Пастушок

– Да ты помолчал бы, Серапион, – махнул рукой Ставер, чокнувшись с Алёшей и Даниилом, – напился вдрызг и несёшь бесовское! Люди созданы для любви, а не для езды друг на друге. Ежели у Евпраксии сердце гордое, то пусть будет у неё муж с кроткою душою! И он ей станет примером.

Премудрая Василиса Микулишна прослезилась от таких слов. Но Серапион стоял на своём:

– Это ты так думаешь, Ставер! А твой двойник, может быть, считает иначе! И неизвестно, который из вас сильнее.

Алёша и Даниил осушили чаши. Ставер поставил свою.

– Ты о чём, расстрига? Какой двойник?

– У всякого человека есть на Земле двойник, – был ответ, – лучше о нём ночью не вспоминать, иначе придёт! И тогда лишь Богу будет известно, кто настоящий, а кто – двойник. После такой встречи один навеки исчезнет, другой умрёт. Как душа и тело.

И быстро перекрестился Серапион. Он говорил тихо, и его слышали лишь сидевшие за столом да две черноглазые, развалившиеся на лавке. Все они призадумались.

– Так что, каждый человек когда-нибудь обязательно должен встретиться со своим двойником? – негромко спросил Алёша Попович.

– Необязательно. Но такие встречи порой случаются, и тогда человеку – смерть.

– Но душа и тело должны какое-то время быть одним целым, – не согласилась Евпраксия, – почему ж двойники расстаются сразу?

– Да потому, что они – не душа и тело! Душа и тело беспомощны друг без друга, а двойники – не беспомощны.

– Ты всё это откуда взял? – спросил Даниил.

– Я много бродил по свету и говорил с разными людьми. У всякого племени и у всякой общины такое поверье есть.

Все переглянулись. Видимо, каждый сделал попытку определить, уж не двойники ли сидят с ним рядом?

– Поверье о двойниках? – уточнила Зелга. Серапион кивнул. Премудрая Василиса опять маленько приподнялась. По ней было видно, что она сильно взволнована.

– А скажи мне, Серапион: тот из них… вернее, из нас, который не настоящий, то есть двойник – это кто такой?

– Ну, ты уже слишком многого хочешь, – пожал плечами расстрига, – не всё мне ведомо! А домысливать не хочу, зачем быть придумщиком? Но я знаю наверняка, что мерзостный хан Боняк – тот самый, который с Давыдом Игоревичем союзничал, отдал Дьяволу свою душу из-за того, что встретился с двойником!

– Откуда ж это известно? – полюбопытствовал Даниил. Даже не взглянув на него, Серапион сделал пару глотков вина и глухо продолжил:

– Найден был шелудивый, гнусный Боняк на рассвете мёртвым в степи. Коня рядом не было. А все знают, что конь Боняка не дался бы никому, кроме своего господина, и никогда бы его не бросил! Значит, коня увёл сам Боняк. Но другой.

– Ой, страх-то какой! – пропищала Зелга, которую Василиса крепко держала за руку, – меня прямо озноб пробрал, и я вся с головы до ног покрылась мурашками! Да вот только одна беда – это всё брехня несусветная!

Все уставились на неё. Она улыбалась, сидя на лавке. Серапион сдвинул брови.

– Ты обвиняешь меня во лжи? А чем подтвердить ты можешь свои слова?

– Да уж подтвержу, не переживай! Ты что, позабыл, хер старый, какого я роду-племени? С дочерьми Боняка, никак, дружила! Тот самый конь, о котором ты говоришь, погиб лет за пять до смерти Боняка. А новый конь бросил бы его, как стебель обглоданный! И уж точно позволил бы себя оседлать хоть самому чёрту, если бы чёрт почесал его прежде за ухом и дал пряник!

Зелга орала так, что её услышали новгородцы. Они прервали свой разговор, глядя на неё.

– Хорошо, допустим, – сжал кулачищи Серапион, – а что скажешь ты о смерти князя Мстислава, сына Владимира Святославича?

– Ты сдурел? – рассмеялась Зелга, – что я могу об этом сказать? Он помер сто лет назад! Ежели ты с ним грибы собирал, то давай, ври дальше! А мы послушаем, подивимся!

