Революция для своих. Постиндустриальная Утопия

1.2.2.4. «Удвоение мира»

Ощущение двойственности бытия, разделение мира на внешний и внутренний – важнейшее впечатление, связанное с работой сознания. Имея модель мира в голове, можно значительную часть активности направлять на этот внутренний мир, производя в нем различные действия – от грез и фантазий (кто-то назвал их «сладострастием сознания»), до работы мысли по решению конкретных утилитарных задач.

Благодаря удвоению мира, мы можем одновременно производить какие-то действия во внешнем мире и занимать свой внутренний мир мыслями, воспоминаниями, мечтаниями. Простейшие примеры работы «сдвоенного мира»: наша речь, переводящая мысль, акт внутреннего мира, в высказывание – акт мира внешнего; возможность делать несколько дел сразу; способность понимать двусмысленности, намеки.

Но деление бытия на мир идей и мир вещей является упрощающей схемой. Во-первых, внешний мир открывается через шлюзы восприятия, а они несовершенны, ведь мы способны принять лишь часть информации, особенно когда слишком заняты своим внутренним миром, требующим свою долю внимания и энергии.

Во-вторых, в нашем условном внутреннем мире тоже есть разные этажи. Часть содержания своей психики мы не знаем и не контролируем, часть является продуктом нашей воли и еще какая-то часть скорее может быть определена как призраки, с которыми мы взаимодействуем, вступая в сотрудничество или конфликтуя.

К неконтролируемой части относятся сны и то, что называется бессознательное. Это слои нашей психики, в которых «зазипована» психическая программа от амебы до гомо сапиенса, подобно тому как человеческий зародыш во внутриутробном развитии проживает эволюцию от одноклеточного до примата. Вероятно, «призраки», появляющиеся на «сцене сознания», являются посредниками между бессознательным и сознанием. И чем их больше, тем сложнее управляться с ними сознанию.

Раздвоенность при развитии абстрактной мысли превращается в «растроенность», ведь субъект, определяющий меру того или иного в себе, должен оставаться нейтральным, то есть нулем на шкале. Ее проекцией становится представление о троичности бытия, где есть мир внешний, мир внутренний и собственно «Я» – волевой центр принятия решений, который не обладает собственным содержанием, а обладает свободной волей (о которой будем говорить ниже), прокладывает путь, выбирая между двумя другими силами. Эту схему мы находим и в концепции Я, Оно и Сверх-Я, и в первобытных представлениях о трех миров – божественном верхнем, человеческом среднем и демоническом нижнем. Здесь же можно видеть аналог христианской троицы, индуистской триады богов (тримурти: Вишну, Шива и Брахма). Речь идет о разных уровнях субъектности, доминирующих на отдельных этапах эволюции – как общей, так и личной. Рождаемся мы, прежде всего, как тела, затем активно проявляется воспринимающая часть психики – душа, а развитию собственно сознания – духа можно посвятить всю дальнейшую жизнь.

Экзистенциальная и этическая проблема внутренней разорванности рассмотрена еще в платоновском диалоге «Федр», где человек представлен как триада – возничий, злой конь и добрый конь. Управляющий повозкой возничий символизирует разум, а кони – волю и страсть. Платону считал, что воля направляет субъекта к благу, которое связывает нас со всеобщим (космосом – «красивым порядком»), а страсть – сила природных устремлений к благам телесным. Два коня представляют и две формы любви, одна из которых движет повозку тела к совершенству, а вторая – к удовольствиям и утехам.

