили, но ты спала ещё, и решил я погреться, сидя в печи. Там, в тепле, уснул…
– Да ты что? – хитро улыбнулась Евпраксия, приближаясь к взволнованному мальчишке, – значит, ты тётеньке подвернулся под руку ночью? В лужу упал? А может быть, ты влез в печь, чтоб наш разговор подслушивать, сволочонок?
Всё же она говорила с ним по-приятельски. Подойдя, даже прикоснулась пальцем к кончику его носа. Филипп немножко остыл и вспомнил о том, что не поклонился боярыне. Сделав это, он раз пятнадцать поцеловал её руку, но вслед за тем всё равно достал из кармана вещь, которая приводила в смертельный ужас даже насмешливую княжну Марицу и её столь же заносчивую сестру, Евфимию – зубодёрные клещи.
– Очень мне интересно боярские разговоры подслушивать! Даже в мыслях этого не имел. А в монастыре мне заночевать пришлось потому, что у трёх молоденьких схимниц после изгнания из них бесов некоторые места разболелись. Видимо, бесы были большими. Открывай рот, госпожа!
Евпраксия по-особенному застыла перед мальчишкой, надменно откинув голову и усилив свой смертоносный взгляд насмешливым взмахом длинных ресниц.
– Какой ты отчаянный! Ну а если я тебя выгоню, да и дело с концом? Госпожа Меланья всё врёт, чтоб мне насолить. Будто тётя Янка не знает этого!
– Открывай рот, госпожа, – повторил Филипп, большие глаза которого делались столь же твёрдыми, как и его инструмент, – если у тебя все зубы здоровые, твоя тётушка госпоже Меланье устроит за враньё взбучку. Но если есть больной зуб, то я его выдерну.
– Чёрт с тобой, ведь ты не отвяжешься, – усмехнулась Евпраксия и присела на корточки. Задрав голову, она очень широко раскрыла свой белозубый рот и крепко взяла мальчишку за бёдра, чтоб не упасть. А чтоб он не забывался, она пристально и строго смотрела ему в глаза. Когда инструмент был всунут ей в рот, её взгляд стал жалобным. Она очень живо представила, как Филипп будет брать сейчас каждый её зуб цепкими клещами и беспощадно раскачивать, чтоб понять, не больной ли он. Бедная вдова от ужаса застонала. При этом её глаза очень хорошо окатывали Филиппа тёплыми волнами нежности и мольбы, и столь же старательны были пальцы. Красавица так усердствовала, что юный ученик лекаря не сдержал свои чувства и очень сильно смутился. Слабеньким голосом он сказал, что всё хорошо у вдовы с зубами, и начал просить прощения. Но Забава Путятишна не простила. Выпрямившись, она надрала смазливому негодяю уши, болезненно оттаскала его за длинные волосы и воскликнула:
– Тварь! Ещё раз так сделаешь – уничтожу! Ступай и найди мне Зелгу! Если она до сих пор на поварне жрёт, по роже ей дай! И пинка под задницу! Живо!
Глава третья
Солнце уже стояло выше степных дубов. Над Киевом всё звенели колокола. До самого пояса высунувшись из теремного окна на угловой башенке под коньком, Зелга и Евпраксия с высоты птичьего полёта глядели вниз, на Боричев въезд. От княжеского дворца к Золотым воротам по нему двигались на конях десятки князей и сотни бояр. С обеих сторон ехала дружина. А следом шло духовенство, купечество и сплошное пёстрое море прочих жителей Киева и гостей его. Ещё более многочисленная толпа людей слободских, хуторских, посадских ждала вне города, близ Почайны, чтоб уже там присоединиться к процессии.
– А великий князь ещё ничего, – говорила Зелга, разглядывая Владимира Мономаха, который ехал впереди всех на белом коне, чуть ссутулив плечи, – вот только корзно на нём почему-то совсем простое, без горностая, шапка не красная. Рядом с ним, погляди – черниговский князь Олег Святославич со своим братом Давыдом! Ну, эти-то нарядились, особенно князь Олег! Хоть и много зла он принёс Руси, а всё равно гордо сидит на своём коне! Как степной орёл на кургане! Видишь, боярыня?
