Глава одиннадцатая
Рита вовсе не опечалилась тем, что не довелось почаёвничать с Храповым, потому что его начальник не показался ей отвратительным. Александр Иванович был высок, лысоват, солиден и дружелюбен. Ласково выставив длинноногую секретаршу, которая донимала его каким-то нытьём, он расположил гостей на невероятно мягком диване и предложил им кофе.
– Если хороший, не откажусь, – пошутил Серёжа. Рита не отказалась и от плохого. Сделав соответствующее распоряжение по внутренней телефонной связи, Александр Иванович аккуратно собрал бумаги, разложенные перед ним на столе, и запер их в сейф. Сняв очки, взглянул очень весело на Серёжу.
– Что, милый друг, увлёкся поэзией?
– Нет, я прозу больше люблю, – прозвучал ответ, удививший Риту, – поиски рифмы, по-моему, искажают смысл. Точнее, даже меняют. Разве не так?
– Так-то оно так, но ведь красота остаётся! Стихи как раз тем и хороши, что их можно понимать как угодно, а красотой всё равно любуешься. Читал Пушкина?
– Наизусть учил, – с брезгливостью вспомнил школу Серёжа, – послушайте, Александр Иванович! Не люблю я все эти ахи и вздохи. Давайте лучше о прозе поговорим.
– Ну, давай о прозе поговорим. Кто у нас достойную прозу пишет?
– Пелевин.
– Так он, Серёженька, заграницей живёт, в Германии! Моя внучка ходит в тот же бассейн, что и он, великий писатель твой!
– Ну и что? Я вам предлагаю его сейчас обсудить, а не арестовывать. Он довольно великолепен. Вы не находите?
– Не читал, – признался Батрыкин, – внучку спрошу. Уж ей-то виднее, чем нам с тобой! Она всё же с ним немножко знакома.
– При чём здесь это? Помилуйте! О писателе судят по его книгам, а не по впечатлениям от знакомства.
– Я не могу согласиться с такой позицией. На мой взгляд – для того, чтобы понимать, насколько та или иная книга заслуживает внимания, надо знать образ жизни и биографию её автора. Например, если онанист любовный роман состряпает, у меня возникнет вопрос: кому это интересно?
Рита не понимала, что происходит. У неё не было ощущения, что двум умным и весьма занятым людям не о чем поболтать. Они ведь столкнулись не на автобусной остановке! Батрыкин знал, кто к нему пожаловал. Знал, зачем. И пожелал лично встретиться с гостем. И вот – такой разговор!
Тем временем, секретарша принесла кофе. Поставив чашки на столик, она сверкнула белыми зубками, повернулась на тоненьких каблучках и улепетнула.
– Вот взять хотя бы эту твою красавицу, – продолжал развивать свою мысль Батрыкин, дождавшись, когда закроется дверь и косо взглянув на Риту. Выдвинув верхний ящик стола, достал лист с малюсеньким текстом, – не далее как сегодня она успела наябедничать на Следственный комитет абсолютно всем, включая тебя. Её, мол, на чашку чая зовут кровавые палачи! Спасите, мол, помогите! А ты послушай, какие стихотворения сочиняет…
Надев очки, прочитал с нажимом на слово «смерть»:
Смерть идёт за мной,
Я – за ней
По стране родной
Много дней.
Разве нет отпетой
Шпаны
У поганой этой
Страны?
Дед Мороз! Даруй
Мне конец —
Но не …, не …,
А пипец!
Последнее слово он перевёл с подзаборного на дебильный. Бросив лист на стол, снял очки, – каков пафос! А?
– Да что вы городите? – возмутилась Рита, – при чём здесь пафос? И почему – успела наябедничать? Средства массовой информации – это, к вашему сведению, инструмент контроля над властью! Я им воспользовалась.
– Да ладно уж, не выпрыгивай из штанов, – с досадой махнул ладонью руководитель влиятельной силовой структуры, – знаешь ведь, что шучу. Было бы о чём говорить серьёзно – не кофе бы ты пила со мной, а коньяк, зараза такая!
