Революция для своих. Постиндустриальная Утопия

2.2.Культура и аффекты

2.2.1. Многоликая эмпатия

В усвоении культурного опыта большую роль играет эмпатия, но особенно – стремление подражать сильным, успешным членам общества. Каждый, включившийся в игру, хочет достичь в ней успеха, а потому важно усвоить правила и использовать их наиболее эффективно. Игра дарит как удовольствие в случае выигрыша, удачи, так и страх неудачи, проигрыша. Фактически, любая эмпатия начинается с сопереживания себе, включающего знание вероятного исхода собственных поступков.

Если субъект – тот, кто отстаивает и развивает своё, то идеальный субъект, которого можно лишь помыслить, должен быть «вещью в себе», заниматься только собой, не вникая ни во что внешнее. Поэтому, стоит людям лишь ощутить больше свободы, как начинает наблюдаться расцвет нарциссизма, эксгибиционизма и других форм самолюбования. Эти маленькие слабости —не зло, но все-таки уход от пути, который направлен на развитие человеческого потенциала. Эгоцентрический вектор устремлений субъектности к собственному ядру нужно понимать и уважать, но любой субъект не мыслим также без устремленности во внешний мир, являющийся источником благ и опасностей. Даже наша базовая животная самость далека от «сферической в вакууме», которую бы могло себе позволить самодостаточное существо. И чем с большей уверенностью мы говорим о «великом уме», или «большом сердце», тем очевиднее, что эти люди уделяли много времени, внимания и воли миру, а не себе.

В теории о контурах сознания, описанной Т. Лири в «Семи языках бога» и развитой Р. А. Уилсоном в «Психологии эволюции», эмоции выступают сигнальной системой оповещения животных об изменении границ их личной территории. Позитивные эмоции возникают, когда у нас что-то прибыло, получилось, а негативные – в случае потери, неуспеха. Таким образом, любая эмоция – сигнал об изменении конфигурации личной свободы. А вот чувства, «сентименты» – признак душевной связи с другими существами, то есть сопереживание. Именно такую природу имеют культурные, творческие, естественные (как связь с природой) переживания, отменяющие на какое-то время значение личных границ.

Стоит говорить о разных формах эмпатии, разделяя сопереживание себе, сопереживание своим ближним и сопереживание миру как целому, всеобщей гармонии и порядку. Эти три переживания не обязательно исключают друг другу, но вполне могут рождать внутренний конфликт. И только от воли субъекта зависит, как в нем разрешится это противоречие.

Интересно, что одни и те же культурные акты могут быть продиктованы разными формами эмпатии. Например, отказ от мясоедения может стать итогом озабоченности гармонией мира или результатом заботы о собственном здоровье.

Эмпатия, выражаемая ликованием, торжеством, может быть названа экстазом. Это эмоциональная, животная реакция от ощущение расширения привычных границ, выход за пределы себя, слияние с объектами/субъектами восприятия, или со всем окружающим миром. Но ликование бывает разным. Его можно условно разделить на высокое и низкое, а используя терминологию Ницше – аполлоновское и дионисийское. Так, экстазом является как ликование болельщиков-фанатов на стадионе, так и Архимеда, выпрыгивающего из ванны с криком «Эврика». Внешне обе эти реакции похожи, но разница заключена в разном участии личной воли. В первом случае это ликование по поводу достижения «наших», во втором – радость из-за собственного открытия. Первый экстаз служит утверждению коллективной субъектности, а второй – личной.

Еще одной формой человеческих реакций на внешний мир является сочувствие. Способность ставить себя на место страдающего греки называли катарсисом, «очищением». Испытывают ли катарсис болельщики в случае проигрыша их футбольной команды? Вряд ли это столь очевидно, как экстаз по случаю победы. Тем не менее, и неудачи способны сплачивать коллективы. Но все-таки больше это касается собственных неудач, понуждающих к анализу ошибок. Поэтому там, где катарсис затрагивает личную волю, когда она может быть ответственна на результат действий, происходит очищение, или переоценка себя, своих действий, сил, целей. Но и там, где происходящее не зависит от нашей воли, можно не только пассивно сочувствовать, подвывая чужому (или коллективному) горю, но и делать выводы, проводить работу над ошибками, пусть и чужими. Это не так действенно, как собственный опыт, но все-таки тоже работает.