– Вижу, вижу, – пробормотала Евпраксия, неотрывно глядя на что-то совсем иное. Но не на Яна, который гарцевал слева от седоусого тысяцкого по имени Ратибор и двух его отпрысков, Ольбера и Фомы. На брата она не смотрела вовсе, как и на босоногую дрянь Меланью, которая важно шла вместе с дочерями Владимира Мономаха. Да и непросто было бы узнать Яна среди двух тысяч прочих дружинников, не в пример всё той же Меланье – взлохмаченной, белокурой и возвышавшейся над другими девушками.
– За Олегом пристроились его княжичи – Игорь, Всеволод, Святослав, – стрекотала Зелга, – и сыновья Мономаха здесь! Да, все шестеро. Впереди – Мстислав на гнедом коне. Ой, какой красавец! А сзади – Юрий из Суздаля. Он совсем некрасив, руки у него какие-то слишком длинные! Ой, и Ростиславичи здесь, Володарь с Давыдом! И Святополков сын, Ярослав! Да на что ты смотришь, Евпраксия?
– Зелга, видишь митрополичий возок? – спросила боярыня. Половчанка сморщила нос, прищуривая глаза, слезящиеся от ветра.
– Да, вижу, вижу… Ой, не могу! Ха-ха-ха! Его тащит ослик! Осёл, осёл! Ой, бедный митрополит Никифор! Вот теперь смеху-то будет! Впрочем, и Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле… Грешна я, что засмеялась! Ой, какой грех!
– Плевать на осла и митрополита! Ты видишь, кто едет рядом с возком, на сером коне?
– Вижу, вижу! Это патрикий Михаил Склир из Царьграда, племянник митрополита. Ты что, его не узнала? Ведь он же твой воздыхатель!
Евпраксия напряглась. Неужто она хоть раз обсуждала с Зелгой этого странного человека лет тридцати, который нередко встречался ей во дворце и на митрополичьем подворье? Впрочем, за чашей мёда всё могло быть. Вполне вероятно. Или какие-то слухи ползут по Киеву? Не мешало это проверить.
– Что? Воздыхатель? – переспросила Евпраксия, – а с чего ты, Зелга, взяла, что он – воздыхатель мой?
– Так об этом все говорят, – рассеянно бросила половчанка, всё продолжая глядеть на князя Мстислава. Тогда Евпраксия отошла от окна на шаг. Притянула Зелгу.
– А кто сказал тебе, что об этом все говорят? Прокуда?
– Нет, не Прокуда! Я и сама на улицу выхожу.
Тут Зелга примолкла, сообразив, что сболтнула лишнее. Она глупо заулыбалась. Но госпожа смотрела на неё так, что пришлось продолжить:
– У этого Михаила телохранитель есть. Он – турчин, звать его Ахмед. Огромный он, как гора! И лютый, как вепрь.
– Я видела его! Дальше!
– И верный, как пёс, – всё-таки закончила фразу Зелга, – и этот самый Ахмед всенародно клялся, выпив вина в кабаке, что он на куски порвёт гусляра Данилу.
– Данилу? Сына вдовы Мамелфы?
– Да.
– Ну, и что?
– Тебя это не волнует совсем, боярыня? – улыбнулась Зелга, наклонив голову, – очень странно! Но ты слегка побледнела. А ночью ты покраснела, когда мы начали говорить про этого гусляра. Я слышала, что и он, когда говорят о тебе – да, да, о тебе, а не о Меланье, вдруг начинает слегка …
Евпраксия громко топнула каблучком.
– Перестань паясничать, дура! Я не могу понять, почему это означает, что господин Ахмеда – мой воздыхатель? Может быть, сам Ахмед проникся ко мне какими-то чувствами?
– Ой, Евпраксия! Перестань, пожалуйста. Всем известно, что Михаил на тебя заглядывается. Ты просто не видишь или не хочешь видеть, какими взорами он тебя провожает! А все остальные видят! И обсуждают это везде. Верный раб Ахмед просто хочет сделать приятное господину.
– Так почему же не делает? Чего глотку даром дерёт?
– Он знает, что Даниил – княжеский дружинник. Убить его – значит причинить господину вред. Должно быть, Ахмед хочет запугать Даниила, чтоб тот не смел даже поднимать на тебя глаза!