Подобное триединство просматривается и во фрейдистском делении психики на Я, Сверх-Я и Оно, но с той разницей, что психоанализ реабилитирует страсти, осуждаемые Платоном и христианским обществом. Духовная разорванность между нуждами Эго, Супер-Эго и Ид, создает специфическую конфигурацию нашей свободы, живущей в противоречиях, поиск выхода из которых составляет львиную долю нашей столь богатой психической жизни. Эта разорванность тем ощутимей, чем больший потенциал свободы дан человеку. Она стала благодатной почвой для развития представлений о свободе воли, характерных для западного христианства. Подход европейского сознания к такому дуализму выразил Клайв Льюис: «У тебя нет души. Ты – душа. У тебя есть тело». А научно мыслящий европеец скорее поставил бы на первое место тело, а на второе – сознание (душу). Материалистическая философия, ставшая популярной в 19 веке, взяла под сомнение факт свободы воли в силу представления о приоритете тела, материального начала, которое и нашептывает (или прямо диктует) сознанию свои команды.

Хотя ни платонизм, ни фрейдизм, ни христианство не ставят под сомнение существование разумного начала – Эго, их взгляд на личный разумный выбор отличается. Обязан ли разум направлять именно к благу, а не к эгоистическим целям? Не слишком ли наивно такое представление о природе свободной воли? На то она и свободна, чтобы быть непредсказуемой в своих шагах и выборе цели. Здоровый субъект может быть устремлен к реализации своих желаний, которые могут вступать в противоречие с общественным благом. «Быть свободным» часто понимают как «быть диким», хотя человек уже не может по-настоящему вернуться в «потерянный рай», откуда его изгнала социализация. Благодаря своей воле, мы становимся особенными субъектами, выстилающими жизненный путь цепью выборов между приоритетами природы, культуры, либо уклоняясь от выбора.

1.2.2.5. Личная философия

Зрелого человека принято воспринимать как продукт его сознания, даже если оно в основном занято преломлением влияний, идущих извне или изнутри. Человек созидает себя в результате конфликтов и сотрудничества собственной природы и внешнего мира, в том числе культуры. Он может более принадлежать животному началу в себе (природе), принадлежать преимущественно среде, господствующей системе (конформизм), либо отстаивать свою самостоятельность, развивая волю.

Именно сознание содержит в себе (и под собой) и развивает (или не развивает, а подавляет – в угоду природе, страхам, особенностям общества) все, что мы назвали человеческим. Развитые сознания формируют не только себя, но и облик своих обществ, наполняя человеческое новыми формами и смыслами. Вне человечества и вне сознания нет необходимости ни в изучении объективной реальности, ни в избыточном (по отношению к природным нуждам) знании.

Один из смыслов слова «природа» – сущность. И если природные сущности мы вынуждены разгадывать, то культурные сущности создает сам человек. А философия занимается сшиванием противоречивой реальности природы и культуры, отыскивая общие принципы и законы построения смыслов. Там, где наука ищет смыслы природные, мы имеем дело с физикой, а там, где постигаются коды культуры – с культурологией. Но поскольку человек – существо двуединое, разорванное между природой и культурой, то философия отвечает за выработку единого взгляда на мир, взирая на него сквозь человеческую призму.

По словам М. Мамардашвили, философия – это сознание вслух. А для А. Пятигорского, «всякое реальное философствование есть думанье о сознании». Каждое сознание в той или иной мере занято поиском смыслов, но не столько всеобщих, сколько смыслов/оправдания себе, чтобы применять свою волю осознанно, целесообразно. Философия и есть осознание – способность и стремление понимать внешний мир и себя, поиск ценного, долговременно (а в идеале – всегда) работающих правил и законов бытия. После обнаружения таких устойчивых ценностей, сознание может «перестать беспокоиться и начать жить». Ни одно сознание невозможно без набора идей, хотя далеко не всегда они – результат собственного мышления. Тем не менее, сознание формируется в гармоничный узор только из работы мысли, и чем больше такой собственной работы, чем обширнее паутина связей, тем уверенней можно говорить о наличии у субъекта развитого сознания, а значит – философии.