– Девка ты глупая, – проворчал расстрига, огладив бороду, – сразу видно, что родилась под кобыльим брюхом! Всем, кроме тебя, ведомо, что Мстислав Владимирович за два дня до смерти встретился с двойником своим на охоте и рассказал об этом Баяну! Тот даже песню сложил…

– Серапион, хватит, – страдальчески закатила глаза Евпраксия, – мне и без твоих сказок дурные сны каждую ночь снятся! Ставер, ты можешь нам поиграть?

Евпраксии Ставер никак отказать не мог. Взглянув на премудрую Василису Микулишну, которая величаво ему кивнула, он положил гусли на колени, подкрутил колышки, тронул пальцами струны. И музыка потекла из-под его пальцев, словно река, вся солнцем пронизанная. Все смолкли. Кроме Данилы. Тот что-то тихо сказал Алёше Поповичу, встал и вышел из кабака. Остальные слушали. А когда Ставер начал играть быстрее, задорнее, да запел удалую песню черниговскую, кабацкие девки все повскакали с мест и пустились в пляс, визжа от своей дурацкой девчачьей радости. Тут же к ним присоединились Серапион и Алёша, который вынул из ножен саблю и начал ею размахивать. Новгородцы громко подбадривали их возгласами, а кто-то даже захлопал рукою об руку в такт ударам по полу каблуков и девичьих пяток. Против всеобщего ожидания, ни Евпраксия, ни её половчанка, ни Василиса плясать не стали. Место ли благонравным барышням среди буйных, пьяных блудниц? Евпраксия, может быть, вскоре и перестала бы важничать – мёд был крепок, но тут внезапно открылась дверь, и влетела девка, которая перед этим вышла. Обогнув пляшущих, подбежала она к Ираклию. Тот от нечего делать расставлял столбики из монет, серебряные и медные. Когда девка что-то ему сказала, он вскочил на ноги, задев стойку. Столбики рухнули, и монеты все разлетелись по полу. Но Ираклию было уж не до них, плевать он теперь хотел даже на серебряные.

– Спасайтесь! Бегите! Прячьтесь! – крикнул он так, что Ставер зацепил пальцем не ту струну, – сюда едет Вольга Всеславьевич!

Глава шестая

Даниил шёл к Почайне, купаться. Было ему невесело. Так невесело, что не мог он думать о поручении Мономаха. Выйдя из города через Северные ворота, мимо которых бежала речка, гусляр направился к лесу, откуда она текла. Путь его лежал среди рощ берёзовых и осиновых, что шумели едва проклюнувшимися листьями на крутых прибрежных холмах. Даниил шагал по этим холмам, слушал птиц и думал, что никого не сможет он любить так, как любит Евпраксию. Интересно, сколько ещё безумцев льют слёзы из-за неё и не хотят жить? И о ком вздыхает она сама с такими же мыслями?

За холмами до самой опушки леса лежало большое поле, пересекаемое Почайной. Как раз по этому полю гнался во сне за Евпраксией жеребец с пылающими глазищами. Здесь гусляр и решил купаться. Оставив позади рощу, он подошёл к реке, над которой плавно кружились коричневые стрекозы, и огляделся по сторонам. На западе и на юге к полю примыкал лес вековой, дремучий. На севере он был редким. Там стоял Вышгород златоглавый. Со всех его колоколен струился звон. Он достигал речки, хотя сам Вышгород за дубравами виден не был. Солнце уже висело не над Днепром, а над лесом. Близился вечер. Жара стояла июльская. А ведь только-только начался май! Но, пока Данила стягивал сапоги, рубашку и шаровары, на западе появилась большая туча. Вскоре она заслонила солнце. Почай-река потемнела, сделалась неприветливой. Подул ветер.

Когда гусляр по песку с ракушками входил в речку, случилось то, чего он боялся. Из омута под ракитами прозвенел короткий девичий смех. Он длился одно мгновение. Даниил поглядел на омут. Хоть ничего он там не увидел, кроме ленивой, тёмной воды, купаться ему решительно расхотелось. Кто под водой? Утопленница? Русалка? Истину говорила матушка про Почай-реку, что одна струя у неё как вода кипит, другая струя как огонь горит, а третья струя как девичий смех звенит, и она несёт худшую беду, чем первые две! Но что ж теперь, трусить? Перекрестившись, вошёл Данила в воду по грудь и быстро поплыл к противоположному берегу. Не доплыв, повернул назад. Вода была ледяная. Речку питали подземные родники из-под лесных топей.