– Он и так не смеет, – горестно усмехнулась боярыня и опять подошла к окну. Процессия выходила уже из Киева и спускалась к пристани над Днепром, чтобы от неё направиться к Вышгороду. Для этого нужно было сначала перейти мост над рекой Почайной, впадавшей в Днепр. Как раз перед тем мостом стояла толпа посадских людей. Княжеские слуги стали бросать на землю серебряные монеты, дабы толпа от моста отхлынула.
– А этот Ахмед – веры магометанской? – осведомилась Евпраксия, повернувшись к Зелге, – или христианин?
– Конечно, христианин! Он как раз потому и любит патрикия Михаила, что тот его убедил спасти свою душу через святое крещение и сказал: «Ты мне теперь друг, а не раб!» Патрикий, хитрец, очень хорошо знал, что делал. Глупый Ахмед воспылал к нему такой преданностью, что даже пришил к своему кафтану пуговицы из чистого золота, а на каждой из этих пуговиц отчеканен орёл о двух головах! Это – герб Ромейской державы, которой служит патрикий. Как я хочу, боярыня, чтобы она взяла да и провалилась куда-нибудь вместе со своей столицей, Царьградом!
– Ты христианка и не должна такое произносить, – сказала Евпраксия, – от ромеев мы приняли православную нашу веру! Нельзя забывать об этом.
– А вот пускай не лезут ромеи в наши дела! – распалялась Зелга, – Бог – это Бог, а царь с патриархом – точно такие же люди, как мы. Мудрый Ярослав не очень-то им потворствовал, даже сам поставил митрополита! А Мономах, я гляжу, опять им мягенько стелет! Кстати, ромеи пленили и ослепили твоего деда, Вышату! Об этом ты позабыла?
– Давай ещё, Мономаха поучи править! – стукнула каблучком Евпраксия, наградив половчанку весьма увесистым подзатыльником, – девка глупая!
Зелга в бешенстве пробежалась из угла в угол и опять бросила взгляд за окно, на Боричев въезд. А тот уже был почти весь свободен, самый конец процессии вполз под свод Золотых ворот. Но Зелга, глаза у которой были необычайно зоркими, всё же кое-что рассмотрела.
– Вон, погляди – две твои подруги, Настасья и Василиса, тоже идут со своим отцом, пахарем Микулой, вслед за князьями! А вот тебя Мономах обидел, не допустил к торжеству!
– Он правильно поступил, – бросила Евпраксия, не желая взглянуть на своих подружек и их отца, который прославился своей силой, – там на меня смотрели бы косо! И вот тогда было бы обидно.
– Грека с его турчином позвал, тебя не позвал! – затопала половчанка пятками, – на патрикия Михаила не будут там глядеть косо? Все знают, что этот грек, племянник митрополита – царский шпион! Он сюда подослан, чтобы разнюхать, сколько у Мономаха воинов, кораблей, коней и оружия! А ещё он хочет отравить зятя Владимира Мономаха, слепого греческого царевича, чтобы тот вдруг не посягнул на престол царьградский! Ты помнишь, как был отравлен молодой князь Ростислав, сидевший в Тмутаракани? А он мешал царю не так сильно, как этот бедный слепой царевич!
– Умолкни, дрянь! – крикнула боярыня, – тебе жить надоело, что ли? Или забыла, что здесь у каждой стены – по двадцать ушей?
Зелга замолчала. Её красивые ноздри от ярости раздувались, а кулаки были крепко стиснуты. Но они разжались, когда Евпраксия вдруг сказала, с тоской взглянув с большой высоты на Днепр, который нёс могучие свои воды среди равнин беспредельных и весь пестрел кораблями дивными:
– Зелга, знай: патрикий Михаил Склир решил меня в жёны взять! Князь Владимир успел уже написать об этом отцу. Отец в ответ написал, что не возражает.
Глава четвёртая
Когда у сотника киевской дружины, Никиты, и его семнадцатилетней жены Мамелфы родился сын, мать хотела дать ему имя Добрыня. Но сотник вдруг воспротивился. Он сказал:
– Я родом из Новгорода. Там помнят, как ваш киевский Добрыня крестил северную Русь. Огнём и мечом он её крестил! Быть отроку Даниилом.