Существует и другое название для катарсиса и сочувствия – одержимость. Если экстаз связан с собственной деятельностью и ее достижениями, то одержимость – переживание красоты, чьих-то достижений, причем это могут быть достижения и красота как «наших», «ближних», так и всеобщая, «ничья». Экстаз служит утверждению субъектности, а одержимость – приближению к состоянию объекта, растворению в окружающем мире. Простейшим примером одержимости является отождествление себя с героями фильмов, книг, игр, когда происходит временная «утрата себя», превращение в другого.

С другой стороны, не является ли примером одержимости поведение болельщиков на стадионе, эмоционально уходящих в игру? И разве экстазу Архимеда не предшествовала одержимость идеей познания, которая и позволила ему совершить открытие? Одержимость и экстаз можно рассматривать как этапы любого акта познания, где чередуются подчинение воле предмета исследования и «взлом» этой воли в результате обнаружения истины. В идеале этот процесс выглядит как диалог двух воль, принимающий характер субъект-субъектной связи, либо такого чередования, когда субъект и объект временно меняются местами.

Иногда одержимость способна вызывать психические расстройства и даже соматические изменения, вроде появления стигматов у впечатлительных лиц, предрасположенных к такого рода переживаниям. Зомбирование тоже является формой одержимости, искусно направляемой внешней волей, отличаясь этим от спонтанной одержимости.

2.2.2. Страх

Не так просто ответить на вопрос: как культура смогла отвоевать пространство у природы, заняв в жизни людей такое важное место? Но эта проблема имеет прямую связь с возникновением сознания, а значит, скорее всего, и с теми аффектами, которые способны были вызывать психоделические средства.

Чтобы понять, как это происходило вначале, достаточно рассмотреть то, как культура усваивается новыми членами общества сегодня. Дети, как и архаические люди, достаточно близки к природе. И они воспринимают язык, нормы поведения и другой культурный опыт через игру. При этом важным условием успешности усвоения культуры выступают страхи – угроза наказания, отказа в эмоциональной близости, позора, насмешки. Культура усваивается волюнтаристски – старые члены общества навязывают ее нормы неофитам.

Культура существует для ограничения свободы. Ведь там, где человек еще близок природе, его свобода будет означать подпадание под власть природы, ее инстинктов и страстей. Поэтому в архаических коллективах соблюдению традиции придавали большое значение – опасность возврата во власть природы была здесь слишком велика. Самыми культурными людьми стоит считать представителей традиционных обществ. Все стороны их жизни регламентированы ритуалами, правилами, табу. Такое общество напоминает детство.

Но сохраняется ли при этом внутренний протест, эмоциональный след неприятия навязанной культуры? Видимо, память о насилии вытесняется очень глубоко, ведь окультуривание детей происходит на слишком ранних этапах развития психики. Зачастую можно наблюдать, как дети становятся ревностными защитниками навязанных им норм и готовы чуть ли не уничтожить того, кто ведет себя «не правильно». Еще один яркий пример «символического животного», не обладающего свободой – представители блатного мира. Здесь символической реальности определенных культурных норм уделяется столь большое внимание, что человек, не следующий им, может быть подвергнут всеобщему презрению или даже уничтожен.

Для таких людей культура – это «как правильно». И если в поле зрения традиционалистов появляется другая культура, с иными правилами, они испытывают сложные психологические проблемы. Любая агрессивность к «иным», «не таким» – это та сублимированная реакция, в которую превращается протест внутренней свободы против культуры. Приняв что-то однажды некритически, добровольно, особенно находясь в бессознательном возрасте, люди превращаются в духовных рабов этой навязанной воли.