Туча уже висела почти над Киевом. Из неё высверкивали ветвистые, ярко-синие молнии. Совершенно окоченев, непослушный сын выбрался на берег и торопливо оделся. А вот когда он нагнулся подобрать гусли, из рощи выехал всадник на вороном, красивом коне. Всадник был огромен, широк лицом, узкоглаз. На поясе у него висел кривой сарацинский меч, а пуговицы его красного кафтана были из чистого золота и мерцали в грозовом сумраке, как глаза жеребца, увиденного во сне Забавой Путятишной. Оглядевшись по сторонам, Ахмед направил коня прямо на Данилу. Тот, выпрямляясь, также оглядел берег – нет ли хоть камня тяжёлого или палки увесистой? Но какое там! Перед ним лежали только ракушки да гусли звонкие. Чем отбиться?

Остановив храпящего, фыркающего коня шагов за двенадцать от гусляра, турчин рассмеялся и произнёс хриплым голосом, медленно подбирая слова:

– Ну что, Даниил, погулял с Забавой? Разве не передали тебе, что если ещё хоть раз ты с нею заговоришь – на куски порву?

– Если ты собрался рвать меня на куски, то сойди с коня и саблю отбрось, – предложил Данила, – я безоружен.

Турчин заржал опять, скаля зубы.

– Саблю сию пожаловал мне великий греческий царь! Я таким оружием не бросаюсь. Да и поможет ли тебе это? Я ведь в полтора раза выше тебя и в два раза шире! Таких, как ты, семерых голыми руками убью. А если мне будет лень спрыгивать на землю – конём стопчу я тебя, Данила! Куда ты от меня денешься?

– Но зачем же проливать кровь, если оба мы – христиане? – миролюбиво спросил гусляр, – ты лучше скажи, чего тебе надо? Договоримся.

– А я уже говорил. Но ты ведь меня не понял! Мой господин, Михаил-патрикий, женится на Евпраксии. Для чего ты её позоришь?

– Какой позор? Я просто по улице с ней прошёлся! Сама звала.

Глаза у Ахмеда налились кровью. Видя, что точно уж быть беде, Данила прибавил:

– Не убивай меня, храбрый витязь! Если отпустишь, то моя матушка даст тебе много золота.

Над Днепром полыхнула молния. Покачав громадною головою, Ахмед зацокал языком так, что гром потерялся за этим цоканьем.

– Ты дурак, Данила! Но так и быть, убивать я тебя не стану. А поучить – поучу.

С этими словами Ахмед снял с пояса плеть. Данила не мешкал. Раньше, чем шпоры вошли в конские бока, он прыгнул вперёд, резко наклонился, взял горсть песку и бросил его Ахмеду в глаза. Турчин заревел, заморгал, затряс головою. Отшвырнув плеть, схватился за саблю. Но был Данила проворнее. Зайдя сбоку, он так толкнул вороного, что тот, в ужасе заржав, повалился набок и придавил своего наездника.

Ливень хлынул. Почайна вспенилась, забурлила. Пока испуганный конь поднимался на ноги, Даниил за шиворот отволок от него турчина, сначала выкрутив из его руки булатную саблю и далеко забросив её в Почайну. Сошлись они в рукопашной. Туго пришлось Даниилу, но всё же он изловчился сбить врага с ног, притиснул его к мокрому песку, надавив коленом на грудь, и сжал ему горло пальцами. Ахмед долго ещё боролся – он был силён как медведь, но, в конце концов, захрипел, обмяк и опустил руки. Глаза его закатились.

– Убить тебя? – закричал гусляр сквозь грохот грозы, немного ослабив хватку, – или велеть тебе передать от меня привет господину?

– Не убивай, – прошептал Ахмед, с трудом размыкая губы. Ливень хлестал по его лицу не только потоками, но и градом. Данила больше почувствовал, чем услышал его слова. И тогда он дал своему врагу вздохнуть ещё глубже.

– Ладно, не буду! Так что, патрикий женится на Забаве? Это решение самого Владимира Мономаха? Говори громче!

– Её отец дал согласие, – был ответ.