Большинство людей строят свои представления о мире не только из личного опыта или размышлений, а из всех подручных и доступных им средств – идеологий, мифов, элементов сложившихся философских концепций. Синтез мировоззрения без адекватного их анализа является не философией, а мифотворчеством. Чем меньше сознание произвело собственной работы мысли, тем меньше в нем философского и больше мифологического. Вслед за К. Леви-Стросом такую систему взглядов можно назвать бриколажем. Для бриколажа не важна непротиворечивость узора его системы, достаточно условной ее «красоты».

Только глубокие размышления, которые являются философской технологией, способны выявить противоречия в матрице взглядов, собственных, или чужих. Поэтому развитое сознание ближе к философской системности, а неразвитое является мировоззренческим симулякром. Но это не значит, что люди с мифологической матрицей взглядов ущербны. В какой-то своей области они могут достигать успеха и ощущения полноты жизни. Огрехи ложной философии, как правило, дают о себе знать в ситуациях, когда привычный мир рушится, обнажая океан хаоса, который был скрыт тонкой драпировкой порядка. Именно то, как держит удары сознание при встречах с хаосом (а это могут быть и бытовые катаклизмы, и экзистенциальные вызовы), способно говорить о прочности фундамента, на котором оно соорудило свою систему смыслов.

Нельзя отрицать общих принципов в основании всех философий, или «вечной философии» по выражению Олдоса Хаксли, который считал, что «философия – отыскивание сомнительных причин в обоснование того, во что веришь инстинктивно». Близка эта мысль и Анри Бергсону, для которого «философия есть лишь сознательное и обдуманное возвращение к данным интуиции». Но хотя, по словам Людвига Витгенштейна «философия утверждает лишь то, что признает каждый», удовлетворить человечество способно существование только многих философий, идей и проектов, которые взаимно дополняются, частично дублируясь, но не сливаясь. Как существует множество языков, на которых одна и та же мысль звучит по-разному, так нужны и разные языки для звучания истины. Философии способны разъединять людей так же, как языки, культуры, предпочтения в музыке и другие иррациональные приоритеты. «Единственно верная» философия не столько невозможна, сколько вредна, ведь она лишит работы новые поколения философов, а «быть философом» – это даже не профессия, а естественная потребность человека, чье сознание развивается. По словам Эпикура, «как от медицины нет никакой пользы, если она не изгоняет болезни из тела, так и от философии, если она не изгоняет болезни из души». Каждое новое поколение и каждый отдельный человек открывают мир по-своему, через свой опыт, набор образов и символов, создавая свои варианты мифологических бриколажей, или полноценных философий.

Личная философия, или личная мифология формируют не только представление о ценностном начале, но и о пути движения к нему. Ведь ценность является таковой, если она связана со всеобщим, соединяя личное с космическим. Поэтому дух/Сверх-Я/личная философия – нечто большее, чем часть индивидуальное сознание. Если сознание – живая система воспринимающего субъекта, то дух – система взглядов, рождающаяся в разных субъектах (в неравной мере) и поддерживающаяся разными субъектами на добровольной основе.

1.2.2.6. Память и «сцена сознания»

Существует два направления работы сознания, одно из которых творческое, а второе нацелено на сохранение приобретенного ценного опыта. Если творчество – это игра, поиск лучшей формы, способа реагирования на вызовы, то итогом такого поиска должно стать обретение гармонии, удовлетворения, которым выступает нечто определяемое как ценное. Приоритет творческого указывает на поиск ценного, а приоритет памяти показывает, что ценное уже найдено и на передний план выходит задача его сбережения и преумножения.

«У души есть скелет, и этот скелет – воспоминания» (Милорад Павич). Как именно формируется память – вопрос открытый, ведь запоминаем мы лишь то, что считаем значимым. Но кто есть тот, кто так считает, по какой матрице формируется этот скелет души? Иногда мы запоминаем что-либо по усилию собственного разума, но значительная часть памяти формируется независимо от нашего желания. Как правило, наиболее яркие и впечатляющие воспоминания закладываются в детстве, когда наше сознание еще слишком слабо, зато сильно влияние природных психических программ.

