Иван Матвеевич ел с таким аппетитом, как будто он не обедал три дня. Обед был обильный, жирный. Подавали кашу с салом и яйцами, баранину с чесноком, кур с рисом и несколько сортов оладий. Квас и вино стояли в стеклянных кувшинах. Иван Матвеевич обтирал рот рукой. Глаза его потухали по мере того, как он насыщался. Лицо становилось багровым, и он только вздыхал. Вздох начинался тонким фальцетом – Иван Матвеевич точно захлебывался; вздох походил на клокотанье кузнечного меха и, наконец, как дыхание бури, вырывался из груди.
– О, господи, помилуй мя, грешного! – шептал тогда Иван Матвеевич, вперял пристальный взгляд в тарелку и, подождав, вновь принимался за еду.
Глядя на Сашу, нельзя было сказать, что ей еще нет шестнадцати лет; стройные формы девичьего тела уже начинали исчезать под наплывом наследственного расположения к полноте. Румяные щеки угрожали в скором времени превратить ее черные яркие глаза в две узенькие щелочки. Руки ее, белые как сахар, все были в ямочках, и на высокой шее обозначились складки: лет в тридцать у Саши будет не два подбородка, а три или четыре. Кисейная рубаха и красный сарафан придавали ей сходство с молоденькою кормилицей. Она сидела, потупив длинные, темные ресницы и стараясь, не поворачивая головы, рассмотреть быстрыми взглядами, бросаемыми искоса, приезжего молодого человека. Он уловил один из таких взглядов – она покраснела.
Кроме Ивана Матвеевича и Прасковьи Ефимовны, никто не возвышал за обедом голоса. Ганичка украдкой улыбалась сестре и тихонько смеялась в салфетку. Коля искусно поймал муху на плече у сестры и зажал в кулак, прислушиваясь к ее жужжанию.
– Григорий Григорьевич, после обеда не отдыхаете? – начал Подкова. – У нас сонное царство. Встаем мы ни свет ни заря, а днем сны видим. Дорога-то, я думаю, утомила!
– О нет, нисколько, – отвечал Гриша и подумал, что его гораздо больше утомил обед.
– Пока вам приготовят флигель, вы будете спать вгостиной, – сказала Прасковья Ефимовна. – Постель дадим хорошую.
– Как отдохнете, – продолжал Иван Матвеевич, – сделайте Кольке экзамен. А к занятиям – недельку спустя, Обвыкнете, соберетесь с силами – и жарьте. Я вам скажу, Колька – дубина. В кого только уродился!
Колька застенчиво улыбнулся, словно шла речь об его редких достоинствах.
– Сегодня я спросил: семьдесят да пятьдесят – сколько? А он – сто пятьдесят.
Застенчивая улыбка раздвинула рот Кольки до ушей, и он усиленно стал нажимать пальцем на стол. Муха освободилась из плена, покружилась над его головой и села ему на нос. Он опять поймал ее.
Прасковья Ефимовна проводила Гришу в гостиную, где стояла мебель, обитая желтым шелковым штофом.
– Ничего, что шелк, – смеясь, сказала Прасковья Ефимовна, – диван для спанья широкий и удобный; я все жду, когда истреплется штоф, потому что ненавижу желтый цвет. Это выдумка еще Мурзакевичей. Но что прикажете делать, нет сноса штофу.
Вслед за Прасковьей Ефимовной вошел в гостиную Иван Матвеевич, совсем сонный.
– Табак – курите. Ну, жена, уходи. Спать! Спать!
III
Гриша остался один. Он расстегнул чемоданчик и достал Льюиса. Через полчаса к нему должен был явиться Колька, а теперь мальчика отпустили побегать для пищеварения.
Солнце бросало в гостиную горячие лучи. Гриша спустил штору и сел в тени. Ветерок слегка колебал полотно. Но вдруг штора сильно сотряслась – кто-то ударил по ней веткой. Гриша приподнял край и увидел на террасе Сашу. Она держала длинный стебель ириса.
– Извините, я вас испугала, – негромко сказала она. – Вы читаете?
– Да.
– Я тоже люблю читать. Вчера всю ночь я читала «Доктора воров» Анри де Кока[3].
– Я не читаю романов, – сказал Гриша.
– Отчего не выйдете в сад? У нас все будут спать до пяти часов.
– Жду Колю. Он должен прийти.
– Он не придет. Я видела, как он верхом ускакал на водопой. Он никого не слушается, потому что мамаша его балует. Когда за ним накопится много шалостей, отец наказывает его. Но всего два раза в месяц.
– Следует обращаться иначе, – возразил Гриша. – Если Иван Матвеевич накажет его при мне, я уеду.