2.2.3. Смех

Говоря о страхе, мы уже начали говорить и о смехе. Но если страх известен почти всем живым существам, то смех – новая эмоция, социальный акт, направленный на что-то или кого-то. О страхе обычно говорят меньше, чем о смехе, по ряду причин. Во-первых, страх – чувство более интимное, скрываемое, подавляемое. Во-вторых, страх способен реализовываться в самых разных действиях, даже прямо противоположных – от оцепенения и полного безучастия в происходящем вокруг, до включения реакции решительного отпора внешней угрозе. Возможно, кто-то скажет, что героические действия не имеют ничего общего со страхом, но это будет близорукое мнение. Страх – первейшая реакция, стимулирующая как труса, так и героя.

Смех, насмешка – инструменты установления контакта между людьми, но «своими людьми», теми, кто способен оценить конкретный юмор. Чужие, их нормы поведения, их язык, их внешность часто становятся объектом насмешек и благодатной почвой для создания анекдотов. А улыбка стала сигналом к общению, признаком отсутствия злых намерений, приглашением в «свой круг». Вероятно, эффект смешного – самый древний и бессознательный инструмент укрепления социальных норм и культурных ценностей (что по сути одно и то же). Смех является орудием, иногда смертельным, особенно в сплоченных коллективах. Страх быть осмеянным, оказаться объектом насмешек/издевательств, сопровождает человека всю жизнь и является, возможно, сильнейшим стимулом нашей социализации. Причем такой стимул может выступать как кнутом, так и пряником.

Смех – не только сила, утверждающая культуру, но и спутник, или брат-близнец творчества, созидающего культуру. И творчество, и смех связаны с нарушением какого-то ранее установленного порядка, являются силами, благодаря которым космос встречается с хаосом, после чего космос либо усиливается/утверждается, либо ослабевает/разрушается. Все зависит лишь от дозы. Но поскольку «космос» и «хаос» – только индивидуально воспринимаемая мера упорядоченности, что-то может служить хаосом для одних, и космосом для других.

Если сравнить порядок (космос) с протоптанной дорогой, то чувство встречи с хаосом возникает, когда кто-то с этой дороги пытается сойти на нехоженую территорию. Первопроходец может либо дать начало новой дороге (новому порядку, космосу), либо, потоптавшись в хаосе, вернуться на магистральный путь существующего порядка. В первом случае первопроходец совершает признаваемый другими подвиг – создает новую культуру, которая всегда является ответвлением от какой-то прежней культуры (либо появляется на месте пересечения нескольких культур). Во втором случае мы получим кратковременный эффект разрядки, вроде смеха.

Если говорить о разнице между смехом и творчеством, то она определяется скорее результатом деятельности, чем первоначальной целью. Для детей, например, нет особой разницы между смехом, игрой и творчеством. Эти виды деятельности растут из одного корня и лишь со временем, усложняясь и «взрослея», начинают различаться. Кстати, страх оказаться смешным чаще всего и парализует любую творческую активность, постепенно убивая эту потребность в человеке.

Цель творчества и смеха – получение удовольствия особого рода. Кто-то может считать это удовольствие эстетическим, я же предпочту назвать его экстатическим, связанным с выходом за пределы имеющегося порядка. Природа такого удовольствия шире или глубже, чем просто эстетическое чувство. Является ли эстетическим удовольствие от анекдота, или карикатуры? Эффект смешного вызывает в нас то, что нарушает нормы нашего космоса. Смешное воздействует так, чтобы мы не стремились нарушить эти нормы, а наоборот – хотели их сохранять и утверждать, дабы самим не стать смешными.

Но чем больше человек знает, тем сложнее его рассмешить, потому что он видит все меньше незыблемых правил и норм, все больше возможного и допустимого. Тот, кто многое знает, уже не боится быть смешным. Он сам может быть инструментом расширения списка норм для космоса своего общества, чтобы многое, ранее считавшееся смешным, таким больше не считалось.