– А твой господин Евпраксию любит?

– Любит!

– Она его?

– Я не знаю! Откуда мне это знать? Но она частенько спрашивает о нём у митрополита и у великого князя…

Прежде чем отпустить турчина, гусляр оторвал от его кафтана пуговицы с двуглавым орлом и сунул их в свой карман.

Ливень вскоре кончился. Просветлело. Колокола в Вышгороде смолкли. Над речкой сияла радуга. Сидя возле воды, Даниил смотрел, как Ахмед взбирается на коня и как отъезжает, весь скособочившись и порой сплёвывая кровь. Уже приблизившись к роще, он обернулся и крикнул:

– А всё равно на куски порву! Если не порву, изрублю! Если не один, то с Рахманом!

Рахман был названым братом Ахмеда. Он всё ещё оставался магометанином.

Очень долго сидел Данила на берегу, глядя, как над лесом горит заря. Потом он лежал на спине, следя, как темнеет небо и как на нём вспыхивают звёзды. Гусли его яровчатые намокли. Но он о них позабыл. Он хотел забыть обо всём, что связывало его с прежней жизнью, сесть на коня да и ускакать в какую-нибудь далёкую даль, где ещё не слышали про Евпраксию, дочь Путяты.

Глава седьмая

До прихода к власти Владимира Мономаха Вольга Всеславьевич со своей весёлой ватагой мотался по всей степи и брал дани-подати с небольших городов торговых, а иногда – с купеческих караванов, охрана коих насчитывала не более сотни воинов. Мономах его приструнил. Иными словами, Вольга начал с ним делиться, вошёл в почёт и даже время от времени заседал на советах князя с дружиной. Но как он был удалым и лихим гулякой, который больше всего любит вольный ветер дикой степи, так им и остался. Кроме вольного ветра, любил он пенную брагу. Ещё он любил Евпраксию. Потому, ввалившись в кабак с пятью молодцами и увидав рядом с ней Алёшу Поповича, вынул саблю. Сабля Алёши была уж обнажена. Все прочие гости, кроме Евпраксии, Василисы, Зелги, Серапиона и Ставра, мгновенно кабак покинули. Девки спрятались под столы. Ираклию прятаться было некуда, и он сделал попытку изобразить на своём лице улыбку гостеприимства. Но вместо этого получился какой-то смертный оскал. Всем было известно, как происходят обычно встречи Вольги Всеславьевича с Алёшей Поповичем. Много знала про этих молодцев и премудрая Василиса Микулишна. Вскочив с лавки и грозно топнув кровоточащей пяткой, она воскликнула:

– Поглядите-ка на меня, глупые неумные поросята Вольга Всеславьевич и Алёша Попович! Внимательно поглядите! Ежели сей же час не уймётесь, то я на вас пожалуюсь батюшке, и он вам за один миг головы открутит! Обоим! Вы, сволочи, меня знаете!

– И меня, – присовокупила Евпраксия, – ежели, скоты, не уймётесь, то я на вас никогда больше не взгляну!

Угрозы подействовали. Бог знает, какая была весомее. Когда сабли вернулись в ножны, премудрая Василиса Микулишна продолжала:

– А теперь, Вольга, быстренько убери своих молодцов отсюдова! Пусть в другой кабак перейдут. В этом и без них дураков хватает с избытком!

– Идите, други, – взглянул Вольга на своих товарищей. Они вышли. Девки повылезали. Премудрая Василиса села за стол. Остальные гости, за исключением Зелги, последовали её примеру. Зелга последовала былому её примеру – с важным лицом разлеглась на лавке, как самая настоящая госпожа. Ираклий, не веря своему счастью, поднёс гостям хмельное питьё трёх видов, а девки подали чаши из серебра. Кланяясь, Ираклий нетвёрдым голосом объявил, что он угощает всех даром, ибо безмерно счастлив от примирения двух знатнейших витязей земли Русской.

– Да не бреши, – зевая, сказал Вольга, – ты просто меня боишься! Правильно делаешь. И Попович меня боится. Знал он, что бабы вступятся за него, поэтому саблю выхватил.

– А ты был так смел потому, что с тобой вошли пятеро? – не остался в долгу Алёша, – один на встречу со мной пойти испугался?

