Межи мои. Воспоминания Елены Шанявской

Дети Новиковы

У дедушки и бабушки было шестеро детей – Андрей, Василий, Елизавета (моя мама), Ольга, Анастасия и Иван. Мальчики получили среднее, а затем и высшее образование, а девочки учились под руководством старших братьев.

Девочки с самого юного возраста помогали по хозяйству – всегда сами обстирывали большую семью, убирали дом, а старшая дочь Елизавета еще и обшивала всех.

Сыновья, приезжающие только на каникулы, были свободны от участия в хозяйственных делах. Время проводили в чтении книг, в занятиях со своими сестрами, которых подготовили к экзаменам на акушерские и педагогические курсы.

Андрей (1857—1922), окончив московскую Петровскую земледельческую и лесную академию, работал агрономом в различных городах, читал лекции и публиковал труды по агрономии. Писал рассказы, некоторые из которых были напечатаны. Умер в 1922 году от сыпного тифа, которым заразился в поезде, возвращаясь из Богородицка, где читал лекции по агрономии.

Василий учился в Орле, в реальном училище. Когда ему было немногим более двадцати лет, он по неизвестной причине сошел с ума. Умер в январе 1917 года.

Мама рассказывала, что он вернулся домой из какого-то города, где жил (не знаю даже, учился ли он тогда или уже работал), сел обедать. И вдруг всмотрелся в лицо своей матери и спросил с удивлением: «Почему у тебя стало лицо лошадиное?» После этого все чаще и чаще стали обнаруживаться в нем признаки болезни. Несколько раз захватывали его при попытке поджечь ометы соломы. И, наконец, произошло то, что заставило отвезти его в дом умалишенных в Орел. Бабушка среди ночи неожиданно открыла глаза и с ужасом увидела занесенный над ней дядей Васей нож. Она вскочила, назвала его по имени, и он успокоился.

Жил он несколько десятков лет сначала в Орловской больнице для душевнобольных, а потом на частной квартире под наблюдением медиков.

Был он тихого помешательства. Квартирная его хозяйка имела целую группу таких больных на своем попечении. Муж ее всегда на работе (работал извозчиком), а у нее шестеро малолетних детей. Она ухитрялась совмещать уход за больными квартирантами и своими детьми с ведением хозяйства. Я ее помню: удивительно энергичная, добрая, жизнерадостная женщина. Она рассказывала, что, уходя на базар, часто самого маленького своего ребеночка поручала дяде Васе: «Новиков, нянчи, да чтоб цел был, а то надзирательнице пожалуюсь».

Надзирательница эта два раза в неделю приходила из больницы проверять жизнь больных и была очень грозной для них.

Мама на протяжении многих лет платила за содержание дяди Васи его хозяйке по двадцать рублей в месяц. Домой же его было взять невозможно – опасно. Когда я была совсем юной, дядя Вася повадился убегать от хозяйки и прибегать в Ильково. За ним приезжала хозяйка и увозила его обратно.

Хозяйку и надзирательницу он слушался безоговорочно и боялся. Прибегал так он раза четыре за лето и осень. Придет раздетый, разутый (то ли его кто ограбит, то ли сам бросит), измученный, даже избитый.

Его одевали в чистое белье, но это чистое белье в первую же ночь бывало перепачкано: дядя Вася так объедался, что расстраивался сильно желудок. Сам перепачкается, перепачкает все вокруг себя. Опять мама и кухарка Прасковья сажают его в корыто и обмывают. Стараются кормить его умеренно, но он ночью найдет себе еду и, что найдет, – все съест.

Ольга (1871—1936) родилась через три года после рождения моей мамы, Елизаветы Алексеевны Новиковой.

Ольга учительствовала в сельской школе, но потом, когда умерла жена дяди Андрюши, она отдала всю свою жизнь его восьмерым детям. Из них старшему Пете было всего пятнадцать лет, а младшей Але – около года.

Тетя Оля очень любила детей. Она охотно с ними играла, пела, так что все окрестные ребятишки звали ее тетей Олей.