– А вот и нет! Я коньяк не пью.
– Думаешь, я пью? Но скоро начну, потому что вот вы у меня где, сволочи! – Александр Иванович мученически провёл ладонью по горлу, – блогеры, журналисты, акционисты! Теперь ещё и поэты грёбаные попёрли, как мухоморы после дождя! Ты думаешь, мне приятно доносы тут разбирать, а потом по ним ещё и отчитываться?
– Доносы?
– А что ты так удивляешься? Помнишь фразу Довлатова: «Да, Сталин – негодяй и палач, но кто, чёрт возьми, написал сорок миллионов доносов?» Думаешь, общество изменилось? Да ничего подобного! Изменилось то, что ты порицаешь в своих стихах, а именно – отношение власти к обществу! Да, да, да! Ведь если бы это было не так – ты бы, дорогая, давно сидела. И это – в лучшем случае. А ты кофе тут пьёшь со мной!
– Александр Иванович, а вы можете дьявола изловить? – вдруг спросила Рита, поставив чашку, только что взятую и оставшуюся наполненной до краёв. Александр Иванович озадаченно поглядел на Серёжу, будто вопрос задал тот, затем – вновь на Риту.
– Дьявола?
– Да. Он меня преследует эсэмэсками эротического характера. Как вам это?
– Нормально, – пожал плечами Батрыкин, – ты симпатичная дама, а он – мужик какой-никакой. А ты точно знаешь, что это дьявол тебя преследует?
– Разумеется. Он ведь знает про меня то, чего я сама про себя не знаю. Вот, посмотрите.
Достав мобильник, Рита приблизилась к Александру Ивановичу и дала ему прочитать сперва СМС про трусики, а затем – про Иркин облезший лак.
– Очень интересно, – сказал Серёжа, также взглянув, – так он, стало быть, и Ирку преследует?
– Ирку – нет. Он ей ничего не пишет.
– Может, она скрывает?
– Да ничего она не скрывает! Дура она. Ему угрожаю я.
– Можно узнать, чем?
– Да, можно. Разоблачением. Он не ходит с рогами. У него – вид обычного человека и адекватное поведение. Если вы, Александр Иванович, побеседуете с ним о литературе, то он вам скажет, что вы – моральный урод.
Один из трёх телефонов, стоявших перед Батрыкиным, заиграл мелодию. Бросив взгляд на определившийся номер, главнейший следователь страны поднял трубку.
– Да. Добрый день.
И больше ни одного слова не произнёс, внимательно слушая. Вдруг вскочив, Серёжа стремительно вывел Риту из кабинета.
– Спустись, пожалуйста, к Ирке! Я выйду к вам через пять минут.
– Серёжа! Я собиралась спросить, кто прислал донос!
– Я выясню всё, ты даже не беспокойся. Иди, иди! Не вздумай вернуться.
Ирка в машине болтала по телефону. Посему Рита, которая собиралась заняться тем же, стала ходить вокруг «Гелендвагена», набирая Танечке, а потом с нею разговаривая.
– Ты где? – обрадованно воскликнула журналистка, сразу выйдя на связь.
– Я только что вышла из синего карапузника.
– Ха-ха-ха! Из синего карапузника! Зашибись! И что?
– Поступил донос. От кого, я выяснить не смогла. Как только я начала говорить про дьявола, меня выгнали.
– Ты что, дура?
– Нет.
– Про какого дьявола?
– Про того, который мне эсэмэски шлёт.
Выругавшись матом, Таня спросила:
– И это всё?
– Нет, это не всё. Серёжа ещё не вышел.
– Какой Серёжа?
– Иркин любовник. Я ведь тебе про него рассказывала!
– Да, помню.
– Он ездил вместе со мной, и сейчас пытается что-то выяснить. Давай встретимся! Ты уже закончила свой эфир?