Вольга собрался ответить, но упомянутые им бабы опять вмешались и окончательно погасили ссору. Серапион и Ставер сказали, что надо выпить за примирение. Это было тотчас исполнено. Потом Ставер наладил гусли и начал играть тихонечко, а Серапион спросил у Вольги Всеславьевича, откуда он прибыл.

– Ездил в Путивль, – сказал Вольга, утирая рот, – князь Владимир велел мне выяснить, точно ли оскудел сей город пушниной из-за того, что тамошние волхвы лисиц и куниц превращают в крыс.

– И что, превращают?

– То мне осталось неведомо. Много там и волхвов, и крыс. Но и куниц более чем достаточно. Получил князь Владимир то, чего он хотел. Так что, все остались довольны.

– Сколько же ты привёз князю денег? – зевнул Алёша Попович.

– Мало. Зато привёз ему двух волхвов. Теперь князь Владимир решает, что с ними делать – то ли отдать пресвитеру Александру, чтобы он бесов из них изгнал, то ли утопить.

– Разве нельзя отпустить? – спросила Евпраксия. Все взглянули на неё с грустью – дескать, совсем упилась боярыня! А Серапион замахал руками.

– Опомнись, дочь моя Василиса… То есть, Евпраксия! Можно ли отпустить двух хулителей христианской веры и чародеев? Вот уже скоро сто тридцать лет как крещена Русь, а враги Христа всё никак не угомонятся, не образумятся!

– Но когда пресвитер бесов из них изгонит, то не войдут ли бесы в попов, которые будут махать кадилами рядом с ним? – встревоженно пояснила свои слова дочь Путяты, – а вдруг войдут? И тогда попы придумают хитрость: будут вылеплять свечки не одинаковой толщины, а разной, чтоб и цена у них была разная. Покупаешь тонкую свечку – мало тебе благодати будет, среднюю – больше, а купишь толстую – благодати хватит на целый год! Если же перед каждой иконой во святом храме поставить десять толстых свечей, а лучше того – полсотни, сам святой Пётр руку тебе пожмёт на ступенях рая!

– Да ты ещё мудрее меня, – заметила Василиса под осуждающее молчание остальных. Особенно посуровел Алёша, который знал, что его родитель, ростовский поп, давно уже воплотил придумку Евпраксии. Ставер Годинович покачал головой, подкручивая на гуслях струнные колышки. Но при этом он улыбался. Вольга Всеславьевич предложил пить дальше. Ираклий вновь подбежал, желая наполнить чаши. Но был отогнан. Степной удалец хотел, чтобы только девки его обхаживали. Две девки, как бы нечаянно опершись руками о его плечи, налили в чаши вино. Когда оно было выпито, удалец обратился к Ставру:

– Скажи мне, Ставер, такую вещь! Я и сам учился играть на гуслях, но без успеха. Может, плохие были учителя? Вот тебе кто дал столь великую власть над струнами?

– Лель, – серьёзно ответил Ставер, поставив чашу, – он мой учитель. Но где найти его, не скажу. Дорога к нему должна быть у каждого музыканта только своя, и неповторимая.

Василиса Микулишна просветлела от красоты и мудрости этих слов. А Серапион неистово закрестился – дескать, никак нельзя обойтись без мрака языческого! Но, так как никто на него даже не взглянул и не ужаснулся, он почёл долгом словесно выразить возмущение:

– Вот уж скоро сто тридцать лет как крещена Русь, а мы до сих пор храним память об истуканах! Какой ещё к чертям Лель? Забудь о нём, Ставер! Обрати помыслы к Церкви Божьей!

– Кто такой Лель? – лениво осведомилась Зелга, лёжа на животе и изо всех сил болтая ногами, чтоб привлечь взор красавца Вольги Всеславьевича.

– Лель – сказочный пастушок, – дал ответ Алёша, – красивый, маленький бог языческий. Так ли я говорю, премудрая Василиса?

– Так, да не так, – пискнула дочь пахаря, – он – пастух коров и овец, и лучший гусляр на свете! Также играет на дудочке весьма сладостно, если светит на небе солнышко. Когда Лель весело дудит, сидя на траве возле речки, даже овечки пляшут.

– А девушки? – с любопытством спросила Зелга. Тут поднесли к столу калачей – горячих, медовых, и все ими занялись. Дали калач Зелге.