Жила семья дяди Андрюши в Туле в собственном, довольно большом доме. Тетя Оля не только заботилась, чтобы сироты были сыты, обуты, одеты, но и занималась с ними, готовила в гимназии. Редко найдутся такие самоотверженные люди. Ведь она еще совсем молодой отдала себя племянникам. Мне кажется, что ей было всего лет тридцать, когда умерла Анна Александровна, жена дяди Андрюши.

Забыла еще написать, что тетя Оля, когда была учительницей, жила в холодной школе, из окон дуло так, что ветер иногда сшибал пустое ведро со стола. Она простудила там уши и стала плохо слышать, к старости же слух еще больше испортился.

Вета Шанявская, моя сестра, вспоминала:

«Тетя Оля была необыкновенно отзывчивой, доброй. Любила людей открытых и не переносила фальши в людях. В новиковском тульском доме был один неприятный квартирант, который делал пакости, а в лицо льстил, и тетя Оля его не переносила. И вот он тяжело заболел, и что же я увидела! Тетя Оля стоит перед ним на коленях и старательно растирает ноги ему. Когда я высказала ей свое глубокое удивление, тетя Оля сказала так: «Для меня Фертов как таковой не существует. Передо мной – больной, страдающий человек, которому я должна помочь и сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания».

Потом как-то она мне говорила: «Вета, если ты делаешь людям добро, не помни его и не жди благодарности». Тетя Оля в тяжелое время для нас взяла сначала Олю (Шанявскую), а потом и меня к себе под крылышко. Умерла она в Москве, помнится, в 1936 году».

Третья дочь Новиковых – Анастасия, ушла из жизни очень молоденькой девушкой. О ней я слыхала только вот что: она была больна уже предсмертной своей болезнью. Была глубокая ночь. Все спали. Только один кто-то не спал (кажется, моя мама). Она сидела в соседней со спальней комнате.

Вдруг медленно прошла из передней в спальню чья-то белая фигура. Дежурившая вскочила и кинулась в спальню в большой тревоге и удивлении: тяжелобольная Настя зачем-то встала и выходила из спальни. Войдя в спальню, дежурная увидела, что все крепко спят, спит и Настя.

Это было воспринято семьей как «вещеванье» приближающейся смерти. Действительно, Настя вскоре умерла.

У Насти была любимая собака, которая была к ней сильно привязана. Когда умерла Настя и пока тело ее не было похоронено, собака непрерывно выла, сидя около дверей. Во время же болезни Насти, когда она также не выходила из дома и не видела собаки, та не выла.

Иван Алексеевич Новиков

Младший сын Иван (1877—1959) окончил Московский сельскохозяйственный институт²³. Стал известным писателем²⁴.

Иван Алексеевич Новиков – студент.

Про самого младшего члена семьи Новиковых – Ивана, которого в детстве и юности чаще звали Иванкой, я слышала вот что.

Бабушка, ожидая ребенка, старалась подобрать ему имя. Кто- то предложил: если родится мальчик, назвать его Иваном. Но бабушка наотрез отвергла это имя, говоря, что оно – очень избитое простонародное, что «чуть ли не каждый пастух – Иван». Потом она стала укорять себя за грешные мысли, за то, что она унизила имя такого величайшего избранника Божьего, как Иоанн Креститель. И она твердо решила дать именно это имя, если родится сын. И вот за шесть дней до дня почитания этого святого родился мальчик (1 января 1877 года по старому стилю), и его назвали Иваном.

Рассказывала мама, что рос он смышленым и послушным ребенком. Но при этом иногда склонен был, не нарушив послушания, ухитриться сделать по-своему. К примеру, такой случай. Ребенок должен был по вечерам встать перед иконой и прочитать молитвы. Как-то в комнате были посторонние люди, разговаривали о чем-то интересном; мальчик со вниманием всех рассматривал и слушал. Но вот ему сказали помолиться и лечь спать. Так хочется еще все посмотреть и послушать, но надо слушаться. Тогда он встал лицом к иконе, спиной к людям, но ноги расставил и между них смотрел на присутствующих, когда наклонялся для поклонов.

