Полководческое искусство

Бонналь не нашел достаточно широкого отклика у своих земляков. Это и показала Мировая война. Французский дух продемонстрировал себя воспитанным на точных формах и позитивного рода выводах Жомини, нежели на той манере исследования, с которой прослеживал события войны Клаузевиц^[96].

Выше уже шла речь о тех базовых воззрениях, которые высказал Клаузевиц о теории войны, а также кратко были намечены границы, в пределах которых должна действовать подобная теория. В предисловии к своей работе «О войне» Клаузевиц говорил: «То, что понятие научного состоит не только лишь и даже не главным образом в системе и уже готовом здании ее уроков, не требует дискуссии. В этом поверхностном описании системы искать вовсе не следует, она представляет собой не законченное научное здание, а лишь отдельные части этой работы». В найденном в его наследии «Извещении» от 1827 г. есть такие слова: «Если преждевременная смерть настигнет меня еще до окончания этой работы, тогда то, что здесь останется, конечно, можно будет назвать лишь бесформенным массивом мыслей». С учетом этого, а также вместе со стремлением привести в соответствие теорию с реальной жизнью, и следует оценивать тот факт, что в работе «О войне» зачастую возобладала чисто философствующая манера рассуждений, а об этом современный читатель подозревает далеко не всегда. Сам Клаузевиц поэтому опасался многочисленных недопониманий. Ранняя смерть, о которой он, кажется, подозревал^[97], помешала ему переработать свой труд во «включающий в себя все небольшой том формата в 1/8». Некоторые выводы автора, в особенности касающиеся тактических вопросов, кажутся нам уже не вполне ясными, ведь они взяты из опыта прошедшей эпохи. Многое из того, что резко подчеркивает Клаузевиц, нам представляется чем-то само собой разумеющимся, однако – и это необходимо учитывать – главным образом, благодаря именно его урокам.

Попытка разработать теорию войны то одного, то другого, как мы видели, неизменно приводила в сферу абстракций, но не к реальности жизни. Однако высочайшим ее подъемом и крайним проявлением и является война, поэтому в рамках ее и может оправдаться лишь один урок, подходящий ко всему бесконечному множеству разнообразных вариантов военных действий, который как Клаузевиц, так и мы сводим к тому, что всякий случай следует рассматривать и анализировать в его своеобразии. Именно открытие и распространение этого вывода и стало его свершением. Развиваемые Клаузевицем тезисы пронизаны мыслью о сокрушении. Для него война подчиняется «высшему закону поиска решения с помощью оружия», а «уничтожение вооруженных сил противника ради всех целей, которые только могут преследоваться в войне, всегда необходимо более, чем что-либо». Поэтому лишь крупные тактические успехи могут быть превращены в большие стратегические, и «тот, кто беспристрастно читал историю, не сможет удержаться от убеждения, что из всех воинских доблестей именно энергичность в ведении войны всегда более всего содействовала славе и успехам оружия».

То недопонимание, которое опасался вызвать Клаузевиц, было особенно тесно связано с его мнением, что оборона является более устойчивой формой ведения войны. Противоречие, которое содержится в этом по отношению к прочим его выводам, оказывается однако лишь мнимым, ведь он четко утверждает: «Если оборона – сильнейшая форма ведения войны, имеющая, однако, лишь негативную цель, то к ней следует прибегать лишь до тех пор, пока она приносит пользу, пока в ней нуждаются из-за слабости, но ее следует прервать, как только становятся достаточно сильными, чтобы ставить перед собой позитивные цели. И в том, что оборона представляется более устойчивой формой ведения войны, Клаузевиц вовсе не отказывается от своего замысла о сокрушении. Он рекомендует лишь использовать ее естественные преимущества и заклинает от всякой односторонности, которая не хочет знать ничего кроме атаки, хотя затем и говорит: «Где-либо добровольно оставаться в обороне представляется абсурдом, хотя не может быть большего абсурда, нежели намереваться атаковать при любых обстоятельствах». Мировая война вследствие громадного роста современных боевых средств придала новую силу мнению о ценности обороны в том виде, который нам встречается у Клаузевица.