– Девушки – нет, – сказала премудрая Василиса с набитым ртом, – Лель не очень любит, когда красивые девушки начинают под ярким солнцем плясать.

– А почему так?

– Потому, что девушки раздеваются от жары, а маленький пастушок этого не терпит. Лель любит девушек, но не голых. Он ещё девственник, и смущается.

Тут Алёша Попович закрыл руками наглую свою рожу, изображая девственника в смущении. Весь кабак от хохота содрогнулся, хоть каждый отметил мысленно, что обычно такие штуки выделывает Евпраксия. Но сейчас она вдруг задумалась, и как будто даже была встревожена чем-то. Это внезапное, странное помрачнение не могло укрыться ни от кого. Потому Евпраксии не пришлось особенно долго ждать тишины, чтобы обратиться к своей подруге с вопросом:

– Ты говоришь, пастушок? Овечек пасёт? И бог? И любитель девушек? Но не голых?

– Ну да, всё верно, – ответила Василиса, – а что?

– Да так, ничего. Просто вдруг подумалось: не двойник ли он нашего Иисуса Христа?

На сей раз у Серапиона даже не нашлось сил поднять руку, дабы перекреститься – так он был огорошен кощунственным изречением. У Алёши руки пали на стол, а Вольга Всеславьевич обвёл взглядом всех остальных и остановил его на премудрой дочери пахаря. Та воскликнула:

– Ты, Забава Путятишна, с дуба рухнула? Иисус Христос тут при чём?

– Простите меня, если неправа, но он – Бог, – сказала Евпраксия, – и он пастырь, а мы все – овцы его. И он любит женщин – вспомни Марию, Марфу, Марию именем Магдалина и всех блудниц, которых он защитил! Но не любит грех.

Над Киевом грянул гром. По крыше ударил ливень – тот самый, что погубил Даниловы гусли на берегу.

– Покайся, Евпраксия! – простонал несчастный Серапион, бессильно размазавшись по столу, – Иисус Христос – наш Бог и Спаситель! А Лель – деревянный идол! Такой же, как Перун, Хорс, Даждьбог, Ярило и прочие, от которых всех нас избавил святой и равноапостольный князь Владимир! Извергни ересь из головы, дочь моя! Извергни!

– А почему у Христа должен быть какой-то двойник? – поинтересовался Вольга, давая знак девушкам наливать. Пока Василиса под стоны Серапиона и медленное бренчание Ставра красочно излагала поверье о двойниках, пока выпивали, в кабак входили разные люди, застигнутые дождём. Одни, увидев Вольгу Всеславьевича, бросались опять под дождь, другие же, посмелее, садились к дальней стене, и девушки их там потчевали.

Дождь вскоре прошёл. Выглянуло солнце, уже садившееся за лес. Рассказ Василисы Вольгу весьма позабавил.

– Видать, наш старый дурак Илья Муромец поскакал увидеться со своим двойником, – предположил он, когда самая премудрая девушка во всём Киеве завершила повествование.

– Почему? – не понял Алёша.

– Как, почему? Ты что, не слыхал, куда он помчался? Кто-то ему сказал за корчагой браги, что на дороге черниговской, прямоезжей, на трёх дубах, на девяти суках сидит Соловей-разбойник, и не даёт он проходу ни конному, ни пешему, губит всех своим лютым свистом! Старый Илья поехал с ним биться.

– Ну а почему он его двойник? – изумилась Зелга, которой дали второй калач и ковш мёду, – что между ними общего? Не пойму.

– То, что у него любой соловей – разбойник! – стукнула кулаком премудрая Василиса, – и нет от него проходу ни конному, ни пешему! Надоел!

С этими словами она вскочила из-за стола. Угадывая желание своей милой, Ставер начал играть весёлую плясовую. И не ошибся. Отбросив всякую мудрость, его возлюбленная запрыгала по всему кабаку, широко раскручивая подол ситцевого платья. Голые загорелые ноги так и мелькали, тонкие руки так и взлетали над головой! Вольга и Алёша стали притопывать да прихлопывать. Удручённый Серапион давно уже спал, уткнувшись в стол носом. Зелга обожралась калачей, и ей было лень подниматься с лавки. А вот когда Евпраксия поднялась, к ней вдруг поспешил подойти Ираклий. Он был встревожен.