Как-то бабушка за что-то очень раздосадовалась на маленького Ваню и сказала ему пойти в сад и принести оттуда хворостинку, которой она его побьет. Мальчик пошел и принес хорошую, гибкую хворостину – «жвычку», сказав, что постарался выбрать самую подходящую. Бабушка была так растрогана его добросовестностью, что простила вину, не применяя хворостинку.

Дедушка много лет был ктитором²⁵ шеинской приходской церкви²⁶ и поэтому старался не пропускать в храме службы. Другие члены семьи тоже часто бывали там. Дядя Ваня, научившись хорошо читать по-старославянски, охотно читал в церкви «часы» и твердо знал все богослужение. Кажется, подпевал и на клиросе.

Дядя Ваня, как самый младший из детей, рос среди умных и образованных старших братьев, а также их товарищей, которые на летние каникулы приезжали погостить в Ильково.

Учеба вне дома началась для дяди Вани в десять лет, когда дедушка повез его в Мценск и определил в городское училище, подыскав ему жилище в семье некого Января Ивановича.

Я помню дядю Ваню с очень раннего возраста, когда он только окончил академию. Его приезд в наш дом был всегда самым желанным и радостным событием. С мамой (своей старшей сестрой) он был в самых лучших, близких отношениях. Было между ними большое сходство – доброжелательное отношение к людям, стремление посильно помочь им, большое самообладание и выдержка. Никогда ни он, ни она не доходили до грубостей, резкости в отношениях с людьми.

Дядя Ваня был очень ласков и нежен, за что мы, его племянники, сильно его любили, всегда к нему ютились и получали от него много тепла и внимания. Очень любили его сказки, которые он тут же для нас выдумывал.

Громадное, незабываемое удовольствие доставлял нам ящик с игрушками и книгами, присылаемый дядей Ваней к праздникам, а также елки, которые часто устраивались на его деньги.

Впоследствии дядя Ваня помогал родителям оплачивать нашу учебу в гимназии.

Иван Алексеевич Новиков – начинающий писатель

Дядя Ваня, сам очень часто испытывавший острую нехватку денег, продолжал помогать моей маме оплачивать наше обучение в гимназии. Мама писала брату:

«1908 года 3-го февраля

Голубчик мой, дорогой Ванечка, здравствуй!

Как теперь твое здоровье, мой дорогой? Напиши ради Бога поскорей, утешь меня. Что случилось с твоей печенью, какого рода болезнь? Какая причина твоей болезни: простуда, переутомление, дурное питание? Хороший ли доктор тебя лечит, и что он говорит?

Где ты теперь находишься, и кто за тобой ухаживает? Бесприютный ты мой сиротиночка, так бы и полетела я к тебе, или попросила перенести тебя сюда, поухаживала бы за тобой, понежила тебя…

Нет, видно не мне счастье, я всегда лишена возможности подать хоть стакан воды во время болезни тем людям, которых я люблю, уважаю и которые для меня делали и делают много, много всякого добра.

Я бы с радостью просиживала около них ночи, все бы делала, чтобы облегчить их страдания, но нет, я лишена этого…

Ну, да будет об этом. Я сама с самых Святок все хвораю. Болезнь пустячная, но дает себя знать. Болит спина, голова и зубы да вот так, что нет силы терпеть, иной раз даже кричу. Совсем дура стала, сижу завязанная и никуда не выхожу за очень редкими исключениями.

А тут твое письмо, твое трудное положение в денежных делах, присылка денег тобой! О Ванечка, Ванечка, как же все это …тяжело… Я плачу, плачу от любви и благодарности к тебе, от угрызения совести – меня она мучает, что я должна от тебя брать занятые тобой деньги – от безысходного своего положения, что как бы ни больно и ни тяжело брать твои деньги, а я их беру, так как мне взять негде и продать нечего…

Я тебе ничем не могу помочь и от тебя должна брать… Может быть, Милосердный Господь пошлет, что мои дети в будущем будут иметь возможность сами быть тебе полезными.