– У вас такое доброе сердце?
– Не сердце, а убеждения.
– Ардальон Петрович хвалил вас. Нет, выходите в сад. Любите вы резеду?
Гриша вышел на балкон и по широкой лестнице с резвыми деревянными перилами спустился с Сашей в сад.
– А я думал, вы тоже спите, – начал Гриша.
– Иногда, от нечего делать. Но сегодня я ни за что не заснула бы.
– У вас большой сад.
– Пятнадцать десятин. А там лес и растут чудесные трибы. Когда к нам приезжают Тоцкие, Пригожевы, и тут есть еще один священник отец Михаил, у которого много дочерей, – вот, знаете, бывает весело! Мы берем грибы, раскладываем костер, поем песни и играем в горелки. Подождите, вот резеда. Я сама сеяла ее.
Она нагнулась и проворно вырвала несколько кустиков, обдергала стебли и корешки и подала Грише.
– Воткните в петлицу. Не так. Я вижу, вы ничего не умеете!
Она укрепила цветы в петлице его сюртучка и, понюхав резеду, сказала:
– Хорошо! А все оттого, что моя резеда. Теперь смотрите. Маленький розовый куст, право, замечательный: на нем бывают белые и желтые розы. Противный Колька, мне назло сбил вчера все бутоны хлыстиком! Хотите взглянуть на Улана? Мне подарили его жеребеночком. Вот сюда по тропинке… Да идите же скорей! – крикнула она и слегка ударила Гришу ирисом по плечу.
Они прошли среди кустов малины и перешагнули низенький плетень, где были сделаны ступеньки.
– Здорово, ребята! Слышите, как заболтали индюки! Скажите же вы им что-нибудь! Вас не занимает? Пожалуйста, не подумайте, что я деревенская дура. А впрочем, думайте что угодно. Отец спит, и я дурачусь, а при нем я другая. Фролка! Улан дома?
– Дома, – отвечал хлопец лет двадцати в рубахе с расстегнутою грудью и в смушковой шапке.
– То-то! Не сметь гонять его на водопой. Вытяни из колодца воды и выведи Улана. Пускай побегает на корде.
Фролка ленивою поступью подошел к колодцу и исполнил приказание барышни. Потом отворил ворота маленькой конюшни и вывел Улана.
Улан – трехлетний жеребчик светло-рыжей масти с гнедою гривой и таким же хвостом. Саша потрепала его по шее, наблюдая, как он пьет. Фролка привязал к поводу вожжу, стал посреди двора и закричал на жеребчика. Улан вздрогнул и нехотя пробежал рысью; остановился и насторожил уши. Саша взяла из конюшни кнут и захлопала им. Улан рванулся, взвившись на дыбы. Фролка не пошатнулся – точно прирос к земле. Жеребчик покорился и начал описывать круги по двору. Саша все щелкала кнутом и причмокивала.
– Зачем вы держите его здесь? – спросил Гриша.
– От Кольки. Я ревную Улана. Здесь мое царство. Выйду замуж, так Улана возьму с собой. Вы катаетесь верхом?
– Да.
– Приедет Ардальон Петрович – устроим кавалькаду. Только, пожалуйста, без Кольки. У меня есть другая, настоящая лошадь, смирная и старая, а он подскакал и чем-то уколол ее, я чуть не упала. Вообще я вам рекомендую – не вступайте с ним в приятельские отношения. Вы наплачетесь. Ну, Фролка, довольно! Улан, бедненький, как ты вспотел!
– Он страшно раскормлен, – заметил Гриша.
– У нас не любят худеньких, – сказала Саша и с улыбкой посмотрела на молодого человека. – Теперь пойдемте на мельницу.
– А что там?
– Мельница… просто мельница!
– Нет. Коля должен скоро вернуться.
– Какой вы неверующий! Кольки до пяти часов не будет. Отец у вас спросит: «Знает что-нибудь мой балбес?», а вы обязаны подтвердить: «Кое-что знает». Мама вам будет очень благодарна, потому что Кольке достанется за то, что он на первых же порах вас обманул. Над ним давно висит гроза, и отец ждет последней капли.
– Но не могу же я… С какой стати и я буду обманывать Ивана Матвеевича?
– Нисколько, – возразила Саша. – С отцом иначе нельзя. Неправда, но не обман. Мы все говорим ему неправду. Он даже сам не любит, когда ему говорят правду. Вдруг как затопает ногами: «Зачем вы говорите? Как вы смеете меня раздражать? Разве трудно скрыть!»
– А я все-таки скажу правду. А Колю не накажут. Я сам накажу Колю – пристыжу его.
