ГЛАВА XXII. НОВЫЙ СИОН
БЫЛО мало оснований опасаться, что труды Спинозы когда-либо станут популярными. Они были так же увлекательны, как учебник по тригонометрии, и мало кто когда-либо выходил за рамки первых двух или трех предложений любой главы.
Нужен был человек другого сорта, чтобы распространять новые идеи среди массы людей.
Во Франции энтузиазму частных спекуляций и расследований пришел конец, как только страна превратилась в абсолютную монархию.
В Германии нищета и ужас, последовавшие за Тридцатилетней войной, убили всякую личную инициативу по меньшей мере на двести лет.
Таким образом, во второй половине семнадцатого века Англия была единственной среди крупных стран Европы, где дальнейший прогресс в направлении независимого мышления все еще был возможен, а затянувшаяся ссора между короной и парламентом добавляла элемент нестабильности, который оказался очень полезным для основания индивидуальной свободы.
Прежде всего мы должны рассмотреть английских государей. В течение многих лет эти несчастные монархи находились между дьяволом католицизма и бездной пуританства.
Их подданные-католики (среди которых было очень много верных англиканцев, тайно склонявшихся к Риму) вечно требовали возвращения к той счастливой эпохе, когда британские короли были вассалами папы римского.
С другой стороны, их пуританские подданные, одним глазом прикованные к примеру Женевы, мечтали о том дне, когда короля вообще не будет, а Англия станет точной копией счастливого содружества, спрятанного в маленьком уголке швейцарских гор.
Но это было еще не все.
Люди, правившие Англией, были также королями Шотландии, и их шотландские подданные, когда дело касалось религии, точно знали, чего хотят. И они были настолько глубоко убеждены в своей правоте, что решительно выступали против идеи свободы совести. Они считали неправильным, что другим конфессиям следует позволять существовать и свободно поклоняться в пределах их собственной протестантской земли. И они настаивали не только на том, чтобы все католики и анабаптисты были изгнаны с Британских островов, но и на том, чтобы социниане, арминиане, картезианцы, короче говоря, все те, кто не разделял их собственных взглядов на существование живого Бога, были повешены.
Однако этот треугольник конфликтов привел к неожиданному результату. Это заставило людей, которые были обязаны поддерживать мир между этими взаимно враждебными сторонами, быть гораздо более терпимыми, чем они были бы в противном случае.
Если и Стюарты, и Кромвель в разные периоды своей карьеры настаивали на равных правах для всех конфессий, и история говорит нам, что они это делали, они, безусловно, не были воодушевлены любовью к пресвитерианам или высокопоставленным церковникам, или наоборот. Они просто извлекали максимум пользы из очень трудной сделки. Ужасные события, произошедшие в колониях вдоль Массачусетского залива, где одна секта, наконец, стала всемогущей, показывают нам, какой была бы судьба Англии, если бы какая-либо из многих соперничающих фракций смогла установить абсолютную диктатуру над всей страной.
Кромвель, конечно, достиг той точки, когда он мог делать все, что ему заблагорассудится. Но лорд-протектор был очень мудрым человеком. Он знал, что правил благодаря милости своей непоколебимой команды и тщательно избегал таких крайностей в поведении или законодательстве, которые вынудили бы его противников объединиться. Однако дальше этого его идеи относительно терпимости не шли.
Что касается отвратительных “атеистов” – вышеупомянутых социнианцев, арминиан, картезианцев и других апостолов божественного права отдельного человека, их жизнь была такой же трудной, как и раньше.
Конечно, у английских “вольнодумцев” было одно огромное преимущество. – Они жили недалеко от моря. Всего тридцать шесть часов морской болезни отделяли их от безопасного убежища в голландских городах. Поскольку типографии этих городов выпускали большую часть контрабандной литературы южной и Западной Европы, путешествие через Северное море действительно означало путешествие к своему издателю и давало предприимчивому путешественнику шанс собрать свои гонорары и посмотреть, что было последним дополнением к литературе интеллектуального протеста..
Среди тех, кто в то или иное время воспользовался этой удобной возможностью для спокойного изучения и спокойных размышлений, никто не снискал более достойной славы, чем Джон Локк.
Он родился в тот же год, что и Спиноза. И подобно Спинозе (действительно, как и большинство независимых мыслителей), он был продуктом по существу благочестивой семьи. Родители Баруха были ортодоксальными евреями. Родители Иоанна были ортодоксальными христианами. Несомненно, они оба желали добра своим детям, когда обучали их строгим доктринам своих собственных соответствующих вероучений. Но такое воспитание либо ломает дух мальчика, либо превращает его в бунтаря. Барух и Джон, будучи не из тех, кто когда-либо сдается, стиснули зубы, ушли из дома и начали действовать сами.