– Пять минут назад. Я ещё на радиостанции. Приезжай через час в кафе, которое здесь, на Новом Арбате, около книжного магазина.
– Договорились.
Поскольку Ирка всё продолжала трепаться по телефону, Рита продолжила ошиваться возле машины, глядя на город под серым небом. Осень уже вступала в свои права. Казалось невероятным, что кто-то, кроме людей, цепляется здесь, в грохочущем городе, за свою ужасную жизнь – какие-то птицы, собаки, кошки. Какой кошмарной, должно быть, им представляется окружающая действительность, где найти корку хлеба почти немыслимо, а вот получить по голове камнем – проще простого. Да, по сравнению с ними она, конечно же, счастлива, потому что литературные семинары, пусть и с большим количеством идиотов – это не корки, а пряники. Камни, в роли которых выступили угрозы и торт, были смехотворны. Так что, жить можно.
Серёжа вышел не через пять, а через пятнадцать минут.
– Ну, как? – с тревогой приблизилась к нему Рита, видя, что он не весел, – что-нибудь выяснил?
– Да. Поехали.
Он был очень не весел. Ирка как раз закончила болтовню. Также недовольная чем-то, она сказала, что препод по философии уже входит в зал, и в случае опоздания ей – конец.
– Ещё поживёшь, – заверил Серёжа. Он сделал всё для того, чтоб выполнить обещание. «Гелендваген» двигался к центру так, что Ирка и Рита ежесекундно прощались с жизнью. Их визг порой гармонировал с грустным голосом Анжелики Варум образца девяносто третьего года, звучавшим из необъятных динамиков. На лице водителя за весь путь ни разу не дрогнул ни один мускул. Затормозив у стендов консерватории, он небрежно поцеловал ледяную руку своей возлюбленной и сказал, что вечером позвонит.
– Дурак, – пискнула возлюбленная и, выпрыгнув из машины, помчалась к зданию. Как она была именно сейчас похожа на Женьку!
– Тебя, моя дорогая, куда доставить? – спросил Серёжа у Риты, выключив Анжелику Варум, которая душераздирающе пела про городок.
– На Новый Арбат.
– Хорошо. Спереди, пожалуйста, сядь.
Рита пересела. Почувствовав тепло Ирки, ещё хранимое кожаным сиденьем, она взглянула ей вслед. Но старшая копия Анжелики Варум уже затерялась среди ребят, стоявших у входа в учебный корпус. Рита задумалась. И когда всё вдруг стало уплывать – она испугалась, не сразу сообразив, что это машина тронулась. Было чувство, что никогда ей более не увидеть Ирку. Пытаясь чувство это прогнать, Рита закурила.
Серёжа на этот раз вёл машину медленно, и его лицо уже не казалось таким спокойным. Но странно – Риту не волновало уже ничто, кроме ощущения невозвратности дорогого ей человека.
– Кто написал донос? – спросила она только из признательности к Серёже, который потратил на неё столько времени.
– Да никто.
– Как это – никто? – удивилась Рита, – он ведь конкретно и недвусмысленно говорил про доносы!
– Считай, что это было художественным преувеличением. Александр Иванович, как ты, может быть, успела заметить, склонен к гротеску.
Свернув на Никитский бульвар, Серёжа и вовсе понизил скорость до черепашьей, не обращая внимания на сигналы. Было понятно, что ему есть ещё что сказать. Но он почему-то не говорил. Внимательно глядя на его профиль с премило вздёрнутым носом, Рита спросила:
– Должно быть, кто-то выразил пожелание, чтобы я удалила некоторые свои стихи с некоторых сайтов?
– Все, отовсюду, – сухо проговорил Серёжа, – и принесла глубокие извинения.
– А вот это номер! Кому?
– Народу России, особенно выделяя самую импозантную его часть.
Рита улыбнулась, гася окурок.
– Я трепещу! Вся моя спина покрылась мурашками! А за что надо извиняться?