При беглом прочтении его выводы могут быть легко истолкованы неверно, так как в работе «О войне» глава, касающаяся атаки, содержится лишь в набросках. Здесь же следует отметить, что в большинстве случаев имеет место «кульминационный момент атаки» и что – как и в Мировую войну – не в каждой войне победитель будет в состоянии полностью разгромить противника силой оружия, однако с другой стороны подчеркивается, что атаку следует безостановочно развивать без промежуточных периодов. «Внезапность и безостановочность суть мощнейшие ее рычаги». Для него требуется не выигранное сражение, а полная победа, а «к таковой приводит атака в обход или же сражение с перевернутым фронтом, ведь в обоих случаях исход всякий раз носит решающий характер».

Заслугой Клаузевица является ясное изложение внутренней взаимосвязи между войной и политикой. Он определяет войну как «инструмент политики, как продолжение политического процесса, как проведение политики иными средствами». Если война принадлежит политике, то она принимает характер последней. Чем она масштабнее и мощнее, тем больше и война, и это может дойти до степени, когда война примет свое абсолютное обличье. Военное искусство в высшей своей стадии приводит к политике, однако, конечно, к такой политике, которая вместо обмена нотами дает сражения. Таким образом, говорят нечто совершенно иное, нежели хотели сказать, когда, что часто бывает, рассуждают о вредном воздействии политики на ведение войны. Это не влияние ее, а сама политика, которую и намерены упрекать».

Не считая военных уроков, которые развиваются в ней, работа «О войне» приобрела совершенно особое значение именно из-за ее высокой этической и психологической составляющей. Ведь Клаузевиц говорил: «Должна ли теория развиваться сама собой в абсолютные выводы и правила? Но тогда она будет бесполезна на практике. Теория обязана учитывать и человеческую натуру, и храбрость, и дерзость, даже отвага должна найти в ней свое место. Жизнь с ее поучительностью никогда не выдвинула бы Ньютона или Эйлера, однако вполне привела бы к высшим расчетам Конде или Фридриха. Смелость каждого, от кнехта в обозе и барабанщика и до полководца, является благороднейшей из доблестей, истинной сталью, придающей оружию его остроту и блеск. В некоторых положениях величайшую осторожность следует искать в величайшей дерзости, и смелость на войне имеет свои преимущества; она является поистине творческой силой. Несвоевременная дерзость останется лучшей из ошибок. В войске, где она часто проявляется, идет бурный рост, хотя зритель имеет более прочную почву под ногами. Вызванная ощущением превосходства, смелость несет отпечаток геройства».

И если война «суть область физических усилий и испытаний, и чтобы не быть поверженным ею, требуется известная сила тела и духа, неважно, прирожденная она или воспитанная в себе», то одновременно война и область трений. «Мощная, железная воля преодолевает трения, она сметает препятствия, даже технические. Словно обелиск, возвышающийся на главной улице города, в центре военного искусства, существенно выделяясь, стоит твердая воля гордого духа. Поэтому и в самых чрезвычайных свершениях на войне заслуга концепции неизменно наименьшая, хотя ее оправданность всегда является одним из необходимых условий». Но так как в войну «три четверти тех факторов, на которых и основываются действия, остаются в тумане большей или меньшей неизвестности, здесь все же претендуют на всеобъемлющее и четкое их понимание, чтобы по ходу оценок нащупать истину», тем более, «что не существует такой сферы деятельности человека, которая была бы так часто и так масштабно связана с случаем как война». Чтобы выстоять в этой области неизвестного, требуется решительность, «это совершенно особое направление анализа, которое подавляет всякую ненужную робость перед лицом колебаний и медлительности. Люди с энергичными, глубокими и скрытыми качествами характера в большинстве своем склонны к тому, чтобы своей титанической силой выдержать чудовищную массу, а в виде нее мы можем себе живо представить все трудности ведения боевых действий». Однако справиться с ними не сможет и титаническая мощь, если она не опирается на армию, в которой преобладают военные доблести. «Воинские доблести есть те части, которые делает единым целым гений полководца». Этот гений представляет собой «гармоническое объединение сил».

Выше приведенные фрагменты книги «О войне» позволяют понять, в сколь высокой степени связано развиваемое в ней учение с реальной жизнью, и именно в этом и заключается его ценность. Что толку выводить принципы, которые не выдерживают серьезную пробу. «Теория должна быть высвечена ясной картиной массы обстоятельств, чтобы тем легче было оправдать ее положение. Она не может добавить к духу никаких рецептов решения проблем. Она лишь позволяет окинуть взглядом массу обстоятельств и затем вновь отдаться высшим сферам деятельности». В действительности она лишь вступление к действиям, а не система ведения войны, за что мы и должны быть благодарны Клаузевицу. Он в значительной мере воздействовал на становление образа мыслей прусского, а тем самым и всего германского офицерского корпуса. Из тех воззрений, которые он когда-то обосновал, многие постепенно перешли в германские служебные инструкции. Так, Клаузевиц еще долго влиял на нас и оказывал благодеяние даже тем, кто так никогда и не дал себе труда вникнуть в его труды.