Перекос сознания в сторону накопления чужого опыта имеет много общего со снобизмом —преклонением перед авторитетными мнениями. Но умеренная доля снобизма необходима каждому культурному человеку. Например, начитанность мы скорее оценим как положительное качество человека, хотя следующим этапом такого пристрастия обычно становится снобизм. Георг Лихтенберг писал, что при обильном чтении «наша память становится обыкновенно хозяином наших чувств и вкусов; поэтому-то нам часто необходимо большое усилие мысли, чтобы вернуть первобытную невинность нашему чувству, найти себя среди мусора чужих мыслей и взглядов, чтобы самим начать чувствовать и говорить и, я почти готов сказать, чтобы начать когда-нибудь самим существовать». Но именно чтение позволяет познакомиться с ощущениями, которые в реальной жизни нам недоступны по разным причинам (например, в силу возраста, или географической привязки). «Жизнь познается из книг и произведений искусства, быть может, еще в большей мере, чем из самой жизни» (Теодор Драйзер).

Творческую часть сознания я предпочитаю называть «сценой», на которой мы своей волей, или при участии других воль, «разыгрываем спектакли» – мыслим, фантазируем, вспоминаем, переживаем. Содержание этих спектаклей может быть двояким – это либо воспоминание, прокручивание перед внутренним взором хроник своей жизни, либо фантазирование, где прокручиваются вымышленные картины.

Иногда это «спектакли по мотивам реальных событий», но с долей вымысла. Любая идея, или план, который мы хотим воплотить, являются таким спектаклем с реалистичной основой. Например, спектакль, в котором мы идем привычной дорогой на работу – это будничная постановка, где актеры играют на автомате, а роли заучены на зубок. Но там, где мы работаем с новыми идеями, строим планы, на сцене сознания появляются непредсказуемые персонажи, с которыми нужно лучше познакомиться, понять их. Играть сложные спектакли мы учимся во внешнем мире, где приходится угадывать чьи-то невысказанные мысли, оценивать мимику и жесты. Поэтому героями внутренних спектаклей могут выступать как наши знакомые, так и вымышленные персонажи.

Персонажами спектаклей могут быть и абстрактные идеи. Глупость, совесть, зло, богатство, их противоположности и еще сотни других понятий, которые мы усвоили как идеи, являются фигурами, или тенями, возникающими на внутренней сцене сознания. Чаще всего эти идеи нами примеряются на себя, на близких и знакомых, но могут существовать и как пустая форма, без ясных очертаний, как потенциальные силы. Мы предсказываем последствия своих, или чужих поступков в реальности лишь потому, что над нами все время витают эти призрачные идеи.

Чем больше на «сцене» происходит работы с проектами, возможностями и абстракциями, тем сильнее развита творческая составляющая сознания. Если же на «сцене» преобладают воспоминания, «хроникально-документальные фильмы», тем сильнее связь «сцены» с памятью и тогда можно говорить о преобладании догматической составляющей в сознании. Возможен и третий вариант – когда «сцена» имеет сильную связь с бессознательным, которое заполняет ее образами, не находящимися в нашей воле. Обычно это происходит во снах, когда наша «внутренняя сцена» (ключи к которой, таким образом, хранятся не только у оператора сознания) оказывается во власти бессознательного. Некоторые сновидения мы склонны воспринимать как своеобразные послания сознанию, но они могут быть такой же игрой фантазии бессознательного, как и многие спектакли сознания, которые разыгрываются нами просто для собственного удовольствия.

1.2.2.7. Сознание и переживания

«Сцена», или «внутренний взор» является не только частью сознания, но и связующим звеном между ним и восприятием. Мы воспринимаем спектакли своего разума (как и сновидения) аналогично слуху, зрению, осязанию и т. д.