Напиши, пожалуйста, напиши поскорей, как ты себя чувствуешь, когда можно будет тебе выезжать, когда можно будет тебя ждать к себе, как твои финансовые дела, как книги твои; все-все напиши подробно, а главное, как твоя болезнь идет…

Нынче была именинница наша дорогая мамочка, Царство ей Небесное и вечная память в наших сердцах!

Пока до свидания, мой дорогой деточка, будь здоров и весел.

Любящая тебя Е. Шанявская»

Когда дядя Ваня стал известным писателем и обосновался в Москве, а наше ильковское гнездо опустело, жизнь надолго разлучила нас, и много лет мы не виделись. Тем не менее он продолжал сердечно относиться к нам, своим племянницам, – присылал в трудные годы деньги с ласковыми письмами, а двум моим уже пожилым сестрам в июле 1954 года купил часть домика в Туле, чтобы положить конец их скитаниям по чужим углам²⁷.

При покупке дядя Ваня настаивал, чтобы при доме был обязательно садик и кусочек земли, где можно было бы копаться в грядках. Он оплатил не только покупку дома, на которую выделил 27 тысяч рублей, но и его последующий ремонт.

Дядя Ваня помогал нам, своим племянницам Шанявским – Оле, Анюте, Вете и мне, – на протяжении всей своей жизни. Вета даже была некоторое время на его иждивении. Без его помощи не выжили бы не только мы сами, но и наши дети.

Иван Алексеевич Новиков на даче в Лесном городке

Удостоверение в том, что Елизавета Альбертовна Шанявская

является племянницей И. А. Новикова и находится

на его иждивении, 23.08.1928г.

Заботу, тепло и любовь дяди Вани мы ощущали на протяжении всей нашей жизни. Он присылал нам свои книги, старался порадовать обновкой в самые трудные послевоенные годы.

Записка И. А. Новикова племянницам Оле и Лене Шанявским, 1949 год.

(Лиза и Соня – дочери Елены Шанявской)

Анна и Ольга Шанявские, 1955 год

На обратной стороне фотографии посвящение:

«Дорогому дяде Ване на память о приобретении своего участка. В своем садике, в котором растут сливы, крыжовник, смородина, помидоры и цветы. Благодарные Вам сестры Шанявские,

6 июля 1955 года».

Детство и отрочество мамы

Мама рассказывала: ей два года, сидит она на зеленой лужайке, залитой солнцем, и нанизывает на стебелек травки зрелые ягодки лесной земляники, которые кто-то из взрослых рвет и ей подносит.

Мама родилась в 1868 году. Значит, семья переехала в Ильково в самом начале семидесятых годов XIX века.

В семье Новиковых, хотя и была кухарка, девочки должны были сами стирать белье, мыть полы в доме и делать другие хозяйственные дела.

Домик содержался в образцовом порядке, на девочках лежала обязанность поддерживать эту чистоту. Они ежедневно протирали стекла и все вещи от пыли.

Обедали всегда на скатерти. Ели в тарелках, а не из общей миски, как было принято в деревнях. Семейный быт хотя и деревенский, но не крестьянский, в то же время совершенно чуждый мещанскому украшательству.

На старшей же дочери Лизе, кроме этого, лежала еще большая обязанность – обшивать всех членов семьи: бабушку, отца, мать, братьев, сестер и няньку Ефимовну. Была ручная швейная машинка, и мама на ней шила, нигде не учившись этому ремеслу.

Иногда, чтобы иметь собственную копейку на покупку шерсти и ниток, нужных для вышивания, мама ухитрялась найти время, чтобы за 20—30 копеек сшить платье какой-нибудь деревенской девушке.

Потом одна из этих девушек через тридцать лет рассказывала мне, какое чудесное платье сшила ей мама, такое нарядное, что восхитило всю деревню.

Если надо было неожиданно ехать в гости, а у нее не было свежего платья, она садилась за машинку, и часа через два-три у нее был готов новый наряд.

Подростком мама некоторое время жила в Орле, в монастыре, у одной знакомой монашки. Там она училась вышивать, делать очень искусно из ниток и материи цветы, вышивала ковры. Ей так понравилась тихая монастырская жизнь, что явилось желание там остаться, постригшись в монахини. Но семья этого не одобрила.