– Вы думаете, у него есть стыд?
Гриша и Саша возвратились в сад.
– Кушайте малину. Я вам нарву. Станете есть из моих рук?
– У вас руки хорошие.
– Не правда ли? А как понравилась Ганичка?
– Я с ней ни слова не говорил.
– И не скажете. Она все молчит, а на ухо говорит мне разный вздор. Мы ее называем лукавою тихоней. Знаете, чем она теперь занята? Возится с кошками. У ней десять котят и есть кот, который ходит в голубой ленточке. Какая чудесная ягода! Раскройте рот!
Саша со смехом положила ягоду в рот Грише.
– Еще! еще! – закричала она. – А теперь вот вам половинка малины, а другую половинку я сама съем. Согласны вы, что губы похожи на малину?
Гриша возразил, что между малиной и губами есть существенная разница: губы едят малину, а малина губ не ест.
– Губы у малины – корни. Они высасывают из земли нужные для питания соки и постоянно в грязи.
Саша прервала его физиологические соображения и заметила:
– Я говорю только о наружном сходстве.
Поднеся к своим губам ягоды, она ждала, найдет ли Гриша верным ее сравнение. Гриша молчал.
– По-моему, – продолжала Саша, – губы та же малина, только вечная.
– До поры до времени, – возразил он, – Самые красивые губы побледнеют, самое красивое тело истлеет, и из него вырастет лопух, – заключил он, как Базаров[4].
– Я не люблю, когда говорят о смерти! – вскричала Саша. – Я страшно боюсь мертвецов. Ведь они ходят! Если б я умерла, я боялась бы себя самой. Воображаю, как мучительно бродить ночью среди могил, являться в родной дом и засматривать в окна.
– Этого никогда не случается, – произнес Гриша с насмешливою улыбкой, возмущенный наивным суеверием Саши.
Но Саша стала спорить. Когда похоронили в прошлом году бабушку, она сама видела ее вечером в пустой бане.
– У нас пруд в той стороне сада и баня. Я шла, и меня ужас взял, не знаю почему! Сердце забилось, вот как теперь. Надо было скорей пробежать мимо, а я не утерпела, заглянула в баню. Смотрю – бабушка сидит и чешет волосы.
– Вы, значит, подвержены галлюцинациям, – сказал Гриша. – Что же дальше?
– Уж я не помню, как очутилась на балконе. На другой день отслужили панихиду, и бабушка больше не являлась.
Голос у Саши дрожал, она раскраснелась от волнения.
– Успокойтесь, – сказал Гриша. – Не следует доверять чувствам, когда они заблуждаются.
– А чему же доверять? – спросила Саша.
– Рассудку.
Саша, улыбаясь, протянула ему горсть малины, но он отказался.
– Достаточно, я не могу есть беспрерывно. Вы считаете меня обжорой!
Она бросила ягоды и сделала движение вперед, рассердись на Гришу. Кисейный рукав сорочки зацепился за сухую ветку и разорвался до самого плеча. Саша крикнула и рассмеялась.
– Все из-за вас! Теперь надо переодеваться. Если б мы пошли на мельницу, ничего не случилось бы. Там можно было бы лечь в траву, уставиться глазами в небо и смотреть. Облака бегут, бегут, приходят мечты. Мы вместе помечтали бы. Противный вы! Вам нисколько меня не жаль?
Она показала разорванный рукав; он увидел на ео голом белом плече красную царапину.
– Скоро заживет, – промолвил он, и ему было досадно, что щеки его вспыхнули при виде плеча Саши.
Саша, остановившись, рассматривала царапину.
– Послушайте, что там под кожей? Право, заноза! Нате булавку, попробуйте вытащить.
– Давайте. Да, заноза. Верхняя кожица называется эпидермой… Мне страшно, что вам будет больно, и у меня дрожат пальцы. Вот заноза. Я перевяжу плечо своим платком.
Он делал повязку и, наклоняясь, чувствовал на своих волосах дыхание Саши.
– Спасибо. Только никому не говорите, что случилось. Мама встревожится. Я пойду вперед, а вы побудьте еще… Я опять выйду.
В саду Гриша был недолго; он вернулся в гостиную и хотел продолжать чтение; часы пробили четыре. Но чтение не шло. Гриша стал ходить по комнате и думать о Саше и об Ардальоне Петровиче. «Как можно жениться на такой пустой девушке. Правда, у нее хорошее плечо и губы в самом деле похожи на малину, но она все время говорила глупости. Слыхала ли она что-нибудь о женском вопросе? Странно, что Ардальон Петрович не развил ее».