– За пропаганду гомосексуализма, пьянства и наркомании. За нападки на свою Родину в виде подлого искажения её прошлого и подлейшего очернительства настоящего. За культурный уровень ниже плинтуса в канализационном подвале. За оскорбления религиозных чувств граждан. За экстремизм. Достаточно?
– Да, – проронила Рита и отвернулась, чтобы ещё раз увидеть дом, в котором жил Гоголь. Она не плакала. Слёзы даже и не просились. Не было жаль ничего, да и никого, кроме одной Ирки. Ирочка, Ирочка! Что творится? Зачем ты вышла? Нужна тебе эта лекция? Осень ведь на дворе! А она – страшнее весны гораздо.
– Я уничтожу свои стихи. И я принесу глубокие извинения сволочам.
К Новому Арбату со стороны Кремля шёл плотный поток. Вклинившись в его правый ряд, Серёжа ответил:
– Нет.
– Что, нет?
– Ты не уничтожишь свои стихи. Не будет и извинений.
– А почему?
– Потому, что я так решил, о чём и сказал Батрыкину. Он, конечно, уже успел сообщить о моём решении тем, кому ты не угодила. Я не хочу выглядеть посмешищем. Где ты выйдешь?
– Но почему? – повторила Рита, не обратив внимания на вопрос, – скажи, почему?
– Да всё очень просто. Вы с Иркой были гораздо более убедительны, чем Батрыкин.
– Нет! Это бред! Ты хоть понимаешь, как ты рискуешь? А толку что? Меня всё равно убьют, если я не сделаю то, чего от меня хотят!
– Об этом ты даже не беспокойся. Я всё беру на себя.
Рита провела ладонью по лбу. На её ладони остался холодный пот.
– Так где тебя высадить? – повторил свой вопрос Серёжа.
– Останови возле «Дома книги».
Час после разговора с Танечкой не прошёл. Серёжа не просто остановил – он припарковал «Гелендваген» у тротуара. Не обращая внимания на людей, проходивших рядом, начал активные боевые действия. Рита долго сопротивлялась – её смущало пятно Иркиной помады под его носом. Но штурм был слишком умелым. По «Гелендвагену» разлетелись юбка, колготки, трусики. Не кричать Рита не смогла. И вопли её, и голые ноги – высоко задранные, белевшие сквозь стекло, собрали толпу. Многие снимали на телефоны. Среди бессовестных зрителей была Таня, которая поднялась из подземного перехода. Глядя на эти великолепные ноги, сведённые нереальной волной оргазмов, радиожурналистка грызла большое красное яблоко и пыталась представить, как выглядит эта сука, звероподобно дающая посреди Нового Арбата, между элитной радиостанцией и большим книжным магазином. Танечке посчастливилось удовлетворить любопытство. Ноги довольно скоро были опущены, нестерпимо тонкие вопли – прекращены. Появилась верхняя часть мужчины, который быстро помог женщине одеться и сел за руль. А потом правая дверь открылась, и пассажирка машины из неё вышла, разглаживая руками пиджак и юбочку. В эту самую юбочку даму всунули кое-как, да и на причёску не обратили внимания. «Гелендваген» тотчас умчался, а обладательница роскошных ног и сильного голоса огляделась по сторонам. Сборище зевак само по себе вовсе не смутило её, однако при виде Танечки она капельку покраснела.
Глава двенадцатая
Подруги решили зайти поглядеть книжные новинки. На втором этаже, околачиваясь среди стеллажей с мистической и эзотерической дребеденью, они столкнулись нос к носу с Любочкой, ученицей Дмитрия Львовича. Так как обе были знакомы с нею не только по давешнему скандальному семинару, приветствие было тёплым.
– Риточка, Танечка! Умоляю – не говорите Дмитрию Львовичу, что вы здесь меня видели! – сразу после обмена любезностями взмолилась въедливая студентка, – очень обяжете!