Мама замечательно вышивала и вязала. Многие ее работы были отданы на украшение церкви. Помню прелестные бисерные цепочки, мешочки, сделанные ее руками.

Долго у моих сестер сохранялись костюмы маминой работы – русский и молдавский. В русском костюме замечательный головной убор с вышивкой, с подвесками из стекляруса, с шариками, сделанными из цветной шерсти с «косицами» – перышками из хвоста селезня, черными, с сизыми переливами.

К слову сказать, вышивка была очень распространена. Крестьянки вышивали полотенца крестом, черной и красной бумажной ниткой. Чаще всего изображались елочки, чередующиеся с человеческими фигурами, петухи и орнаменты. Вышивки отличались строгой своеобразной красотой.

Однодворки (Ильково почти сплошь было из однодворцев) пренебрегали «хамской» вышивкой и вышивали гладью, предпочитали изображать розы, нитки брали разных цветов. Получалось довольно безвкусно. Любили ставить инициалы вышивальщиц, при этом, не зная грамоты, бывало, что изображали буквы верхом вниз.

Однодворцы задирали нос перед крестьянами, называли их «хамами», за что крестьяне звали однодворцев «индюками» и «индюшками» (раздувались от важности).

Вероятно, и бабушка тоже рукодельничала. Запомнился рассказ мамы о том, что однажды бабушка с дочерями делала цветы, вошла странница и льстивым голосом сказала: «Сами цветы и цветы делаете».

Мама была живая, общительная, деятельная и в то же время мягкого характера. Когда изредка дедушка приезжал из города сильно выпивши, он бывал строг и придирчив, никто ему тогда не мог угодить.

Только одна мама находила возможность удовлетворить его все желания. Она быстро, ловко, охотно и ласково разувала его, помогала раздеться и лечь в постель, выполняя его требования. Он скоро смягчался, успокаивался и засыпал.

В семье часто пели хором. Усядутся вечером на крыльце и поют – бабушка с детьми и их товарищами, гостившими частенько на летних каникулах. Часто пели «Сизый голубок сидел на дубочке», «Гей, гей, гей ты, рябина моя», «По пыльной дороге телега несется, в ней по бокам два жандарма сидят» и многие другие песни.

Мама была очень скромна, целомудренна. Папа говорил, что от нее веяло чистотой, а своей милой простотой она напоминала скромный цветочек – маргаритку.

Мама рассказывала, когда она была еще очень молоденькой девушкой, один из знакомых, Василий Сергеевич Калинников²⁸, полюбил ее и очень хотел на ней жениться. Один раз, прощаясь, он всунул в ее руку записочку с таким содержанием, что она расплакалась и, вся в слезах, показала её своей маме. Записочка эта была самого скромного содержания, только нежная. Калинников потом стал известным композитором.

Мама была хрупкая в свои девичьи годы, она страдала сильным малокровием. И когда это малокровие дошло до того, что у нее не хватало сил пройти по комнате, бабушка решила отвезти ее в Мценск к доктору Шестакову.

Впоследствии я дружила с его внучкой, моей одноклассницей в гимназии, бывала у них на квартире и боялась показаться на глаза ее дедушке, такой он был циничный.

Так вот, этот доктор, осмотрев маму, не постеснялся сказать, да еще в ее присутствии, что вся болезнь происходит будто бы только оттого, что девица хочет замуж. «Выдайте ее замуж – и все пройдет». Мама разрыдалась от негодования и стыда. Бабушка тоже с возмущением постаралась поскорее уехать. Это говорилось девушке, которой не было еще шестнадцати лет.

Дворовые люди в усадьбе Новиковых

Была нянька, старушка Ефимовна, очень преданная семье. Мама вспоминала, как старушка эта, лаская маленького Васю, мечтала вслух: «Вот вырастешь большой, возьмут тебя в солдаты, будешь ты стоять в строю во время приезда царя-батюшки. Пойдет царь мимо полка, остановится, посмотрит на тебя и спросит у генерала: „А кто это стоит в первом ряду такой молодец, такой красавец?“ Генерал ответит: „Это Василий Алексеевич Новиков“. Царь велит назначить Василия Алексеевича Новикова генералом».