Мамелфа спорить не стала. Спустя семь лет её муж, тогда уже тысяцкий, был убит половецкой стрелой под Переяславлем. Вдове и сыну его, который учился играть на гуслях, достался богатый терем с дюжиной слуг и благоволение князя. К концу правления Святополка юный Данила стал гриднем и княжеским гусляром. А потом взял власть над Киевом Мономах. Молодой гусляр и ему пришёлся по сердцу. Когда Данила играл и пел на пирах, из глаз Мономаха катились слёзы, а все княжны и боярыни заливались таким румянцем, что их мужья свирепели. На всей Руси сравниться с Данилою в музыкальном искусстве мог лишь один гусляр – Ставер Годинович из Чернигова. Но он в Киеве бывал редко.
Порой, в часы особенной нежности, ещё очень даже красивая и вполне молодая вдова всё же называла сына Добрыней. Данила не возражал – пусть зовёт как хочет, лишь бы не говорила глупостей! Но в то самое утро, когда пол-Киева собиралось на христианское торжество, мать как никогда отличилась. Уже одетая к выходу и со всех сторон окружённая хлопотливыми девками, также собранными в дорогу, она сказала сыну:
– Данилушка! Ты, должно быть, решил сегодня купаться?
– С чего ты это взяла? – даже не взглянул Даниил на мать, чтоб та не затягивала беседу. Он сидел в горнице за столом и пил крепкий мёд, думая о том, как бы половчее выполнить поручение Мономаха да не поссориться с киевлянами. Дело было тонким, сложным, опасным. А главное, неприятным. Но князю следует угождать. И бедный Данила повесил голову.
– Мне нетрудно было это понять! – вскричала Мамелфа, – в Вышгород ты не едешь – не знаю уж, почему. Погляди в окно, как солнышко светит! Днём будет жарко, а ты – купаться охотник. Только прошу я тебя, Данилушка, не купайся в Почай-реке! Почай-река – злая. С виду она спокойная да ленивая, но ты знаешь, сколько людей в ней сгинуло без следа? Есть в Почай-реке три струи проклятые, от которых спасения не ищи! Первая струя у неё как вода кипит, вторая струя как огонь горит, а третья струя…
– Знаю, знаю, – досадливо перебил Даниил, – не стану купаться в Почай-реке, ступай себе с Богом!
Матушка радостно успокоилась. Но две девки что-то ей вдруг шепнули, и её ангельское лицо опять напряглось. И снова защебетала Мамелфа:
– Ещё, Данилушка, не водись с Забавой Путятишной! Лучше уж искупайся в Почай-реке – так тело своё погубишь, но душу хоть сбережёшь! А старшая дочь Путяты столько перегубила душ добрых молодцев, что сам Дьявол ставит за неё свечки по всем церквам!
– Да кто ж пустит Дьявола во святую церковь, боярыня? – завопила одна из девок, – умом ты тронулась, что ли, в ещё не старых летах?
– Не спорь со мной, дура! – рассвирепела Мамелфа, – думаешь, у него – рога, копыта и когти? Как бы не так! Он прекрасен ликом, как мой Данилушка, мягок, тих! Очень мягок. Кто же его от кроткого юноши отличит?
– Не кроткая девушка, – усмехнулась другая девка, – что-то в нём твёрдое быть должно, если это – Дьявол! Что-то чертовски твёрдое.
Отхлестав кощунницу по щекам, вдова удалилась. Девки последовали за ней. Остался Данила в доме один, если не считать ключника, горничных и холопов. Кто-то из них принёс господину ещё одну чарку мёда, потом – ещё. Когда колокольный звон над Киевом стих, Даниил поднялся, расчесал кудри костяным гребнем, повесил на плечо гусли, вышел из терема и отправился на Подолие.
Шёл он быстро. Мамелфа была права, жара уже начиналась. Под таким солнышком удивительно было видеть леса за Киевом почти голыми, чуть покрытыми распускающейся листвой. Шум Торговой площади, окружённой купеческими подворьями, доносился издалека. Странным показалось Даниле, что ещё столько народу осталось в Киеве – он сам видел, как к пристани выходила сорокатысячная толпа. Долго размышлять не дали ему Евпраксия с Зелгой, заметившие его близ Святой Софии, когда он огибал храм. Они шли гулять.
– Данила! – крикнула Зелга, опередив свою госпожу, для которой было бы неприлично бежать вприпрыжку за гусляром, – погоди, Данила!
Конечно, он подождал. Он шёл на Подолие с тайной мыслью увидеть там старшую дочь Путяты. Благодаря Меланье все уже знали, что Мономах решил её близко не подпускать к праведным мощам Бориса и Глеба. Когда она подошла вслед за своей Зелгой – румяная, улыбающаяся, нарядная, Даниил поклонился ей очень низко, дабы прохожие могли видеть, что между ними нет никаких приятельских отношений.