Чем меньше в культуре смешного, тем богаче она потенциально, поскольку все ранее бывшее смешным освобождается как поле для творчества. В тех общества, где творчества мало, очищающий и укрепляющий устоявшееся положение вещей хаос приходит в виде смеха. Парадокс, но космос невозможен без инъекций хаоса, только в одних случаях они укрепляют этот космос и проявляются через смех, а в других – расширяют пространство этого космоса и проявляются в творчестве.

В сегодняшнем цивилизованном мире мало смешного и много творческого. Хотя культура постмодерна пронизана иронией, но когда нет твердых основ, чего-то незыблемого, ирония служит не инструментом смеха, а творческим приемом. Можно сказать, что постмодернизм – этап культуры, где место смеха целиком заняло творчество. Проблема такого творчества в том, что художнику, сошедшему с магистрального пути, некуда возвращаться. Нет никаких обочин и диких пространств. Дороги теперь везде. Поэтому и смеха здесь быть не может, ведь в такой культуре нет ничего запретного. Сохраняются лишь рефлекторные попытки вызвать смех – сдавленные улыбки, хихикающие рты, в которых уже нет той первичной эмоции, которая когда-то служила утверждению чувства «своего общества».

Сегодня «свое общество» может рождаться и жить только в архаичных формах социальности – в малых группах, организованных вокруг своих идей, интересов, увлечений. Только там и возможен смех, и здоровое творчество, которому нет необходимости кричать, чтобы быть услышанным. Иногда таким «своим обществом» может быть отдельный человек. Во всяком случае, любой полноценный творец является обществом в миниатюре. Поэтому он способен не только творить, но и оценивать; говорить и слышать; показывать и видеть.

Толерантное общество трагично из-за того, что в нем теряются поводы для смеха, который является социальной реакцией на нарушителей норм культуры. А если понятие о нормах размыто, требуется приложить слишком много усилий, чтобы эти нормы нарушить. Теракты, Брейвик, фильмы про Ганнибала-каннибала – это и есть попытки культуры и отдельных субъектов пробить брешь в коре безразличия, которой покрывается обыватель. «Шарли эбдо» удается быть смешными (а иногда и мертвыми) только потому, что они выходят за грань даже принятых в Европе норм приличия. Хотя чаще острие их сатиры направлено за пределы Европы, либо на явления, привносимые в сегодняшнюю европейскую жизнь извне.

2.2.4. Красота и новизна. Невротическое и шизофреническое в культуре

Противоположностью страха является не смех (ведь они тесно связаны), а любопытство. Страх и любопытство – две сильнейших эмоции, играющие важную роль и в жизни высших животных, которые не рождаются совершенно готовыми к бытию, а проходят определенную стадию научения. Человеческая же мутация, или «грехопадение», заключена в том, что мы способны сохранять это детское состояние «неготовности к жизни» всю жизнь. Естественно, тоже в индивидуальной мере.

Любопытство является влечением к новому, страстью к познанию, а страх взывает к сохранению известного и имеющихся границ. Страх и любопытство вступают в противостояние, каждый качается на индивидуальных качелях между этими силами. Там, где сильнее оказывается страх, устанавливается консерватизм, примерами которого служат и криминальная среда, и первобытный коллектив. Для такого индивида или общества радость несут повторяющиеся моменты бытия, утверждая его стабильность, следование извечным законам. Там, где сильнее любопытство, источником позитивных эмоций выступает новый опыт и познание.

Все красивое и новое явно или косвенно ценно для выживания. Но любая новизна, чтобы быть воспринятой, «услышанной» и оцененной, должна пройти через стадию красоты. Жизнеспособное общество начинается не с рационального осознания удобства взаимного выживания, а с единства иррационального – эмпатии на основе общих представлений о прекрасном, способных меняться от общества к обществу, от века к веку и от человека к человеку. Мы можем не только по-разному «знать», но и чувствовать. Не зря поговорка «о вкусах не спорят» так популярна.