В подобном влиянии незаменима еще и известная зрелость и ясность понимания военного дела. То, что Клаузевиц говорит о войне, в целом чрезвычайно просто, однако самое простое и есть сложное, что относится, как явление жизни в целом, и к его охватывающим войну выводам. Это объясняет частично, почему позитивные изложения Жомини зачастую находили отклик и в самой Германии. Генерал фон Кэммерер заявляет^[98]: «Принципы геометрической военной теории с четкой позитивной целью все же одним ударом уничтожить нельзя. Привязанность к заученным формам и тоска по «эклектическому тезису, который так же определял бы нечто», совместно привели к тому, что жизнь этих принципов была продлена. Новым представителем этого направления стал Виллизен, который хотя и был во время Освободительной войны в штабе у Блюхера^[99], в своей вышедшей в 1840 г. книге «Теория большой войны» отклонился от реальной жизни. «Книга, – пишет Кэммерер, – демонстрирует воспитанного в духе гегелевской философии со всеми преимуществами основательного упражнения в раскрытии и разборе самых разнообразных мысленных конструкций. В то время как Клаузевиц каждый шаг сопровождает ссылкой на опыт, Виллизен поспешно идет от вывода к выводу, к цели, лишь периодически бросая довольно беглый взгляд на мир вещей»^[100]. Как и Жомини, он, как правило, лишь походя обращается к военной истории. Поэтому приводимые им примеры являются скорее «блистанием начитанностью», как это называл Клаузевиц. Ведь последний полагал тактику «учением об использовании вооруженных сил в бою», а стратегию – «учением об использовании боя для достижения целей войны», тем самым применяя эти термины одновременно и в более широком, и в более узком смысле, чем Виллизен, который полагает стратегию «учением о коммуникациях», а тактику – «учением об ударах». Помимо тех нужд, «от которых зависит удовлетворительное существование армий», согласно ему существуют еще и «собственно активные, используемые в военном деле качества, сплоченность». Система же Виллизена основывается, главным образом, на многочисленных вариациях обеих этих характеристик – объема потребностей и сплоченности и их связи с различными формами, в которых проявляется война.

Генерал фон Виллизен, будучи в 1850 г. командующим шлезвиг-гольштейнской армии, не оправдал возлагавшихся на него ожиданий. Теодор фон Бернгарди предвидел это. Еще за 9 лет до этого он заявил, обвиняя «Теорию большой войны»: «Если Виллизен когда-либо получит влияние на командование германской армией, то это станет большим несчастьем. Он продолжает вести себя в наше время так же, как Фуль и Массенбах^[101] в их эпоху, и потому был как раз подходящим человеком для того, чтобы вернуть дни, такие же как при Йене и Ауэрштедте. Если учитывать, что Виллизен долгое время преподавал в Общей военной школе, впоследствии ставшей Военной академией, то можно только порадоваться, что его теория не получила распространения в среде прусского офицерства»^[102]. Здоровая натура последнего отвергала всякие чисто теоретические измышления. Отстаиваемые Клаузевицем взгляды, вынесенные им из наполеоновских войн, напротив, оправдали себя и были пронесены через 1866, 1870–1871 гг. до Мировой войны, да и в ней были вполне уместны. Поэтому представляется вполне корректным в следующих ниже размышлениях о Мировой войне и в примерах из войн прошлого, используемых при сравнениях, часто обращаться к высказываниям этого генерала.

Здравое направление в сфере тактики после Освободительной войны долго в Пруссии не продержалось. Зачастую стали возвращаться к уже устаревшим формам. Приближенное к боевым условиям военное обучение, которое было введено при реорганизации в 1807 г., противодействовало тактике парадной шагистики, которая странным образом проявила себя уже в ходе войны, а из-за любви к парадам императоров Александра и Николая^[103] получила сильный импульс к развитию. К сколь полному отходу от всего действительно уместного на войне эта тенденция привела в России, показывает в том числе и то, что в ходе войны с Турцией 1828–1829 гг. даже стрелки должны были держать шаг и строй, что естественным образом привело к тому, что начать стрелковый бой было возможно только на равнине. А в Пруссии, кстати, после Тильзитского мира потребовалось специальное особое указание, что нельзя требовать у стрелков держать шаг.