Нянька эта учила младших детей относиться с большим с почтением к своим старшим братьям, даже говорить им «вы». Мама как-то в шутку, расшалившись, назвала брата дураком. Нянька пришла в ужас и стала ей выговаривать: «Что это ты, мать моя, такое слово вымолвила, ты должна говорить ему: „Батюшка-братец, Андрей Алексеевич“».

В кухне через сени помещались рабочие, пастухи, кухарка. Среди рабочих был один – Варлам. Он жил у Новиковых очень долго (десятки лет) до самой старости со своей старухой матерью.

Мать его раньше, когда была помоложе, служила кухаркой, а потом, состарившись, жила так при сыне, звали ее «бабка». Эта «бабка» совсем выжила из ума. Мылась она в печке. После того как вытопят печку, бабка выметет под²⁹, настелет соломы, поставит чугун воды. Влезет туда. Моется и хлещется веником до тех пор, пока не потеряет сознание. Тогда Варлам вытянет ее на пол, окатит холодной водой. Она очнется и с помощью сына влезет на печку отлеживаться.

На нее находили какие-то истерические припадки, сопровождавшиеся тоской, которая требовала разрядки. Выйдет бабушка в кухню, а бабка к ней: «Анна Васильевна, прикажи с печки повисеть». Пристает до тех пор, пока бабушка не скажет: «Ну, веси». Бабка уцепливается ногами за края печки, придерживается руками за столбики и вниз головой висит. При этом страшно кричит: «Приказал! Приказал! Молодец! Молодец! Грибка! Грибка! Солененького! Варененького! Гуляю! Гуляю! Гуляю!» Так кричит и висит до изнеможения. Варлам снимет ее и уложит. После такого «гулянья» бабка лежит больная несколько дней.

Я, маленькая, увидела Варлама в первый и последний раз, когда он после долгого отсутствия как-то зашел к нам. Помню, старый-старый седой старик, с большой бородой, с палкой и сумкой из холста за плечами. И по нему ползают вши. Меня поразило то, что он нищенствует после такого долгого служения в дедушкином хозяйстве. Я ужаснулась, побежала к маме с вопросом: «Как же с ним быть?» Но мама объяснила, что нет у нас места, нет и возможности содержать его. Так оно в действительности и было.

Помню, как пришел в домашнюю нашу кухню работник Федор – хромой, всегда угрюмый, и наговорил маме грубостей в ответ на ее какое-то хозяйственное замечание, а мама не оборвала его, а продолжила говорить с ним спокойно, будто не было никаких грубостей.

После ухода Федора я высказала маме свое возмущение им, а мама ответила, что его надо понять и тогда не захочется судить строго. Объяснила мне, что Федор – бедняк, обремененный большой семьей, безлошадный и потому принужден наниматься работником и терпеть придирки и несправедливости своих хозяев. Вот он и огрубел, и смотрит зверем и рычит. А человеческое к нему отношение растопит лед с его сердца.

И мама постаралась выручить его из нужды. Она взяла к нам всю семью Федора, жену Аннушку и трех детей, а еще в наше стадо, в наш коровник взяла его телушку. Таким образом, Федор мог спокойно весь свой заработок сохранить на покупку необходимейшей крестьянину лошади, что он и сделал. Пожив у нас, он вернулся на свое хозяйство уже не бедняком: лошадь, корова, теленок (телушка отелилась) и с подкормившимися на хороших харчах ребятишками.

Маме это вовсе не легко далось: Аннушка, заменившая Прасковью, ушедшую на некоторое время от нас, была очень нерасторопной, не справлялась с огромной работой, так что Федору приходилось помогать жене. Помню, Федор даже раскатывал тесто для лапши. Бесхозяйственность и нерасторопность Аннушки мама тоже кротко переносила.

Помню, что к нам в хозяйство поступали еще пастушками мальчики лет 9—11, которые очень часто, подросши, приходили позже наниматься уже в рабочие и жили по несколько лет.