Шеллинг считал, что красота это бесконечность, выраженная в конечной форме. Я бы уточнил, что красота указывает на всеобщие законы бытия, которые мы в этой красоте распознаем. Но одновременно с тем любая красота имеет динамические (меняющиеся) границы, иначе никто не мог бы ее различить, выделить. Любое произведение искусство формирует граница, отделяющая его от остального мира. Для картины это рамка, для театра – сцена, для кино – экран, для ритуала и игры – время и место их совершения. Культура рождается из границ, в которых действует определенное единство эстетических вкусов. Поэтому культура – прежде всего нормы и запреты; пределы, а не беспредел.

Изначально красивое – есть служащее некой идее, воплощая ее наилучшим образом, исполняющее свою миссию. Например, целая чашка красива – она свою роль исполняет. Разбитая некрасива. «Красивый человек» – слишком широкое понятие, поскольку предназначение человека неясно. А вот «красивая девушка» яснее: такая, которая наилучшим образом может послужить для рождения здоровых детей. «Красивое яблоко» – без видимых изъянов, аппетитное. Нецелое, ущербное = некрасивое.

Но человек взял на вооружение красоту, используя ее как магическую силу – вначале, вероятно, для власти над стихиями (духами), а теперь эксплуатирует ее как некую харизматическую силу, воздействующую на эмоции других людей. Человек создал рафинированную красоту; отделил идею красоты от предмета, подвесил ее в воздухе, превратив в магию. Рафинированная красота выражает только одну идею – избыточности, богатства, психоделичности. Так, красивый гроб с рюшечками никак не улучшает функциональность гроба, не является реализацией идеи гроба. Или инкрустированная камнями рукоятка меча служит лишь показателем пафосности ее владельца, никак не улучшая «мечность» меча. Отсюда все эти помпезные стили рококо, ампир, гламур. Отсюда и искусство – первоначально магическое, т.к. его функцией было улавливание идей, отделение их от предмета. Сегодня искусство уже часто не удовлетворяется простыми идеями, ищет или творит сложную красоту, тем самым следуя одним с наукой направлением в познании мира. Собственно, любая наука – искусство работы с фактами. И тогда все, чем занимается человек – наука или искусство. В чем их отличие? Наука работает с фактами общими и повторяемыми, а искусство – с частными и неповторимыми.

Все ценное, воспринимаемое обществом как достойное запечатления в памяти культуры, выглядит как симбиоз красоты и новизны. Именно «настоящее», «цепляющее» (или делающее одержимым, приводящее в экстаз) люди ищут везде – в жизни, в искусстве, в науке. А когда речь идет о жизни сознания, то можно даже не делать различия между жизнью и искусством, реальностью и вымыслом, бытием и мечтами, планами, идеями. Наши мысли направляют нас в ту сторону, где мы видим притягивающее нас Настоящее – красоту и/или новизну. Вот это «и/или» является важной отличительной чертой, делящей людей, творящих и воспринимающих творчество, на две большие категории.

***

Иногда, чтобы сказать что-то новое, нужно создать новый язык. Искусство – это соревнование индивидуальных языков по выражению единых истин, понятых через призму субъективного восприятия. То же касается философии, которая, как мы говорили, есть одна из сутей сознания – субъективного «схватывания» мира.

Сознание – нечто избыточное по отношению к природным нормам психической жизни. А что такое норма? Предсказуемость, повторяемость, следование каким-то древним программам. Наличие сознания, которое выбивается из колеи работающих программ и способно само себя перепрограммировать – уже бунт против природы. Меньше сознания – больше здоровья для психики, больше природы.

Культура и отдельное сознание соотносятся как два зеркала. Поставив их напротив друг друга, мы никогда не сможем узнать, какие именно призраки отразятся в этих зеркалах. А пытаясь заглянуть в межзеркалье, будем видеть лишь себя. Это пространство – сфера действия творческой воли, в которой индивидуальный разум с одной стороны работает с личным опытом и генетически усвоенным багажом психики, а с другой – с усвоенным опытом культуры.