Уже в общих указаниях Шарнхорста для крупных войсковых учений диспозиция для проведения маневра была сочтена недопустимой, и в послевоенное время парадные маневры возобновились с почти показательной точностью. Краткий устав 1812 г. оказался для мирного времени слишком прост. Один из его авторов – генерал Краузенек, бывший начальник Генерального штаба армии, когда в 1821 г. принял командование дивизией, обнаружил целую серию дополнительных указаний в тактической сфере^[104], так что вынужден был специально выступить против них. Он писал: «То, что время и военный опыт вызвали перемены, которые могли привести к упрощению, не оспариваю, однако мысль о том, что устав, при разработке которого одним из важнейших требований полагали максимально возможную краткость и четкость, после победоносно оконченной войны оказывается недостаточно подробным, следует полагать не особенно верной. Ведь не только не полезно, а и прямо вредно всякое распоряжение разбирать до мелочей, доводя его до однообразности с такой предупредительностью, которая граничит с педантизмом. Причем те усилия и труд, что так часто были на это потрачены, никогда не окупаются». Однообразие вплоть до мелочей генерал полагал скорее вредным, нежели полезным, и подчеркивал, что для достижения намеченной цели жизнь требует как можно большей свободы в выборе средств.

Понадобился новый крупный военный опыт, чтобы взгляды, высказываемые соратником Шарнхорста, были четко зафиксированы в наших предписаниях. А тогда следующий, вышедший в 1847 г. пехотный устав был во многих отношениях даже отходом от них. Формальности там были безмерно увеличены; уже сам объем устава превосходил версию 1812 г. Конечно, введенное в 1847 г. разделение батальона на ротные колонны уже было существенным прогрессом. Двухчленное ранжирование, которое до сих пор в бою имелось в виду только для фузилерных батальонов, тем самым было распространено на всю пехоту. Ротные колонны должны были всегда приспосабливать свое построение к данным обстоятельствам и цели боя. Так же устав все еще касался гладкоствольного заряжающегося с дула ружья, в то время как с 1841 г. прусская пехота получила оружие, заряжающееся с казенной части. «И с этим уставом, который уже не подходил для ружей с игольчатым запалом, – пишет Малаховски, – прусская пехота и прошла войны 1864, 1866 и 1870–1871 гг.»^[105]. Неоднозначный устав с его двойным ранжированием и зачастую противоречащими друг другу требованиями, которые еще помнят старшие из наших современников^[106], как известно, надолго пережил войну 1870–1871 гг., хотя постепенно развивающаяся тактика ротных колонн, которая применялась в наставлениях для прусской пехоты, сохранявших силу вплоть до 1888 г., все же содействовала тому, что у прусской пехоты сохранялись основы для практической подготовки к военным условиям.

Далее дополнением послужил и первый предшественник наших последующих указаний для полевой службы: распоряжение о войсковых учениях 1861 г. подчеркивало мощное огневое воздействие из-за свойственных казеннозарядному оружию преимуществ. Последние по сравнению с дульзарядными ружьями давали возможность быстрее перезаряжать, при этом оставаясь на прикрытой позиции, в остальном же игольчатые винтовки, по сравнению с современными, многозарядными, были чрезвычайно несовершенным оружием. Их неподатливый замок часто приводил к помехам в заряжании.

Всякий мыслящий офицер уже тогда уяснил себе, что именно из положений действующего устава будет оспорено в ходе войны. Русский генерал Драгомиров^[107], который в 1866 г. полковником сопровождал прусскую армию в Богемию, именно распространением здравых тактических взглядов среди офицерства объяснял господствующую свободу в выборе форм действий, несмотря на педантичное обучение им в мирное время, а также пониманием того факта, что в бою форма – далеко не самое главное^[108]. Внимание к формальностям в мирное время, которое русские считали педантичностью, конечно, весьма строго требовалось королем Вильгельмом. Он знал, что самая твердая муштра является основанием для всех военных успехов. Однако он всегда требовал здравых тактических устремлений. Иначе его племянник, принц Фридрих-Карл^[109], пытавшийся ориентироваться в обучении на войну в ущерб одностороннему предпочтению парадной дрессировке, никогда не сумел бы оказать свое живительное воздействие на армию. Тайна эффективности короля Вильгельма I^[110] заключалась в предоставлении свободы действий другому там, где он находится на верном пути, при одновременном полном соблюдении объемов его королевской власти. Именно таким образом он высвобождал силы, приумножал их, давал им цель и направление.