– Здравствуй, боярыня, – поприветствовал он её, – погулять решила с утра пораньше?
– А почему бы и нет? Гляди, какая теплынь! Что дома сидеть? Да и не особо рано уже. Дошёл до нас с Зелгой слух, что с князем Олегом пришёл и Ставер Годинович. Вот хотим послушать его. Он в Вышгород не пойдёт, что ему там делать? Значит, сидит на Подолии.
– Как же он в Вышгород не пойдёт, если Василиса Микулишна прямиком туда направляется? – удивлённо спросил Данила. Евпраксия озадаченно поморгала. Затем взглянула на Зелгу, которая уверяла поутру, что черниговский музыкант не примет участия в святом деле. Это ж какую дурью башку иметь надо на плечах, чтоб такое ляпнуть, зная, что Ставер влюблён в премудрую Василису и только ради неё наведывается в Киев! Но Зелга сразу ответила:
– Не пойдёт он за нею в Вышгород! А она для него останется в Киеве. Вот увидите!
– Что ты мелешь? – дала лёгкий подзатыльник Зелге Евпраксия, – ты ведь видела, как она из Киева выходила вместе с отцом и сестрой!
– Стало быть, вернётся! Ты что, не знаешь свою подругу?
Евпраксия помолчала, пытаясь предугадать хитрость Василисы. Но не смогла. Взглянула на Даниила.
– Ты на Подолие? Пойдём вместе!
– Пойдём, боярыня.
И пошли. Зелга плелась сзади – ей было больно идти босиком по мелким камням, которыми Мономах приказал засыпать дороги в низинах Киева, чтобы было поменьше грязи. Кроме того, возникла ещё одна неприятность. Так как гусляр не мог на каждом шагу кланяться Евпраксии, все прохожие, а особенно бабы, на них глазели и улыбались. Сына Мамелфы на Руси знали, а дочь Путяты – подавно. Но не оправдываться же было!
Вскоре раскинулось перед ними киевское Подолие. И сразу стало попроще. Здесь, среди кабаков и шумных базаров, люди уж были совсем иными. Или, кто знает, может быть просто вели себя по-иному. Не только пьяницы и босые растрёпанные красотки в помятых юбках, но и носительницы сафьяновых башмачков, и мастеровые, и торгаши, и даже спесивые толстосумы, крепко сжимавшие кошельки с серебром и золотом, очень весело заговаривали с Евпраксией, называя её по имени. Двух попутчиков молодой вдовы вовсе обнимали и хлопали – Даниила, конечно же, по плечу, а Зелгу – не только. Сразу удалось выяснить, на каком питейном дворе сидит Ставер Годинович. Это был довольно известный питейный двор между Сарацинским подворьем, Жидовским и Новгородским. Пошли туда.
Не дальним был путь, но и не простым – Подолие славилось многолюдностью. На любой из двух площадей с рядами торговыми да меняльными можно было застрять до вечера, даже выучив дюжину языков Европы и Азии, чтоб просить чужеземцев посторониться. А киевлян – особенно тех, которые торговались, просить было бесполезно. Поэтому Даниил, Зелга и Евпраксия пошли краешком, вдоль гончарных, суконных, скобяных лавок, мимо ремесленных мастерских. Там тоже народ толпился, но не так плотно. Возле одной из кузниц стояло десятка два любопытных. Ввиду хорошей погоды она была перенесена из тесной избы на улицу, под навес. У горна и наковальни работал медник Улеб – ещё молодой, но уже прославленный мастерством. В кожаном переднике и с повязкой на голове он ковал кумган купцам из Александрии. Скуластое лицо мастера покрывала сажа. Стук тонкого молотка по меди был гулким, звонким, отрывистым. Задержалась у кузницы и Евпраксия со своей удалой компанией.
– Улеб, здравствуй!
Прервав работу, медник поднял на неё глаза, рукавом утёр с носа копоть.
– Здравствуй, боярыня! Будь здоров и ты, Даниил. И ты тоже, Зелга. Куда путь держите?
– К Ставру. Ты не знаешь, он ещё трезвый? Гусли кладёт на колени струнами кверху?