Большому, сложно организованному сознанию нужны особые лекарства – культурные. Как само наше сознание полностью искусственно, так и лекарством ему служат эстетические пилюли: искусство, литература, ритуалы и т. п. Все, что мы ищем, на самом деле является материалом для строительства себя и лекарством для больного сознания. Именно такова суть Настоящего. И все то, что воздействует на нас как лекарство, как обезболивающее, мы принимаем как Настоящее – способное вызывать хотя бы кратковременную реакцию освобождения, катарсиса.

Причины страданий сознания экзистенциальные, они коренятся в осознании своей отдельности, а потому – уникальности. Мы как бы заточены в своем внутреннем мире, поэтому полное понимание Другого невозможно. Общение всегда будет цепью догадок и неточных переводов, что особенно актуально для развитого сознания. Каждое такое сознание – итог уникального пути личных исканий. Поэтому понимание прекрасного способно не только объединять с другими, но и разъединять.

Если развить одну из мыслей К. Г. Юнга, существуют невротический и шизофренический типы личности. Конечно, это не означает, что все мы психически нездоровы. Но с точки зрения природы быть человеком – значит являться страдающим, болеющим существом. Невротик бежит от внешнего хаоса в мир иллюзий. Такой человек ищет в искусстве/литературе недостающей ему в жизни гармонии, порядка. Главным символом порядка выступает красота. Поэтому невротик прежде всего реагирует на внешнюю форму – наиболее очевидные и архаичные признаки красоты.

Шизофреник – противоположный невротику тип. Это человек хаоса, а не космоса; новизна для него важнее красоты. Чем отличается космос от хаоса? Наличием предсказуемости, устоявшихся форм и норм. Хаос же непостоянен, непредсказуем и потому видится как опасное, тревожное, но и творческое состояние бытия.

Невротическая культура направлена на сохранение опыта прошлого, а шизофреническая – на поиск нового, расширение горизонтов. Невротик видит и приемлет красоту «проверенную временем»: котики, цветочки и прочая милота, мелодрамы, комедии, ритмическая односложная музыка. Развлекать, убаюкивать, уводить в мир фантазий и грез – вот суть невротической культуры. Невротик – человек, олицетворяющий близость к природе и архаике. Он тяжело принимает новое, а потому окружает себя понятными, легкодоступными и древними образцами красоты. Цветами и котиками могли любоваться еще люди палеолита. Эта красота архетипическая, глубоко укорененная в нашей психике. Она рекурсивна и фрактальна, в ней почти нет места новому. А невротическое искусство – это бесконечный «конкурс двойников», самоповторы и поиск идеальной формы давно известных образов.

Культура шизофреническая ориентирует на усложнение и поиск новых форм. Шизофреник в первую очередь хочет разгадывать ребусы, а не любоваться. Он находит красоту именно в процессе поиска, его манит новизна и утомляет мир повторяемости. Новые идеи, смыслы, новые формы красоты. Нужно только приложить усилия, чтобы эту красоту рассмотреть. Относительность представлений о красоте успешно демонстрирует современное искусство, размывая устоявшиеся эстетические взгляды, но и оно существует в определенных рамках, в которых формирует атмосферу чуда раскрытия новой красоты.

Фактически понятие новизны вторично. Речь всегда идет только о красоте, она и есть искомое всеми «настоящее». Но каждый способен видеть красоту чуть иначе, наблюдая мир «со своей колокольни». Котики и цветы никуда не деваются – этот древний пласт восприятия красоты доступен всем. Но дальше начинаются ступени личного культурного восхождения, переоткрывания красоты.

Нельзя сказать, что невротики глупее шизофреников. Просто ориентиры разные. Ведь интеллект – объективный механизм, а сознание – индивидуальные, субъективные установки, набор программ по эксплуатации имеющегося интеллекта. Куда сознание направит свои волевые усилия, ту ниву и будет перепахивать беспристрастный интеллект. Поэтому чаще всего «люди дела», обыватели – сторонники эгалитарной невротической красоты и культуры. Их мозг «заточен» под другие проблемы, а культура служит просто фоном жизни.