В возрасте двадцати лет Локк поступил в Оксфорд и там впервые услышал о Декарте. Но среди пыльных книжных киосков на Сент-Кэтрин-стрит он нашел несколько других томов, которые пришлись ему по вкусу. Например, там были работы Томаса Гоббса.
Интересная фигура, этот бывший студент колледжа Магдалины, беспокойный человек, который посетил Италию и беседовал с Галилеем, который обменивался письмами с самим великим Декартом и который провел большую часть своей жизни на континенте, в изгнании от ярости пуритан. Между делом он написал огромную книгу, в которой содержались все его идеи по всем мыслимым темам и которая носила заманчивое название “Левиафан, или сущность, форма и власть государства, церковного и гражданского”.
Этот ученый том появился, когда Локк учился на втором курсе. Это было настолько откровенно о природе принцев, их правах и, особенно, их обязанностях, что даже самый основательный последователь Кромвеля должен был одобрить это, и что многие из сторонников Кромвеля были склонны простить этого сомневающегося Фому, который был полноправным роялистом, но разоблачил роялистские притязания в книге, которая весила не меньше пяти фунтов. Конечно, Гоббс был из тех людей, которых никогда не было легко классифицировать. Современники называли его сторонником веротерпимости. Это означало, что он больше интересовался этикой христианской религии, чем дисциплиной и догмами христианской церкви, и верил в то, что людям следует предоставлять достаточную степень “свободы” в их отношении к тем вопросам, которые они считали несущественными.
Локк обладал тем же темпераментом, что и Гоббс. Он тоже оставался в Церкви до конца своей жизни, но от всего сердца выступал за самое либеральное толкование как жизни, так и веры. Локк и его друзья утверждали, что какой смысл избавлять страну от одного тирана (который носил золотую корону), если это приведет только к новому злоупотреблению властью со стороны другого тирана (который носил черную шляпу с опущенными полями)? Зачем отказываться от верности одной группе священников, а затем на следующий день принимать правление другой группы священников, которые были такими же властными и высокомерными, как и их предшественники? Логика, несомненно, была на их стороне, но такая точка зрения вряд ли могла быть популярна среди тех, кто потерял бы средства к существованию, если бы “сторонники допуска отклонений от догм” добились успеха и превратили жесткую социальную систему в общество для обсуждения этических вопросов?
И хотя у Локка, который, по-видимому, был человеком большого личного обаяния, были влиятельные друзья, которые могли защитить его от любопытства шерифов, вскоре должен был наступить день, когда он больше не смог избежать подозрений в том, что он атеист.
Это произошло осенью 1683 года, и Локк вслед за этим отправился в Амстердам. Спиноза умер полдюжины лет назад, но интеллектуальная атмосфера голландской столицы продолжала оставаться решительно либеральной, и Локку была предоставлена возможность учиться и писать без малейшего вмешательства со стороны властей. Он был трудолюбивым парнем и за четыре года своего изгнания написал то знаменитое “Письмо о терпимости”, которое делает его одним из героев нашей маленькой истории. В этом письме (которое под критикой его оппонентов выросло в три письма) он категорически отрицал, что государство имеет право вмешиваться в религию. Государство, как его видел Локк (и в этом его поддержал товарищ по изгнанию, француз по имени Пьер Байль, который в то время жил в Роттердаме и составлял свою невероятно ученую персональную энциклопедию), государство было просто своего рода защитной организацией, которую определенное число людей создали и продолжают поддерживать для их взаимной выгоды и безопасности. Почему такая организация должна позволять себе диктовать, во что отдельные граждане должны верить, а во что нет, – это было то, чего Локк и его ученики не смогли понять. Государство не обязывалось указывать им, что есть или пить. Почему это должно заставлять их посещать одну церковь и держаться подальше от другой?
Семнадцатый век, ставший результатом нерешительной победы протестантизма, был эпохой странных религиозных компромиссов.
Вестфальский мир, который должен был положить конец всем религиозным войнам, заложил принцип, согласно которому “все подданные должны следовать религии своего правителя”. Следовательно, в одном княжестве шесть на девять все граждане были лютеранами (потому что местный великий князь был лютеранином), а в следующем все они были католиками (потому что местный барон оказался католиком).