– Боярыня, – сказал он, – один человек только что пришёл с берега Почайны. Он видел, скрываясь от дождя в роще, как Даниил у самой воды едва не убил Ахмеда!

– Они дрались? – ахнула Евпраксия.

– Ещё как! Но прежде кричали, спорили о тебе!

– Обо мне?

– Да, да! Ахмед утверждал, что ты очень скоро станешь женой патрикия Михаила. Что отвечал Данила, издалека было не слыхать. Он говорил тише.

– Ну, хорошо, – сказала Евпраксия. Выпив мёду, она начала плясать вместе с Василисой и присоединившимися к ней девками, для которых танец всегда был в радость. За этим делом застал боярыню Ян. Вернувшись с богослужения, он перехватил бежавший по всему Киеву слух о том, что его сестра бесчинствует у Ираклия, и помчался сразу туда. Его не смутило то, что около кабака был привязан чубарый конь Алёши Поповича и саврасый – Вольги Всеславьевича. Войдя, Ян сделал попытку Евпраксию усмирить. Но не тут-то было! Вольга вмешался. Он Яна поколотил несильно, куда сильнее будто бы невзначай пихнул локотком Алёшу. Тот отлетел и грохнулся, опрокинув при этом пару столов. Но он сделал вид, что всё хорошо. А Ян разобиделся. Возвращаясь домой один, он дал себе слово устроить в субботу старшей сестре хорошую порку.

Глава восьмая

На молебен в храме Святой Софии, который происходил уже тёмным вечером, Василиса Микулишна и Забава Путятишна не успели. Но они были вынуждены пойти на ночное пиршество к Мономаху. Иначе было нельзя. Во дворце, который стоял на горе Хоривица, собралась вся знать всей Русской земли. Огромная зала, где полтора века назад юный, но великий князь Святослав пировал с патрикием Калокиром, готовясь завоевать Дунай, вмещала примерно полторы тысячи человек. Столько приблизительно и расселось под мозаичными сводами, за десятком длинных столов. Освещали залу царьградские золотые паникадила, висевшие на цепях. Кого только не было на пиру! Когда дочь Микулы и дочь Путяты явились, на целый час опоздав, там не было лишь двоих – Владимира Мономаха, который после двух чаш вина пошёл спать, и митрополита, который не пришёл вовсе. Ставер Годинович сидел рядом с князем Олегом, а Даниил – с наследником Мономаха, князем Мстиславом. Каждый из этих князей удерживал своего музыканта от лишней чарки, чтоб тот не опростоволосился, когда нужно будет играть. Остальные ели и пили вволю. Стольники и прислужницы с ног сбивались, вынося груды костей и внося на блюдах жареных лебедей, фазанов и осетров. Хватало работы и виночерпиям. Все князья, купцы и бояре, кроме совсем уже стариков – Гордяты и Чудина, пришли с жёнами. Очень многие из красавиц были скуласты и узкоглазы, подобно Зелге – степные ханства и Русь обменивались невестами. Два стола шумно занимала дружина младшая, то есть отроки. Но не все, конечно, а только самые благонравные. Один стол делили между собой скоморохи с бубнами, плясовые девки и духовенство – видимо, по ошибке. Или по тонкой иронии остроумных распорядителей пира. Как бы то ни было, час веселья ещё не пробил.

Когда Евпраксия с Василисой вошли, речь произносил Ярослав, внук многострадального Изяслава. Он говорил, с печалью взирая на сводчатый потолок, что вот наконец-то все собрались, и повод достойный, так что для блага Русской земли лично он готов забыть все обиды. Если бы кто-нибудь его слушал, то изумился бы, потому что этому князю при дележе той самой Русской земли такие куски достались, что даже у сыновей Олега и Мономаха слюнки текли от зависти. Но, по счастью, все были частично заняты разговорами, а частично – щупаньем под столами женских коленок и напряжённым сопением. Всё это не мешало, как было сказано выше, обильно пить и закусывать.