– Почему? – удивилась Танечка, – что ужасного в том, что ты посещаешь книжные магазины?
– Да я отдел имела в виду! Я сюда нечаянно забрела. Пойдёмте, пойдёмте отсюда, девочки, ради бога! Меня от одного вида всех этих так называемых книг тошнит!
– Так иди, иди, моя дорогая, – со всей доступной ей мягкостью подтолкнула Таня студентку к отделу японской прозы, – мы тоже сюда нечаянно забрели, нас тоже тошнит, нам тоже ужасно стыдно! Можешь всё это Дмитрию Львовичу передать. Но только не говори, что мы собираемся расслоить третий и четвёртый уровни подсознания с помощью шивулярного ренальсикта восьмого уровня, потому что если он об этом узнает, то перестанет нас угощать чаем и ватрушками. Брысь отсюда!
Любочки моментально и след простыл.
– Дмитрий Львович жжёт не по-детски, – вздохнула Танечка, беря с полки книгу про пентаграммы.
– Да ни при чём он здесь, – возразила Рита, – эта девчонка просто сама по себе не дура – знает, где можно быть, где нельзя. А пойдём посмотрим, каких поэтов и поэтесс сегодня печатают!
– А давай не будем смотреть на это, – скривила Танечка мордочку, – нам обедать потом идти!
Рита настояла. Отдел поэзии был огромен, и по нему слонялось довольно много народу. Полистав книгу некоей Маргариты Пилатской и обнаружив гораздо больше портретов автора с его кошками, чем стихов, что книге пошло на пользу, поскольку кошки были милы, Рита прочла вслух одно из стихотворений:
Где бы мне найти таких друзей,
Чтобы с ними можно было смело
На войну, в походы и в музей,
И доверить им любое дело?
– Вот это круть! – чуть не захлебнулась восторгом Таня, – а ну, дай заценить фотки! Сколько ей лет-то, этой воительнице? Двенадцать?
– Явно тринадцать! Плюс-минус сорок. Скорее, плюс.
– Охереть! Войне все возрасты покорны. Ой, ой, какие лапулечки!
– Пойдём прозу теперь посмотрим, – ставя книгу на полочку, предложила Рита, – мне кажется, мы должны обнаружить нечто достойное.
– Слушай, Ритка! Если бы меня так же весело покатали на «Гелендвагене», я бы тоже часок-другой смотрела на мир сквозь розовые очки. Но мне закрутили нервы перед эфиром, и он прошёл отвратительно! Я устала! Я хочу жрать! Пошли поедим.
– Тебе лишь бы жрать! Нет бы насладиться духовной пищей! Да уж пошли, чёрт с тобой.
Кафе находилось в соседнем здании, на втором этаже. Оно было очень милым. Но, обнаружив за столиком у окна коллег по работе – Ирочку, Олечку и Мефодия, помогавшего на эфирах спортивным и автомобильным обозревателям, Танечка прошептала десятка два бранных слов. Коллеги призвали её и Риту к ним присоединиться. Две книгочейки решительно отказались и разместились как можно дальше от них, ибо разговор предстоял серьёзный. Употреблять алкоголь им было нельзя – Танечка была за рулём, а Рита планировала поездку.
– Я буду суп, – сказала последняя, пролистав меню с большим интересом, чем том стихов воинствующей кошатницы, – суп грибной, с белыми грибами. Картошку с мясом. Кофе. И всё.
– Кофе вам какой? – спросила официантка.
– Такой, чтобы у меня в глазах почернело! Я хочу спать, а спать ещё сутки будет нельзя.
– А мне – салат с курицей, – попросила рыжая журналистка, – и капучино. И круассан.
Чётко повторив все пункты заказа, официантка ушла. Таня вдруг заметила, что Мефодий на неё смотрит. Он уже целый год на неё смотрел. Это раздражало.
– Давай махнёмся местами, – вздохнула Танечка, – не хочу сидеть к ним лицом!
Рита обернулась, и ей всё стало понятно.