“Если, – так рассуждал Локк, – государство имеет право диктовать людям относительно будущего благополучия их душ, то половина людей обречена на погибель, поскольку обе религии не могут быть истинными (согласно статье I их собственных катехизисов), из этого следует, что те, кто родился по одну сторону границы, попадут в Рай, а те, кто родился по другую сторону, попадут в Ад, и таким образом географическая случайность рождения определяет будущее спасение человека ”.
То, что Локк не включил католиков в свою схему терпимости, вызывает сожаление, но понятно. Для среднего британца семнадцатого века католицизм был не формой религиозных убеждений, а политической партией, которая никогда не переставала строить заговоры против безопасности английского государства, которая строила Армады и покупала бочки с порохом, чтобы уничтожить парламент предположительно дружественной нации. Поэтому Локк отказал своим католическим оппонентам в тех правах, которые он был готов предоставить язычникам в своих колониях, и попросил, чтобы они по-прежнему не допускались во владения Его Величества, но исключительно на основании их опасной политической деятельности, а не потому, что они исповедовали другую веру.
Нужно было вернуться почти на шестнадцать столетий назад, чтобы услышать такие высказывания. "Затем римский император изложил знаменитый принцип, согласно которому религия – это дело отдельного человека и его Бога, и что Бог вполне способен позаботиться о себе, когда чувствует, что его достоинство задето.
Английский народ, который пережил и процветал после четырех смен правительства менее чем за шестьдесят лет, был склонен видеть фундаментальную истину такого идеала терпимости, основанного на здравом смысле.
Когда Вильгельм Оранский пересек Северное море в 1688 году, Локк последовал за ним на следующем корабле, на борту которого находилась новая королева Англии. С тех пор он вел тихую и небогатую событиями жизнь, и когда он умер в зрелом возрасте семидесяти двух лет, его знали как респектабельного писателя, и его больше не боялись как еретика.
Гражданская война – ужасная вещь, но у нее есть одно большое преимущество. Это очищает атмосферу.
Политические раздоры семнадцатого века полностью поглотили избыточную энергию английской нации, и в то время как граждане других стран продолжали убивать друг друга во имя Троицы и предрождественского проклятия, религиозным преследованиям в Великобритании пришел конец. Время от времени слишком самонадеянный критик устоявшейся церкви, такой как Даниэль Дефо, мог вступать в неприятный контакт с законом, но автор “Робинзона Крузо” был посажен к позорному столбу, потому что он был юмористом, а не теологом-любителем, и потому что англосаксонская раса с незапамятных времен испытывала врожденная подозрительность к иронии. Если бы Дефо написал серьезную защиту терпимости, он отделался бы выговором. Когда он превратил свою атаку на тиранию церкви в полушутливый памфлет под названием “Кратчайший путь с инакомыслящими”, он показал, что он был вульгарным человеком без должного чувства приличия и тем, кто не заслуживал ничего лучшего, чем общение с карманниками Ньюгейтской тюрьмы.
Даже тогда Дефо повезло, что он никогда не распространял свои путешествия за пределы Британских островов. Ибо нетерпимость, изгнанная из метрополии, нашла самое желанное убежище в некоторых колониях по другую сторону океана. И это было связано не столько с характером людей, переселившихся в эти недавно открытые регионы, сколько с тем фактом, что новый свет предлагал бесконечно большие экономические преимущества, чем старый.
В самой Англии, маленьком острове, настолько густонаселенном, что на нем оставалось место только для большинства ее жителей, все дела вскоре пришли бы к концу, если бы люди не были готовы следовать древнему и благородному правилу “давать и брать”. Но в Америке, стране неизвестных размеров и невероятных богатств, континенте, населенном всего лишь горсткой фермеров и рабочих, такой компромисс не был необходим.
И так случилось, что маленькое коммунистическое поселение на берегу Массачусетского залива смогло превратиться в такой оплот самодовольной ортодоксальности, подобного которому не видели со времени благополучных дней, когда Кальвин выполнял функции начальника полиции и верховного палача в Западной Швейцарии.
Заслуга в создании первого постоянного поселения в холодных районах реки Чарльз обычно принадлежит небольшой группе людей, которых называют Отцами-Паломниками. Паломник в обычном смысле этого слова – это тот, кто “отправляется в священное место в качестве акта религиозной преданности”. Пассажиры "Мэйфлауэра" не были паломниками в этом смысле этого слова. Это были английские каменщики, портные, столяры, кузнецы и колесники, покинувшие свою страну, чтобы спастись от некоторых ненавистных “папств”, которые продолжали цепляться за вероисповедание большинства церквей вокруг них.