Обычно эти внутренние спектакли называют переживаниями. Сознание способно переживать как то, что действительно случилось, так и то, что может случиться, или случилось не с нами – а это уже творческая работа «сцены», где разум способен создавать собственный эксклюзивный продукт и поставлять его восприятию. Поэтому и чтение книги, и просмотр фильма, и собственные фантазии могут порождать нервные физические реакции, сходные с теми, которые происходят от воспринятого из внешней реальности. Такие переживания – чисто человеческий тип ощущений, прямо связанный с наличием сознания и его развившейся способностью работать с информацией.

Наши устойчивые переживания часто связаны с непониманием чего-то, или с отсутствием решения у проблемы. Например, частым объектом переживания выступает смерть – чужая, или собственная – как потенциальная проблема, не имеющая решения. «Переживать» обычно означает повторять, прокручивать какое-то событие, или факт, представление о нем «у себя в голове». Такие переживания аналогичны кастанедовскому индульгированию. В концепции Кастанеды этот психический процесс – энергоемкое и бесполезное занятие. Вероятно, с точки зрения животного, индульгирование – действительно непозволительная психическая роскошь. Но с позиции психоделической природы сознания (о которой будем говорить ниже) индульгирование является своеобразной наградой (не только в виде удовольствия, но и в качестве наказания, страдания) за обладание разумом.

Разум может жить переживаниями, поскольку они впечатляют его, но это занятие также отвлекает сознание от более актуальных занятий. Но если говорить о структуре нашей памяти, то лучше всего запоминается то, что вызывало интенсивные переживания. Память состоит из пережитых, пережеванных переживаний. А поскольку самые яркие переживания связаны с непониманием, то память позволяет нам мысленно возвращаться к точкам конфликтов между познающим разумом и сопротивлением этому познанию со стороны действительного. Иногда, возвращаясь в эту точку, мы можем, переживая что-то вновь, переоткрыть реальность, соединяя это старое с открывшимся позже. Когда мы ощущаем, или нам кажется, что мы что-то поняли, это понятое отправляется в архив, содержимое которого редко возвращается на сцену сознания. Понятое не трогает больше нас, становится практически невидимым, поскольку не вызывает переживаний.

Не «многие знания» являются источником «многой скорби», а недопонимание, то есть стремление к знанию, которое пока не дается, а потому не приводит нас к гармонии, становясь причиной фрустраций. Другой причиной «скорби» сознания могут служить те индивидуальные знание, которыми трудно с кем-то поделиться. Часто главной проблемой творческого разума становится перевод личных переживаний, или открытий на общепонятный язык, превращение субъективного/ внутреннего в объективное/ внешнее. Видимо, из-за такого рода переживаний Достоевский писал: «я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание – да ведь это единственная причина сознания». И хотя страдание – не единственная причина сознания, оно всегда сопутствует развитию разума, при этом, как правило, компенсируясь такого же рода положительными переживаниями. Эти эмоциональные качели способны делать внутреннюю жизнь почти равноценной заменой жизни внешней, приводя к осознанию нашего со-бытия в двух мирах.

1.2.2.8. Психоделический характер сознания

Суммируя характеристики сознания, его природу можно определить как психоделическую. Понятие «психоделика» происходит от греческого «психе» – душа, и «делос» – ясный. В первую очередь под психоделикой понимают «ясность восприятия», или расширение каналов получения информации. А психоделическим опытом называют состояния, когда можно воспринимать – видеть, слышать, осязать – нечто недоступное в обыденном состоянии. В таком понимании психоделическими инструментами являются не только психотропные вещества, но и микроскоп, телескоп, телевизор, интернет или книга, ведь чтение тоже может вызывать «видения». Даже общение способно выступать психоделическим опытом. С помощью речи мы узнаем от других то, чего никогда не видели и не слышали. Сама потребность делиться информацией – признак избытка внутренних впечатлений, требующий выхода. Таким образом, качественное общение – обмен психоделическим опытом.