Толпа кругом рассмеялась – но не над шуткой, а над служанкой боярыни, потому что та очень достоверно изобразила пьяного Ставра. Сама Евпраксия тут же изобразила трезвого Ставра с его дурацкой надменностью. И всем стало ещё смешнее. Лишь три монахини, проходившие мимо кузницы, не прониклись общим весельем.
– Гусли его звучат, как колокола в раю, – заверил Евпраксию зверолов, который принёс перекупщикам связки куньих и лисьих шкурок, – ведь с ним – премудрая Василиса Микулишна!
– Быть не может! – ахнула Зелга, взглянув на свою боярыню издевательски, – как ей было там оказаться? Она ведь в Вышгороде давно!
– Да нет, она здесь, – хором подтвердили несколько человек, – уже наплясалась! Иди и ты попляши, Забава Путятишна!
Но Евпраксия не спешила.
– Сделаешь мне серебряную шкатулку? – спросила она Улеба. Тот растерялся так сильно, что положил на верстак молоток и клещи.
– Серебряную, боярыня? Но я – медник!
– Разве не справишься?
Молодой умелец вздохнул. Потом улыбнулся.
– Справлюсь. Вели нести серебро.
– Завтра принесут. А если я золотой ларец тебе закажу? Осилишь, Улеб?
– Осилю.
Евпраксия наклонила голову, также ласково улыбнулась мастеру и пошла с Даниилом и Зелгой дальше по киевскому Подолию, провожаемая то злым, то весёлым шёпотом.
Глава пятая
Купеческими подворьями назывались малые крепости, обнесённые частоколами. Там купцы держали свои товары и жили сами, вместе с приказчиками и воинами. Когда наступала ночь, к воротам подворий целыми табунами шли недурные собою девки. Некоторых впускали. А иногда оказывались по ту сторону ворот и лихие парни, узнавшие от своих подружек, где торгаши прячут золото.
Знаменитый питейный двор почти целиком занимал небольшую площадь между тремя подворьями. Состоял он из четырёх кабаков, и лучшим считался тот, которым владел хромой грек Ираклий. Пройдя к тому кабаку узеньким проулочком, разделявшим два частокола, Евпраксия, Даниил и Зелга увидели, что у коновязи стоит тонконогий, статный чубарый конь испанских кровей. Сбруя и седло на этом коне были превосходными, и за ним приглядывал мальчик.
– Алёшка Попович здесь! – встревожилась Зелга, узнав коня, – будем заходить? Не попасть бы в драку!
– Нас есть кому защитить, – сказала Евпраксия, тронув пальчиком гусляра. И они вошли.
Истину изрёк зверолов – премудрая Василиса Микулишна наплясалась. Сладостно утомлённая, возлежала она на лавке кверху спиной, уткнув подбородок в маленький кулачок и томно поблёскивая очами. Было на ней ситцевое красное платье с шёлковым пояском, а более ничего, даже и чулочков. Не в пример младшей своей сестре, румяной и белокурой Настасьюшке, Василиса была тонка, смугла, черноглаза. Очень напоминала Зелгу. Главная разница между ними, на первый взгляд, заключалась в том, что у Василисы косы были длиннее. Она под ними носила золотой месяц, а прямо посреди лба, под чёлочкой – изумруд на тонком венце. Матерью её была берендейка, первая и любимейшая жена Микулы Селяниновича.
Премудрую девицу окружало яркое общество. Ставер Годинович и Алёша Попович, дружинник князя Владимира, пили мёд и вино за одним столом. За тем же столом сидел поп-расстрига Серапион, пьяница и бабник. Он уже нахлестался. А за другими столами что-то негромко праздновали купцы-новгородцы. Были ещё какие-то люди из разных мест и девки кабацкие. Все собрались слушать Ставра. Так как гусляр уже не играл, о нём позабыли и занялись весёлыми разговорами. Но утихли шумные речи, когда Евпраксия с двумя спутниками вошла и сразу ко всем обратилась с громким приветствием. Ей ответили ещё громче. Многие встали, чтобы отвесить поклон. Подвижный и обходительный, несмотря на своё увечье, Ираклий, который считал монеты за стойкой, также вскочил и мигнул двум девкам – мол, обслужите боярыню! А премудрая Василиса Микулишна лишь маленечко шевельнулась, поставила на один кулачок второй и жалобно всхлипнула:
– Ах, Евпраксия, дорогая! Леший тебя принёс вместе с Даниилом и этой пакостной половчанкой! Теперь расскажете батюшке, как плясала я в кабаке!