Сначала они пересекли Северное море и отправились в Голландию, куда прибыли в момент великой экономической депрессии. Наши школьные учебники продолжают приписывать свое стремление к дальнейшим путешествиям нежеланию позволять своим детям изучать голландский язык и иным образом видеть их поглощенными страной их усыновления. Однако кажется очень маловероятным, что эти простые люди были виновны в такой возмутительной неблагодарности и намеренно следовали самому предосудительному способу расстановки переносов. Правда в том, что большую часть времени они были вынуждены жить в трущобах, что им было очень трудно зарабатывать на жизнь в и без того перенаселенной стране, и что они ожидали большего дохода от выращивания табака в Америке, чем от чесания шерсти в Лейдене. Отсюда они отплыли в Виргинию, но, будучи выброшены неблагоприятными течениями и плохим мореходством на берега Массачусетса, они решили остаться там, где были, а не рисковать ужасами еще одного путешествия в своей дырявой посудине.
Но хотя теперь они избежали опасности утонуть и заболеть морской болезнью, они все еще находились в крайне опасном положении. Большинство из них были выходцами из маленьких городов в самом сердце Англии и не имели особых способностей к жизни первопроходцев. Их коммунистические идеи были разрушены холодом, их гражданский энтузиазм был охлажден бесконечными штормами, а их жены и дети погибли из-за отсутствия приличной пищи. И, наконец, те немногие, кто пережил первые три зимы, добродушные люди, привыкшие к суровой и безропотной терпеливости родной страны, были полностью поглощены прибытием тысяч новых колонистов, которые без исключения принадлежали к более суровой и менее компрометирующей разновидности пуританской веры и которые сделали Массачусетс тем, чем он должен был оставаться в течение нескольких столетий, – Женевой на реке Чарльз.
Цепляясь изо всех сил за свой маленький клочок земли, вечно находясь на грани катастрофы, они чувствовали себя более чем когда-либо склонными искать оправдание всему, о чём они думали и что делали, на страницах Ветхого Завета. Отрезанные от благовоспитанного человеческого общества и книг, они начали развивать собственный странный религиозный дух. В своих собственных глазах они стали наследниками традиций Моисея и Гедеона и вскоре стали настоящими Маккавеями для своих индийских соседей на западе. У них не было ничего, что могло бы примирить их с их жизнью, полной лишений и тяжелой работы, кроме убеждения, что они страдают ради единственной истинной веры. Отсюда их вывод (к которому легко прийти), что все остальные люди, должно быть, ошибаются. Отсюда жестокое обращение с теми, кто не разделял их собственных взглядов, кто подразумевал, что пуританский образ действий и мышления не был единственно правильным. Отсюда изгнание из своей страны всех безобидных инакомыслящих, которых либо безжалостно пороли, а затем гнали в пустыню, либо лишали ушей и языков, если только им не посчастливилось найти убежище в одной из соседних колоний, принадлежавших шведам и голландцам.
Нет, ради свободы вероисповедания или терпимости эта колония не достигла ничего, кроме как окольным и непроизвольным путем, который так часто встречается в истории человеческого прогресса. Само насилие их религиозного деспотизма вызвало реакцию в пользу более либеральной политики. После почти двух столетий тирании священников появилось новое поколение, которое было открытым и общепризнанным врагом всех форм правления священников, которое глубоко верило в желательность отделения государства от церкви и которое косо смотрело на исконное смешениерелигии и политики.
По счастливой случайности это развитие происходило очень медленно, и кризис возник только в период, непосредственно предшествовавший началу военных действий между Великобританией и ее американскими колониями. В результате Конституция Соединенных Штатов была написана людьми, которые были либо вольнодумцами, либо тайными врагами старомодного кальвинизма, и которые включили в этот документ определенные в высшей степени современные принципы, которые доказали свою величайшую ценность в поддержании мирного равновесия в нашей республике.
Но прежде чем это произошло, новый свет пережил самое неожиданное развитие в области терпимости, и, что довольно любопытно, оно произошло в католической общине в той части Америки, которая сейчас входит в состав свободного штата Мэриленд.