Кухарка Прасковья, несмотря на то, что было у нее очень много работы, прожила в усадьбе более двадцати пяти лет. Иногда, не выдержав, она уходила к себе в деревню на свое хозяйство, но через несколько месяцев приходила и просилась к маме вновь на работу, говоря, что дома хоть работы меньше, да забот много, а у нас покойнее.

А мама была рада ее возвращению: так привыкла к ней, считала ее за своего человека, и такая она была незаменимая труженица. С Прасковьей жили и ее дети, которые народились у нас в усадьбе.

Для ухода за своими детьми мама брала в дом девочку-подростка. И девочки такие жили у нас по пять-восемь лет до своего замужества. Они так привязывались к дому, так любили и уважали маму, что она становилась им вместо матери. Некоторых из них она и замуж отдавала, заботясь о приданом и устраивая свадебные пиршества.

Обычно девушки, попадая в услужение, избаловывались, даже теряли свою скромность. В нашем же доме не испортилась ни одна девушка.

Несколько лет назад ко мне пришла бывшая наша нянька, Саша, уже старая старушка, и вспоминала, как, живя у нас, она на Святках пошла в деревню на «игрище». Вернувшись оттуда, она с обидой рассказала маме, что один парень, Ванька Данилин, который ухаживал за ней, позволил с ней какую-то пустяковую вольность – отнял у нее головной гребешок себе на память. Мама была очень недовольна. На следующий день она послала в деревню за этим парнем и, когда тот пришел, строго ему выговорила, обещая пожаловаться отцу, если он еще раз позволит себе вольности с девушкой, которую она взяла в дом и за которую отвечает.

А еще раньше Саши жила у нас девушка Груша из села Воина. Она любила и соврать, и стащить что-то по мелочам. И мама ее перевоспитывала. Вот как-то эта Груша говорит маме: «Чудно́ у вас, Лизавета Алексеевна, все-то у вас – грех, нехорошо. А вот у меня дома брат наворовал из барского леса материала на избу, и все его хвалили – молодец. А у вас пустяк взять – грех».

Под маминым влиянием девушки действительно перевоспитывались – были честны, вежливы, трудолюбивы. У нас даже никогда не закрывались ящики от комодов, шкафов, шкатулок. Все было открыто, и все оставалось целым.

В кухне, правда, кухарки воровали. Одна из них, уходя в гости на день, оставила у себя под кроватью сундук. Работники, случайно или нет, толкнули его ногой, и из него потекло. Оказалось, он был полон яиц.

Бывало воровство и в молочном хозяйстве.

Но мама махнула на это рукой – не стоит поднимать об этом разговор: перевоспитать – не перевоспитаешь, а только обостришь отношения, и это принесет больше вреда в жизни, чем мелочное воровство.

Дочка Прасковьи Нюша, наша ровесница, часто приходила поиграть к нам в дом. Бывало, если мы, дети, играя, поссоримся, Нюша бежит к своей матери. Та с досадой жалуется на нас нашей маме.

Мама спокойно выслушает ее, призовет нас, заставит попросить у Нюши прощения и в наказание посадит на диван. Иногда, сидя наказанная, думаешь, почему же мама наказала, ведь Нюша больше виновата, она и начала первая.

Спросишь у мамы, а мама скажет: «Ссориться нельзя, а если поссорились, значит, виноваты обе стороны. Я хочу, чтобы мои дети поняли свои вины и раскаялись в них, поэтому и наказываю и прощения заставляю просить. У Нюши есть своя мать, и она как хочет, так и воспитывает свою дочь, я не могу и не хочу наказывать ее». Только благодаря маминой выдержке, рассудительности, справедливости держался в доме порядок и мир.

Я помню, когда я уже училась в Москве, тетя Лиза Полякова посоветовала мне взять в свои руки молочное домашнее хозяйство, говоря, что оно может дать большую материальную поддержку, тогда как теперь, при нескольких дойных коровах (иногда доилось до десяти коров), ничего не продается из молочных продуктов.