Так и Мольтке, пусть и весьма постепенно, однако тем более последовательно, заручился доверием своего главнокомандующего. Не следует забывать о блестящем образце увенчанного победами фельдмаршала и о его огромном труде по подготовке и проведению операций, и в сколь высокой степени, кроме того, он, опережая своих современников, воздействовал на тактическое обучение армии. Он смог это сделать, как хорошо подметил Драгомиров^[111], потому, что «он принадлежал к числу тех великих и редких людей, которым глубокое теоретическое обучение почти возместило практику». Возглавляемый Мольтке Генеральный штаб дал, впрочем, тогдашнему русскому полковнику – конечно, не без эффекта взгляда со стороны представителя совершенно иных взглядов, господствовавших тогда в русском Генеральном штабе – свидетельство того, что «сотрудники его совершенно свободны от типичного для немцев явления – впадать в систематизацию и вследствие этого вообще слишком доверяться теоретической односторонности во взглядах на военное дело». Здесь, как уже подчеркивалось, только Клаузевиц возымел действие, но не Жомини или Виллизен.

Нынешнему поколению с его быстрым темпом жизни, находящемуся под свежим впечатлением от громадных военных событий, во многих областях поставивших задачу быстрого разрешения масштабных проблем, покажется удивительным, что тактические нововведения после Освободительной войны столь долго прокладывали себе дорогу. Объяснение этому, а также манере действий наших войск в 1866 и 1870–1871 гг. заключается не только лишь в присущих армии консервативных чертах, но и, главным образом, в том, что ей в течение 50 лет напролет отказывали в возможности обрести новый масштабный военный опыт. Так что в той или иной степени сохраняли значение уроки наполеоновских войск, а переход к тактике огневого боя, несмотря на относительно быстрое введение казеннозарядного оружия, происходил довольно медленно. Генерала Мольтке еще до 1866 г. сильно занимало предполагаемое воздействие новых огневых средств, в особенности нарезных орудий. Он ревностно стремился сделать армию восприимчивой к новейшему военному опыту. В этом он также видел одну из задач, которая выпадает Генеральному штабу, придерживающемуся ее и до сих пор. Вышедшая в 1862 г. работа Генерального штаба об итальянской кампании 1859 г.^[112] содержала набор выводов из области управления войсками. Там Мольтке настойчиво высказывался в пользу огневой, а не ударной тактики. Его заметки 1861 г. о воздействии улучшенного огнестрельного оружия на тактику^[113] указывают на возросшую сложность атаки, на необходимость лучшего использования местности и на то, что следует стремиться к более медленному ходу маневрирования. В «Милитер-Вохенблатт» за 1865 г. вышедшая под тем же названием статья генерала^[114] смогла, наконец, подвести итоги военного опыта, полученного его армией, хоть и в ограниченном масштабе, в 1864 г.^[115] Там с еще большим акцентом указывалось на огневой бой. Так, утверждалось: «Преимущества наступления сами по себе ясны и неизменны… Однако другой вопрос, не следует ли нам сначала использовать имеющиеся к настоящему моменту преимущества позиционного огневого боя, прежде чем переходить в наступление».

Опыт войны 1866 г. нашел отражение в «Указаниях для высших военачальников» от 24 июня 1869 г., в «Указаниях об обучении частей для полевой службы и для крупных войсковых учений» от 17 июня 1870 г., а также в новой редакции устава от 3 августа 1870 г., где сильнее чем прежде обращалось внимание на огонь стрелковой шеренги. Сам срок выпуска этих предписаний уже показывает, что до войны 1870 г. вполне сказаться они не могли, а также оказать существенное влияние на ведение боя. Ведь в последнем еще в целом не отошли от ударной тактики и от постепенного ввода в бой сил, так что пришлось урегулировать этот вопрос распоряжением кабинета^[116] от 21 августа 1870 г. В нем король Вильгельм заявлял: «Я, разумеется, выражаю полнейшую признательность храброму порыву нашей пехоты, которой до сих пор ни одна задача не казалась сложной, однако ожидаю компетентности от офицеров, чтобы им удалось добиться в будущем тех же успехов наименьшими жертвами за счет действительно умелого использования местности, основательной подготовки атаки и применения соответствующих боевых порядков».