Известный исследователь мозга Т. Черниговская считает, что наш язык не слишком приспособлен для общения: «99% людей считают, что язык – это коммуникация, но, похоже, что это не главная его задача. Крупнейший мировой лингвист Ноам Хомский уверен в том, что язык был создан не для коммуникации, а для мышления, а общение – это уже побочный продукт. Для коммуникации важно, чтобы было получено именно то, что передано, поэтому идеальный ее вариант – это азбука Морзе. Язык же невероятно многозначен, в нем одни и те же слова имеют противоположные значения в зависимости от слушателя. Это значит, что для коммуникации он плох». Многозначность языка, больше помогающая творческому воображению и мышлению, чем пониманию других, указывает на психоделический характер сознания, которое может находить источники для своего питания и расширения в себе самом. Язык лишь отражает это свойство сознание, делая возможными «коллективные сновидения» – переживания особого рода, связанные с многозначностью информации, которой мы обмениваемся.

Внутренний опыт переживаний, работа воображения и мышления делают каждое отдельное сознание уникальным, поэтому состояние сознания одного человека другими может восприниматься как измененное. И чем больше производится внутренней работы сознанием, чем богаче его воображение и воля, упорядочивающая и подчиняющая «образы сцены», тем очевиднее это сознание будет психоделическим – изобильным, избыточным своими смыслами, образами, знаниями и прочим содержанием. Таков в конечном итоге основной смысл психоделического – изобильность.

Альберт Хофманн в книге «ЛСД – мой трудный ребенок» пишет, что «термин психоделический, который можно перевести как „проявляющий разум“ или „расширяющий сознание“, был предложен Хамфри Осмондом, пионером исследования ЛСД в США». Далее это понятие популяризовалось в работах Тимоти Лири и Олдоса Хаксли, предвосхитивших и подготовивших «психоделическую революцию» 60-х, выразившуюся в возникновении движения хиппи, увлечении восточными культами, ЛСД, марихуаной, медитацией, в распространением новых направлений музыки.

Психоактивные вещества действительно совершили революцию в сознании и культуре. Не думаю, что европейская и американская культура имела бы сегодня такой дионисийский облик, какой обрела она после 60-х годов, когда запад познакомился с ЛСД, медитацией и прочими «расширяющими восприятие» вещами. Кажется, что в какой-то мере интерес к внутреннему космосу подвел черту под господствующим до этого интересом к космосу внешнему – к полетам на Луну, Марс, другим техническим прорывам во вне. Поэтому последующий технологический прогресс был все больше обращен к человеку и его внутреннему миру. Люди стали находить те эмоции, которые им доставлял «коллективный экстаз» (великие стройки, грандиозные проекты, в том числе социальные, к которым стоит отнести «строительство коммунизма» и «строительство Рейха») в веществах и медитациях, а позже – и в виртуальном мире. Думаю, что это правильно, ведь все еще не выполнено завещание древних греков: «Познай себя». А значит, рановато нам в далекий космос заглядывать. Но это уже отдельная тема.

Если психоделическое – все, что «расширяет сознание», то первейшим его примером является само сознание в тех своих проявлениях, которые мы называем творческими. Упомянутая «сцена сознания» служит «местом», где восприятие и сознание вступают в диалог, в котором само сознание способно быть источником нового опыта и знания для восприятия, а не только наоборот, как это бывает в «обычной психической жизни».

Психоделический опыт называют еще «измененными состояниями сознания», но тогда какое состояние сознания считать обычным? Очевидно, что любой человек переживает свое обыденное состояние сознания как рутинное и нуждается в периодическом вознаграждении за такой «опыт обыденности». Подобным вознаграждением выступает «праздничные состояния сознания», которые несут те или иные формы изобилия – как внешнего (окружение себя красотой, изобильное питание и т.п.), так и внутреннего (чтение, прослушивание музыки, собственное творчество, употребление психотропных средств). Стремление к роскоши, которое третируется моралистами многие тысячелетия, является одним из требований нашей психоделической природы, которая сама по себе роскошна, то есть превышает потребности обыденной жизни. Подлинная цель роскоши – обретение уникальности. Только материальная роскошь ближе к бриколажу – собирательству раритетов и красивостей, а роскошь сознания способствует выработке собственной философии.