– Ты ведь хотела, чтобы тебе дали покататься галопом, – сделала она очень выразительный жест, когда пересели, – так чем же ты недовольна?
– Ну его на хер! К делу давай уже перейдём.
Рита закурила. Рядом с ней тотчас оказался администратор. Он попросил её соблюдать закон о полном запрете курения в ресторанах. Спорить тут было не о чем, и поэтому Рита спорить не стала. Одной затяжкой всосав в себя столько дыма, сколько мистеру Холмсу хватило бы для решения трёх задач, она отдала сигарету администратору. Тот ушёл. Танечка ждала. Подумав, с чего начать, Рита рассказала об утреннем происшествии, о беседе с Батрыкиным и о том, что ей после этого сообщил Серёжа. Тут принесли заказ. В процессе еды Танечка прослушала запись, сделанную в машине после того, как Рита прочла Серёже и Ирке свои стихи.
– Это потрясающе, – пробубнила радиожурналистка с набитым ртом, когда запись кончилась, – это нечто! Тебе самой не смешно?
– Немножко смешно.
– Хорошо, хоть так. Нечасто приходится слышать мразь, которая упивается своей сущностью! Ты заметила, как красиво он увильнул от вопроса Ирки про опухоль?
– Я заметила, – проронила Рита, дохлебав суп, – только почему ты мразью его считаешь? Да, это сын своего отца до мозга костей, однако ведь в нём другое возобладало! Он безраздельно встал на мою позицию, понимая, как велик риск. Он спас мою жизнь. Он спас моё творчество. Он…
– Отодрал тебя, как кобылу, – вставила Танечка, утерев салфеточкой ротик, – и это – самое главное. Разве нет?
Рита промолчала. Картошка с мясом пошла в неё, как сугроб с дороги в снегоуборочную машину.
– Я правильно понимаю, что ты решила забить на эту историю с казино? – продолжала Танечка.
– Да, конечно! Как я могу угрожать отставкой, если не уголовным делом отцу того, кто спас мою жизнь, моё творчество и, как вы изволили выразиться, Татьяна Владимировна, отодрал меня как кобылу? Ты бы смогла?
– А почему нет? Я насквозь продажна. Разве тебе об этом не говорили умные люди?
– Умные – нет. Только мудаки одни говорили.
– Ну, хорошо. Отвечаю. Нет, не смогла бы я. Я – животное, как и ты.
Танечка пила капучино с таким лицом, что хотелось выбить из её рук стакан, вскочить и уйти, чтобы эту рожу не видеть. Но вместо этого пришлось думать, как подлизаться к рыжей ехидне. Рита решила спросить у неё об общей знакомой.
– Как Верка там?
– Хорошо. Играет на скрипке.
– Всё в том же театре?
– Да. Слушай, Ритка! Скажи, пожалуйста, честно: когда наш общий друг Бликов подвёл нас к выводу, что Цветаева – это бог, ты богом себя сочла?
Рита улыбнулась и положила вилку в уже пустую тарелку.
– Да. Я встречаюсь с мёртвыми, как Цветаева и Христос. Я пишу стихи, притом гениальные – то есть, абсолютно владею словом, которое и есть Бог, согласно Евангелию. А кто может владеть Богом, кроме самого Бога? Вдобавок, меня никто никогда не любил как женщину, хотя я красива.
– Последнее здесь при чём? – не поняла Танечка.
– Любят душу. Если меня, несмотря ни на что, не любят, а только страстно хотят – значит, у меня души нет. А это – свойства Бога. Он – нечто большее, чем душа, потому что сказано: «Бог есть Дух». Логично?
– В принципе, да.
Рита рассмеялась и начала пить кофе.
– И я тоже так считаю. Но только всё это – чушь. И на твой вопрос, который ты хочешь сейчас задать, я отвечу так: да, у Бога с чёртом ничего общего быть не может. Но я – не Бог. Это просто цепь совпадений. Я – человек. И быть человеком… точнее, чувствовать себя человеком – это гораздо лучше, чем чувствовать себя Богом.