Я последовала ее совету: стала было принимать от Прасковьи парное молоко, разливать его по кубанам, ставить на ледник и снимать сливки на масло.

В Прасковье я встретила такое яростное негодование, что сказала об этом маме. Мама посоветовала мне не вмешиваться в эти дела. Она давно знает, что идет в дом далеко не все и обитатели кухни питаются не только тем, что выдает мама. Знает, что и на сторону много идет. Но если стараться пресечь все эти непорядки, то толку будет мало: хозяйство не легче станет вести, а значительно труднее. Прежде всего придется лишиться Прасковьи, которая незаменима в своей трудоспособности. Она – мамина правая рука и свой человек в доме.

У Прасковьи же кроме ее недостатков есть множество прекрасных качеств, которые надо ценить и не ставить ей каждое лыко в строку.

И действительно, Прасковья так сжилась с нами, что принимала самое живейшее участие в наших радостях и горьких переживаниях.

Прасковья обычно первая видела подходящего дядю Ваню и оповещала нас об этом. Если о приезде не удавалось сообщить заранее, дядя Ваня, сойдя с поезда, поднимался на горку в здание вокзала, вносил вещи в комнату (контору) начальника станции, где они и лежали до тех пор, когда за ними приедут. Потом шел пешком до Илькова версты четыре.

Бывало прибежит в дом кухарка Прасковья с сияющим лицом и объявит: «У нас радость – Иван Алексеевич идет по рубежу!» Очень характерно это «у нас». То есть радость свиданья разделяют с нашей семьей и наши слуги: кухарка, нянька, и до некоторой степени – рабочие. Мы все выскакиваем и мчимся к нему навстречу с радостными криками. Всех он нас поцелует, и мы, обнявшись, направляемся к дому.

А там уже мама поторапливается, быстрым шагом идет встретить своего любимого брата Иванку. И папа рад, и встречает его поцелуями. Встречу папы, поглощенного вознёй с пчелами, дядя Ваня очень хорошо описал в своем рассказе «Душка», где дядюшка встречает племянника Васю Лопатина. Папа там как живой.

Когда дядя Ваня покидал Ильково или мы уезжали учиться, Прасковья и нянька выходили вместе с нашими родителями к экипажу, целовали уезжающих, и Прасковья, крестя, говорила: «Христос навстречу! Христос навстречу!». Дядя Ваня при прощании обязательно целовался со всеми.

Помню, как Прасковья плакала, видя пришедшего измученного, несчастного дядю Васю, как обмывала его нечистоты и по-родному журила и заботилась о нем.

Когда вернулся цел и невредим брат Гриша с фронта, радости Прасковьи не было границ, будто второго сына своего встретила (у нее сын Ванюша тоже вернулся с войны).

Перед рождением сестры Веты мама была очень сильно и долго больна, можно сказать, что была при смерти. Мама рассказывала, что Прасковья, страдая, жалея ее всей душой, желая всеми силами сохранить жизнь и не зная, как это сделать, припадала своими устами к маминым устам, вдыхала, вдувала ей воздух, когда мама задыхалась от недостатка его (у мамы было что-то легочное).

В трудное время мама всегда находила в хозяйстве большую поддержку от Прасковьи.

Меня всегда поражало, как Прасковья ухитрялась выпекать такую уйму замечательно вкусного хлеба.

Опишу подробно, как выпекался хлеб.

Хлеб пекли обычно в громадной печи в кухне, где помещались рабочие. Муку брала кухарка вечером пуда три сразу, просеивала через решето и разводила тесто в большой «дежке»³⁰, вымешивала сначала большой веселкой³¹, а утром, когда закиснет тесто, добавляла муки и вымешивала его уже руками. Труд адский.

Пекли хлеб раз в неделю. Конечно, главным образом съедали его рабочие. При этом кухонные жители почему-то ели только мякиш, а самое вкусное – румяные корочки, – шли в лохань свиньям и на корм собакам.

По праздникам пекли ситники из ржаной муки, просеянной через частое сито. Хлеб пекли большими ковригами, фунтов³²по тридцать каждая, ситники же – небольшими круглыми хлебцами, фунта по два-три.