Калверты, ответственные за этот интересный эксперимент, были фламандцами по происхождению, но отец переехал в Англию и оказал очень выдающиеся услуги дому Стюартов. Первоначально они были протестантами, но Джорджу Калверту, личному секретарю и помощнику короля Якова I, настолько опротивели бесполезные богословские споры его современников, что он вернулся к старой вере. Хороший, плохой или безразличный, он называл черное черным и белое белым, и не оставлял окончательное решение каждого пункта доктрины на усмотрение совета полуграмотных дьяконов.
Этот Джордж Калверт, похоже, был человеком с характером. Его скольжение назад (очень серьезное нарушение в те дни!) Не лишило его благосклонности своего царственного хозяина. Напротив, он получил титул барона Балтимора из Балтимора, и ему была обещана всяческая помощь, когда он задумает основать собственную маленькую колонию на благо преследуемых католиков. Сначала он попытал счастья в Ньюфаундленде. Но его поселенцы были изгнаны из дома и дома, и тогда его светлость попросил несколько тысяч квадратных миль в Вирджинии. Однако виргинцы, стойкие приверженцы епископальной церкви, не потерпели бы таких опасных соседей, и тогда Балтимор попросил кусочек той дикой природы, которая лежала между Виргинией и голландскими и шведскими владениями на севере. Прежде чем он получил свою грамоту, он умер. Однако его сын Сесил продолжил доброе дело, и зимой 1633-1634 годов два маленьких корабля "Ковчег" и "Голубь" под командованием Леонарда Калверта, брата Джорджа, пересекли океан и в марте 1634 года благополучно высадили своих пассажиров на берегах Чесапикского залива. Новая страна называлась Мэриленд. Это было сделано в честь Марии, дочери французского короля Генриха IV, чьи планы по созданию Лиги европейских наций были прерваны кинжалом сумасшедшего монаха, и жены английского монарха, который вскоре после этого лишился головы от рук своих подданных-пуритан.
Эта необычная колония, которая не истребила своих индийских соседей и предоставила равные возможности как католикам, так и протестантам, пережила много трудных лет. Прежде всего он был наводнен прихожанами Епископальной церкви, которые пытались спастись от жестокой нетерпимости пуритан в Массачусетсе. Затем в него вторглись пуритане, которые пытались спастись от жестокой нетерпимости епископалов Виргинии. И две группы беглецов, с обычным высокомерием такого рода людей, изо всех сил пытались внедрить свою собственную “правильную форму поклонения” в содружестве, которое только что предложило им убежище. Поскольку “все споры, которые могли вызвать религиозные страсти”, были категорически запрещены на территории Мэриленда, старые колонисты были полностью в своем праве, когда они призвали как епископалов, так и пуритан соблюдать мир. Но вскоре после этого на родине разразилась война между Кавалерами и Круглоголовыми, и мэрилендцы испугались, что, кто бы ни победил, они потеряют свою старую свободу. Поэтому в апреле 1649 года, вскоре после того, как до них дошло известие о казни Карла I, и по прямому предложению Сесила Калверта они приняли свой знаменитый Акт терпимости, который, среди прочего, содержал этот превосходный отрывок:
“Поскольку принуждение к совести в вопросах религии часто приводило к очень вредным результатам в тех общинах, в которых оно применялось, для более спокойного и миролюбивого правления в этой провинции и для лучшего сохранения взаимной любви и единства среди ее жителей, настоящим постановляется, что никто, кто исповедует веру в Иисуса Христа, не должен подвергаться беспокойству, домогательствам или преследованиям любым способом из соображений уважения его религии или свободного ее исповедания”.
То, что такой закон мог быть принят в стране, в которой иезуиты занимали излюбленное положение, показывает, что семья Балтимор обладала замечательными политическими способностями и большим, чем обычно, мужеством. Насколько глубоко этот щедрый дух был оценен некоторыми из их гостей, было показано в том же году, когда несколько пуританских изгнанников свергли правительство Мэриленда, отменили Акт о терпимости и заменили его своим собственным “Законом о религии”, который предоставлял полную свободу вероисповедания всем тем, кто объявил себя христианами – за исключением католиков и приверженцев епископальной церкви.
Этот период реакции, к счастью, длился недолго. В 1660 году Стюарты вернулись к власти, и в Мэриленде снова воцарились Балтиморы.
Следующая атака на их политику последовала с другой стороны. Епископалы одержали полную победу в метрополии и настаивали на том, чтобы отныне их церковь была официальной церковью всех колоний. Калверты продолжали сражаться, но они сочли невозможным привлечь новых колонистов. И вот, после борьбы, длившейся еще одно поколение, эксперимент подошел к концу.
Протестантизм восторжествовал. Как и нетерпимость.