Из-за суеты слуг приход двух подружек остался для большинства гостей незамеченным. Василиса, сразу увидев свою сестрицу Настасью, спросила у неё взглядом, точно ли нет на пиру отца. И – подсела к Ставру. Князю Олегу пришлось подвинуться, смирив гордую неуступчивость, от которой Русь в течение многих лет истекала кровью. Впрочем, ему было интересно потрогать хотя бы локтем девицу с месяцем, знаменитую на весь Киев своею мудростью. А бок о бок с Даниилом прочно обосновалась Меланья. Забыв свою щепетильность, она ему стрекотала что-то, а он помалкивал. Видя это, Евпраксия присоседилась к старшей дочери Мономаха, княжне Марице. Её супруг, греческий царевич Леон, на пиру отсутствовал, ибо у него не было глаз, и он хорошо представлял, как выглядит. Ослепили его ромеи, чтоб он не мог посягать на константинопольский трон.

– Что-то я не вижу патрикия Михаила, сестра, – сказала Евпраксия, когда князь Ярослав умолк и все осушили чаши.

– Он у отца, – ответила дочка князя Владимира, – и тебе бы надо там быть!

Забава Путятишна удивилась.

– Мне? Зачем мне там быть?

– А затем, что там речь идёт о тебе.

Евпраксия недоумевающе обвела глазами всю залу, как бы ища объяснения на весёлых, красных, вспотевших лицах. Она увидела Яна. Брат сидел среди отроков, в ряды коих втесались барышни. Среди них красовалась, как лебедь белая среди уточек, княжна Настя – младшая дочь Владимира Мономаха. К Яну прилипла какая-то худосочная, нарумяненная девица с пышными косами. Она мило устроилась у него на коленях и нежно дёргала его за ухо, а когда ей это надоедало, кончиком языка лизала ему самый кончик носа. Обоим было смешно.

– Патрикий на меня жалуется, должно быть? – предположила Евпраксия.

– Может быть. А на Даниила – точно.

– На Даниила?

– Будто не знаешь, – съехидничала Марица, облизав пальцы после перепелиного крылышка с чесноком и индийским перцем, – Ахмеду крепко досталось! И он лишился всех своих пуговиц. Поздравляю.

Выпив ещё вина, Евпраксия поднялась и заторопилась к дверям. И вовремя – к ней уже направлялись, слегка покачиваясь, румяный Вольга Всеславьевич и ещё один богатырь, Михайло Казаринов. Но она от них убежала. Они за ней было ринулись, но их сразу остановила, поманив пальчиком, сердобольная княжна Настя.

Покинув залу, Евпраксия по крутой, узкой винтовой лестнице устремилась вверх, где были великокняжеские покои. Стук каблучков по древним каменным плитам взмывал очень высоко в темноту и там превращался в гул. Конечно же, приходилось идти наощупь. Но за очередным поворотом лестницы впереди появился свет. Там была дубовая дверь княжеской ложницы. Возле неё при свечах стояли на страже два молодых дружинника с алебардами. Они оба приветливо улыбнулись Евпраксии, потому что она со всеми держалась просто.

– Князь весьма занят, – сказал ей один из них, а другой прибавил:

– Там у него сейчас Михаил-патрикий и монах Нестор.

– Они-то мне и нужны, – обрадовалась Евпраксия и взялась за дверную ручку.

Владимир Мономах знал, что вряд ли получится у него уснуть этой ночью – после тяжёлого дня разнылась нога, и решил хотя бы уж провести время с пользою. Придя с пира, он сел за стол и велел одному слуге зажечь свечи, хотя горела лампада перед иконами, а другому – сходить за иеромонахом Нестором из Печерской лавры. Нестор руководил работой над летописным сводом Русской земли. Он обладал очень красивым почерком, знал полдюжины языков и был нужен князю затем, чтобы написать письмо французскому королю Людовику Шестому. Имея славный пример Ярослава Мудрого, Мономах решил породниться с династией Капетингов. У тридцатитрёхлетнего короля была уже дочь на выданье, Изабелла, а у великого князя вымахал внук Изяслав Мстиславич. Чем плоха пара?

Когда слуга убежал, старый князь хотел послать за лекарем-сарацином по имени Аль-Аршан, чтобы тот принёс ему какое-нибудь лекарство от боли. Но тут внезапно явился патрикий Михаил Склир, о чём Мономаху сообщил отрок.

– Что ему надо? – с неудовольствием спросил князь.

– А кто его знает! Сказал, по важному делу. Как нам с ним быть, государь?