Конечно, не следует игнорировать, что большие потери в сражениях августа 1870 г.^[117] необходимо приписать в первую очередь тому обстоятельству, что наши войска, чтобы вообще иметь возможность эффективно применять свои игольчатые^[118] винтовки, вынуждены были непропорционально близко подходить к противнику, проходя участок пути, на котором они оказывались беззащитны перед опустошающим градом свинца. Только лишь превосходство в действиях нашей артиллерии до некоторой степени компенсировало этот тяжелый недостаток. Но еще «Указания для высших военачальников» 1869 г. содержат такую фразу: «Значительное улучшение стрелкового вооружения привело к расширению сферы его деятельности и к концентрации его огня на решающих участках», а также предупреждение: «Нашим игольчатым ружьям уже в следующих войнах будут противопоставлены не только мало уступающие им, а совершенно равные по силе винтовки», но вот то, что оружие противника будет существенно превосходить их, оказалось все же неожиданностью. Сколь мало и сам Мольтке в указаниях 1869 г. считался с массовым стрелковым огнем, показывает требование, чтобы даже в обороне, где преимущественно речь идет о куда больших дистанциях, стрелковые шеренги открывали бы огонь лишь с 300 шагов, «за исключением местности, подходящей для стрельбы с дальних дистанций».

Время между войной 1870–1871 гг. и появлением нового пехотного устава 1888 г. было заполнено спором между сторонниками «нормальной атаки» и представителями тактики в зависимости от задания, между схемой и свободой форм. Сторонники определенных норм боя не меньше, чем их противники опирались на тот факт, что ведение боя, с которым мы победили в 1870 г. благодаря самоотдаче частей, а также нашему превосходству и умелому оперативному руководству, нуждается в улучшении. «Нормальные тактики» исходили из того, что строгое руководство и планомерная реализация по ходу боя планов высшего командования будут обеспечены лишь тогда, когда войска еще в мирное время получили закалку определенными неизменными принципами боя и образцами его ведения. При этом они игнорировали то, что устаревший в целом устав и воззрения, вытекавшие из одержанных в 1866 г. побед над войсками с дульнозарядными винтовками, повинны в этом более всего. Не только потому, что устаревшие предписания давали слишком мало указаний для новых способов ведения боя, но и потому, что они вообще не брали их в расчет, в 1870 г. по ходу боя случались неудачи. Наполеоновские генералы, как уже было показано, тоже располагали лишь устаревшим уставом, однако их продолжительное участие в боевых действиях^[119] приучило их к тому, что они полностью от него отошли, и во времена гладкоствольного дульного оружия недостатки устаревшего устава не имели такого веса, как в 1870 г. Тогда войска оказались вынуждены под градом вражеского свинца сначала самостоятельно отыскать формы, в которых они смогут сражаться, после того как их в густых порядках послали навстречу огню. С помощью тактически устаревших предписаний в войсках была воспитана дисциплина, которая позволила им выстоять в самых опасных кризисах в бою. Никогда еще обучение войск с помощью упражнений в твердо установленных формах не давало такого результата; то, что они стремились использовать это в бою, издавна являлось ошибкой всех сторонников «нормальной тактики».

Устав 1888 г. в полной мере учитывал опыт германо-французской войны^[120], содействуя становлению массовой стрелковой тактики и, с опорой на существенно развившиеся с 1870 г. стрельбы, достижению огневого превосходства в качестве базового условия тактического успеха. Но еще недоставало малого калибра и малодымного пороха, однако принципы устава позволили впоследствии без труда приспособить его к этим нововведениям. Устав ознаменовал полную победу свободного направления над «нормальными тактиками», отказ от схемы. Не только у нас, но и в японской армии, перенявшей этот устав, он прошел серьезную проверку на практике^[121]. На полях маньчжурской кампании проявились и перемены, ставшие необходимыми в результате произошедшего за истекший период дальнейшего развития вооружений, однако принципы устава в целом себя оправдали, прежде всего в том, что в них дух был поставлен выше формы, что выучка командиров всех рангов, каждого отдельного стрелка призывала его к самостоятельности.