На психоделический характер сознания указывает и «удвоение мира», благодаря которому мы можем мысленно находиться в другом месте и времени, жить «здесь» и «там», не только выражать свои чувства мысли, но и скрывать их. Еще одна психоделическая черта нашей психики – «множественность Я», где возможен внутренний конфликт, спор, или дружба и сотрудничество, способность раздваиваться на себя и Другого, сопереживать (эмпатия) и т. п. По выражению Анри Бергсона, «наш жизненный путь усеян обломками того, чем мы начинали быть и чем мы могли бы сделаться». Это касается и внутреннего мира, где, кроме победившего образа себя, могут сохраняться наши потенциальные «я», репрессированые в ходе внутренних гражданских войн. Естественно, «сильный слабый Я» внутренне более богат и психоделичен, а потому непредсказуем, чем обладатель «сильной воли», построенной на подчинении какой-то идее, цели, интересу.

Сознание способно буквально питаться информацией, получая от этого удовольствие. Человек уже не столько воспринимает информацию, сколько работает с воспринятой информацией, домысливая то, чего не додали органы чувств. Развитые нейронные связи стали успешной заменой нюху, зрению, или слуху, которыми могут похвастаться те или иные животные. Мы даже научились переживать внутреннее сильнее, чем внешнее, уделять значительную часть своего внимания и времени переживаниям и удовольствиям, имеющим тесную связь с работой сознания. И направили свою эволюцию на обретение все большего объема свободного времени, которое по большей части затрачиваем на такие переживания и удовольствия.

Конечно, не любой психоделический опыт – продукт здоровой психики. Химические отравления, психические расстройства, физические повреждения могут стать причинами галлюцинаций. Но однозначных критериев, которые бы отделяли «здоровую психоделику» от «нездоровой» пока нет. Можно говорить лишь, что часть психоделического опыта мы принимаем добровольно и способны его контролировать (прекратить принимать алкоголь или психотропный препарат, перестать читать книги, слушать музыку, мечтать, рисовать, писать и т.д.), в других же случаях этот опыт обретает над нами власть. Хотя и такое разделение нельзя считать равнозначным здоровой и нездоровой психоделике, ведь сны мы тоже не контролируем, да и воля может оказаться подчиненной внешним воздействиям, о чем мы даже не догадываемся. Например, некоторые паразиты, поселяясь в теле, способны влиять на поведения животных или человека. Поэтому участие сознания и воли в контроле психоделического опыта можно считать «смягчающим обстоятельством» при его оценке.

«Сцена» нашего сознания тоже имеет дело с психоделическими по своему характеру явлениями. Особенно это касается «будоражащих воображение» образов и идей. Чем более развито воображением, чем больше репертуар «сцены», тем сильнее психоделическая составляющая сознания. В основе такого психоделического опыта лежит субъект-субъектный характер связи между волей и явлениями на «сцене». Обычно это происходит до тех пор, пока эти явления не понятны; найдя им объяснения, мы отправляем их на полку «познанное» – в память.

Можно говорить о диалектике (то есть диалоге) знания и понимания, где понимание – волевой процесс, направленный на познание чего-либо, а знание – все то, что сознание уже определило для себя как понятое, а потому не актуальное. Все, на что разум направляет свои усилия, выступает для него субъектом, ведь субъектность определяется способностью сопротивляться. Чем сильнее что-либо сопротивляется (в том числе и познанию), тем выше его субъектность. Соответственно, чем больше творческой работы совершает разум, тем чаще он сталкивается к субъектностями, принадлежащими миру образов, идей, физических свойств и т. п. Любое настоящее познание происходит через такое субъект-субъектное общение, даже если источником ответов, получаемых разумом в этом диалоге, выступают неживые предметы.