– Я поняла, – улыбнулась Танечка, – генеральский сынок сказал, что он тебя любит, а ты, овца, и уши развесила! Тебе сколько лет-то? Пятнадцать?
– Мне тридцать пять. И я бы его словам не поверила ни за что. Но есть доказательство.
– Твёрдое?
– Таня, хватит пошлить! Ты прекрасно знаешь, чем он рискует, чтобы спасти то самое дорогое, что у меня осталось – мои стихи и моё достоинство. От меня ведь требуют унижения!
– Хорошо, – согласилась Таня, подумав, – я не готова к такому спору. Если ты полагаешь, что твоё творчество и твоё достоинство могут быть спасены таким образом, у меня нет права влезать с советами и, тем более, отговаривать. Я желаю тебе удачи. Я не иронизирую, Ритка! Если тебе понадобится какая-нибудь моя помощь, я буду счастлива оказаться тебе полезной.
– Как это странно, – проговорила Рита, опять достав сигареты, но не закуривая.
– Что странно?
– Да то, что ты так быстро отстала. Ты ведь упёртая!
– Я не сею там, где не всходит.
– Но почему ты мне не сказала о том, что я поступаю подло по отношению к Ирке? Возможно, это бы и взошло! Как можно спасти достоинство, совершая подлость? Я уж не говорю про стихи! Стихи – это брызги крови, хлещущей из души. Подлая душа не кровоточит. Она разлагается.
– Если бы я это сказала, ты бы мне не поверила, – возразила Таня, – даже самой себе ты сейчас не веришь. Правильно делаешь. Ты бы не согласилась убить стихи, если бы Серёжа, который сперва на этом настаивал, был тебе безразличен. А уж когда он тебе сказал, что всё берёт на себя, ты вбила себе в башку, что он – твой спаситель. Всему виной – порыв страсти. А страсть – не подлость. Ирка сумеет тебя простить, особенно если всё закончится плохо. Так вот надейся на то, что всё плохо кончится.
– Танька, Танька! – вскричала Рита, – ты – чудо! Ты для меня, в некотором смысле, незаменима. Помни об этом, если со мной что-нибудь случится! Ты ведь мне веришь?
Танечке почему-то стало смешно.
– У меня есть свойство верить во всё ужасное. И я верю. Впрочем, моё к тебе отношение также, можно сказать, граничит с экстримом.
– Тогда, пожалуйста, заплати за меня, – попросила Рита, вставая, – я совершенно не при деньгах.
– Ты сильно спешишь? Может, прогуляемся по Арбату?
– Арбата нет, – заявила Рита, – он уничтожен. И мне пора.
Щёлкнув Таню по лбу, она направилась к выходу. За столом у окна остался один Мефодий. Он продолжал таращить глаза на Таню, хоть та сидела к нему спиной. Минуя его, Рита ненадолго остановилась, чтоб наклониться и прошептать:
– Она тебя ждёт! Дорогой ликёр закажи – растает.
– Так ведь она за рулём, – возразил молоденький журналист.
– Если она вспомнит об этом после того, как понюхает эквадорский ликёр с красным уголком, я – жопа с ушами! Потом домой её отвезёшь, да там и останешься.
Нерешительность на лице Мефодия стала более выразительной. Обернувшись уже за дверью, Рита увидела, как он спрашивает о чём-то официантку.
Было два часа дня. Спустившись на улицу, Рита по подземному переходу прошла под Новым Арбатом, и переулками, мимо Старого, зашагала в сторону Гоголевского. Она не глядела по сторонам. Арбат без души, которую воплощали сотни её приятелей, создававших картины, музыку, сувенирное изобилие и иллюзию превосходства маленькой пьяной грусти над бесконечным парадом, Арбат убитый и размалёванный был ей мерзок, как лицо друга, который предал её.