Давшие о себе знать в последних войнах явления вместе с потребностью в еще более упрощенных формах, в соответствии с 2-летним сроком службы, привели к выпуску устава 1906 г. Это еще более, чем в версии 1888 г., соответствовало требованиям современного боя и окончательно устраняло различия между упражнениями на плацу и боевой тактикой. Школа экзерциций теперь была ограничена только тем пространством, где следовало поддерживать нашу прославленную муштру. Напротив, из боевых курсов все, связанное с экзерцициями, теперь было успешно удалено. Но и в этом был несомненный прогресс, ведь данный устав считается с основными обстоятельствами сегодняшних дней, он уже не носит настолько чисто пехотный оттенок, как у его предшественников, в нем повсеместно подчеркивается важность взаимодействия с артиллерией. Только так пехоту можно по-настоящему подготовить к сражению.

Благодаря этому уставу мы вступали в Мировую войну вполне подготовленными, насколько это вообще возможно – в ходе обучения в мирное время готовиться непосредственно к войне. Устав охранял свободу от всяких схем. Принципы, которые она давала командованию, повсеместно оставляли ему простор для действий, в котором оно нуждается, чтобы суметь приспособиться и к тем неожиданным явлениям, которые обнаруживает война. Хотя в современных условиях устав не может быть ничем иным, как набором исходных пунктов по вопросу, как следует обучать войска, готовя их к войне. Неких неизменных принципов для боя он не может предоставить уже потому, что всегда предлагает лишь отражение когда-то господствовавших тактических взглядов с учетом новейшего военного опыта. Это должно иметь место и во всех еще подлежащих разработке новых уставах на основе опыта Мировой войны. Громадная многосторонность, которую принесла с собой затянувшаяся война, распространившаяся на огромные и постоянно требующие иных тактических мер пространства, безусловно, содействует тому, чтобы в будущем предотвратить любое возвращение к схеме.

Уставы для других родов войск тоже в 1914 г. были новыми и приспособленными к недавнему военному опыту. Базовые воззрения о войне, которые тогда исповедовались в германской армии, оказались в целом вполне верными и принесли нам крупнейшие успехи в маневренной войне, где их можно было применить. Необходимо прошедшие проверку на прочность взгляды пропитать опытом Мировой войны, технически переосмыслив его и дополнив применительно к позиционной войне, но без того, чтобы из-за этого оперативная и тактическая мысль приняла бы совершенно иное направление.

За 43 года мира, которые последовали за германо-французской войной, последняя развивалась в основном в обширной военной литературе. Генерал фон Верди еще до 1870 г. ввел в Военной академии в методы преподавания принцип целесообразности. Объемный учебный материал, кроме того, предоставили публикации Генерального штаба. Достаточно только назвать здесь имена фон Блюме, фон Богуславски, фон дер Гольца, фон Фалькенхаузена, фон Бернгарди, фон Шерфа, Хёнига, Кунца, фон Шлихтинга, духовного отца пехотного устава 1888 г., чтобы продемонстрировать богатую духовную жизнь внутри армии. Каждый из выше названных авторов в отдельности зачастую имел различные воззрения, однако в целом у них были все же одни и те же источники. Один взгляд на предшествующий мирный период с высоты событий Мировой войны позволяет устранить все противоречия. Виден лишь тот большой результат, которого добились благодаря проделанной этими людьми огромной умственной работе. При оценке этого труда можно отметить так ничем и не заполненный пробел в дальнейшем обучении нашего офицерского корпуса. Когда Якоб Буркхардт заявляет, что четкое определение понятий годится для логики, но не для истории, где все находится в постоянной перемене и смешивании, и когда он называет историю самой ненаучной из всех наук, которая лишь предоставляет много стоящей информации, то эта оценка в еще большей степени подходит и для военных наук. Поэтому представители их сделали бы наилучшее, если бы, как и выше названные деятели, предоставили повод для свершений в полном осознании того, что в солдатской карьере информация всегда стояла выше, нежели замыслы. Офицеров с академическим образованием мы использовать не можем, однако тем больше мы нуждаемся в образованных умах. Наше знание только тогда верно и лишь в той степени ценно, когда мы можем с величайшей пользой воплотить его на практике. Виллизен справедливо отмечал: «От знать до мочь всегда один прыжок, однако именно от “знать”, а не от “не знать”»^[122].