– Мы того не видели, – возразил Даниил. Но рыжая его спутница дала клятву, что непременно расскажут, а Зелга всё подтвердит, ежели премудрая Василиса Микулишна сей же час не откроет, как измудрилась она опять припереться в Киев, уже идя с отцом и Настасьей в Вышгород.
– Я за Золотыми воротами проколола ногу гвоздём, – ответила Василиса, согнув в колене левую ножку, чтобы Евпраксия могла видеть ранку на её пятке, – потекла кровь! Батюшка велел мне идти назад во дворец, где мы ночевали по приглашению князя.
– Ой ты, моя хорошая! – умилилась Евпраксия, – верю, что башмачки ты надеть забыла, а гвоздь стоял кверху остриём, и все до тебя удачно перешагнули через него. Но кабак с дворцом перепутать – это уж слишком!
Раздался всеобщий хохот. Когда он пошёл на убыль, Серапион зачем-то ударил кулаком по столу и изрёк:
– Женщина – сосуд с коварством и хитростью!
– Женщины, а не женщина, – усмехнулась Зелга, – у тебя, поп, язык заплетается!
Но никто её глупую, греховодную, беспредельно срамную мысль не понял и не одобрил. Все продолжали обмениваться любезностями с Евпраксией, подходя к ней с разных сторон. Тонкий льстец Алёша назвал Евпраксию королевишной, Василису – царицей, а Зелгу – ханшей. Дочка Микулы, не удостаивая его вниманием, во всю ширь своих чёрных глаз глядела на Ставра. Тот улыбался ей. Высоченный и белокурый, он был одет как боярин – зелёные сапоги, синие атласные шаровары, малиновая рубашка с жёлтым оплечьем. Гусли лежали возле него на лавке. С Данилой Ставер обнялся, сразу вскочив навстречу ему. Алёша был сдержаннее. Он только кивнул сослуживцу, после чего киевский гусляр сел за стол.
Села и Евпраксия. Новгородцы сразу преподнесли ей чарку вина. Забава Путятишна поклонилась, но приказала девкам подать ей мёду. Зелге она велела выпить вино и сбегать за подорожником, а затем приложить его к пятке премудрой девушки. Когда Зелга вернулась и приложила, купцы опять болтали между собою, сев за свои столы. А Серапион Евпраксии говорил, звеня своей чашей о её чашу:
– Ты девушка очень знатная. И красивая. И богатая. Почему не выходишь замуж? А я скажу тебе, почему! Вот перед тобой Алёша, вот Даниил, вот Ставер …
– Ставер – передо мной! – вскричала премудрая Василиса, приказав Зелге сесть рядом с ней на лавку, – Данила – перед Меланьей. Увидите, их сосватают! А Алёшенька – перед всеми дочками Мономаха, кроме Евфимии! Она умная.
– Что городишь? – перепугался Алёша, бросая быстрые взгляды по сторонам, потому что голос у Василисы был очень звонким, – кто я такой, чтоб пялиться на княжон?
– Премудрая Василиса всё замечает, – хмыкнул Серапион, – но вернёмся к сути. Замуж ты не идёшь, боярыня, потому, что нужен тебе муж лютый, жестокосердный! Такого нет на Руси.
– Зачем мне такой? – спросила Евпраксия, выпив мёду, – разве на цепь сажать?
– Нет, седлать! Ты на любом муже захочешь ездить верхом, потому что сердце у тебя гордое, а ум – острый. Но что за радость ездить верхом на осле? Да и на коне надоест. Вот Змея Горыныча оседлать – это дело стоящее! Ведь правда?
– Да ну его, – не слишком уверенно отказалась Евпраксия, взглядом спрашивая совета у остальных своих собутыльников, – я согласна и на осла. Пусть будет осёл. Ведь мне уже двадцать пять! Надо думать трезво, зачем витать в облаках?
– Я с тобой не шутки шучу! – вышел из себя бывший поп, – трёхголовый Змей крылья расправляет как тучи, целые города сжигает огнём! Все перед ним падают и трепещут, а ты на нём сидишь и уздечкой правишь туда-сюда! Ну не красота ли, скажи?