Он остановился пред картинами, висевшими в золоченых рамах на стенах.
– Что вы делаете? – спросила Саша, появляясь в госстиной. Она была теперь в ситцевом платье и переменила прическу. – Ваш платок. Терпеть не могу этих картин. Мы хотели подарить их отцу Михаилу, но он не взял. Темнеют с каждым годом. Нянюшка к праздникам смазывает лампадным маслом, и тогда еще можно что-нибудь разобрать.
– От масла картины гибнут. За них, может быть, заплачены тысячи.
– Дураки платили.
– Да, если хорошенько вдуматься, искусство не имеет смысла, – сказал Гриша. – Игрушки богачей должны погибнуть роковым образом. Вы слыхали что-нибудь о великих принципах тысяча семьсот восемьдесят девятого года?
Саша во все глаза посмотрела на него.
– Когда-нибудь я с вами поговорю. Теперь скажу только, что один из принципов называется равенством. Все равны – дворяне и крестьяне, мещане и купцы и, наконец, мужчины и женщины. Вот рядом с картиной голландского художника плохая литография с изображением Филарета, архиепископа Черниговского. Кисть мастера и суздальская пачкотня в одинаковой чести. Демократия…
– Ах, оставьте! Меня пугают слова, которых я не понимаю! Вы умный, умный, я верю! А лучше ответьте мне… Если любишь кого, то, не правда ли, уважаешь? Но отчего же я уважаю одного человека и совсем не люблю!
– Кто он?
– Вам все равно кто. Разумеется, не вы.
– Мне трудно ответить, – начал Гриша, подумав. – Во-первых, потому, что я любви вообще не придаю значения.
– Как, и сами ни в кого не влюблены?
– Ни в кого. Прежде я действительно увлекался, но… не стоит.
– Почему же?
– Любовь та же чашка кофею. Выпил – и довольно. Жизнь слишком строгая задача…
– О, приятно полюбить и отдаться на всю жизнь, вот как пишут в романах!
– Не читайте пустяков.
– Да, но я не могу и не хочу ничего другого читать. Кто мне смеет запретить? – сказала Саша. – Значит, по-вашему, достаточно уважать человека, чтобы выйти за него замуж?
– Сам я никогда не женюсь. А вы спросите у Ардальона Петровича.
– У Ардальона Петровича? Так и быть – я вам признаюсь. Да, я спрашивала, и он сказал, что любовь придет. Но если я полюблю другого?
– Ничего.
– Будет ли хорошо?
– Вполне.
– Я поневоле согласилась, – покраснев, проговорила Саша, – иначе отец убил бы меня. Ардальон Петрович хороший человек, я не спорю, но зачем он бреет усы и, когда остается со мною вдвоем, начинает смеяться таким противным смехом, что я с ума схожу! Он все называет меня ребенком. Положим, я не старуха, но ведь не дура же я. Я не умею говорить, но у сердца есть свой язык. Скажите, права я?
Гриша решил, что Саша права, и открытие, что она не любит Ардальона Петровича, огорчило его. Симпатии его разделились: ему жаль стало Сашу, которую насильно выдают замуж, и жаль было Ардальона Петровича.
– Может быть, вы хотите, чтоб я вмешался? – сказал он.
– О нет, не надо! – с испугом вскричала Саша. – Решено. Через две недели свадьба. Я только для себя самой хотела выяснить.
Громкое чиханье, подобно эху, пронеслось по дому. Саша вздрогнула.
– Отец проснулся.
На пороге она чуть не сшибла с ног Колю. Красный, облитый водой, без пояса, он влетел в гостиную и, остановившись пред Гришей, как вкопанный, с плачевным выражением на лице, пронзительно начал:
– Семью семь – сорок девять, пятью пять – двадцать пять. Экватор есть часть земного меридиана… проходящего через полуостров Ферро. Да не будет тебе бози, иные разе меня…
– Вы с ума сошли!
Колька сделал гримасу и замахал руками по направлению к спальне отца.
– По улицам слона водили, как видно, напоказ, – продолжал он. – Слоны в диковину у нас… Однажды лебедь, щука, мартышка и лев затеяли сыграть квартет, дерут, а толку нет… дерут, а толку нет, – повторил он жалобно и громко, прислушиваясь к тяжелым шагам отца.
– Да отпустите вы его! – добродушно сказал Иван Матвеевич, входя в комнату. – Пошел! – крикнул он на сына. – А-а-а! – зевнул он и перекрестил рот. – Скажите, знаете вы толк в снах, или вас не учили? Представьте, снилось мне так натурально! Выхожу я на леваду и хороший, хороший табак вижу, а откуда ни возьмись саранча, да вот этакая (он показал кулак). Главное, еще не случалось, чтобы саранча табак у меня ела. А зубы у саранчи – человеческие. Стал я удивляться и проснулся. Надо будет нянюшке рассказать. А-а-а! Мух – гибель! Мухи меня кусали, а саранча приснилась. Я мух в банку ловлю на сыворотку, а все не переводятся. Назойливый зверь, ничего порядком не даст съесть. Вы не проголодались еще? Сейчас нам чаю дадут. Пойдемте на балкон!
В доме началось оживление. Девчонка пробежала по зале с подносом и стаканами. Ганичка выглянула из-за портьеры и сейчас же скрылась, как мышка в норку.
IV
Опять собралась семья Подковы за столом. Иван Матвеевич и Прасковья Ефимовна упрашивали Гришу есть творог со сметаной. А когда он покорился, сделал над собой усилие и съел творогу, была подана сковорода жареных грибов. Начались новые упрашиванья. На Гришу смотрели с участием. Бледный, заморенный городскою жизнью молодой человек! В деревне надо пополнеть. Но едва он съел грибы, как с обеих сторон ему подложили еще. Он с тоской посмотрел на Сашу и решительно отказался.
– Нехорошо, Григорий Григорьевич, – укоризненно сказал Подкова. – Какая работа будет, если не кушать?
Гриша вспомнил сцену с Колькой и подумал, что, должно быть, никакой работы не будет.
А кругом была благодать. Море зелени простиралось до самого горизонта. Деревья разных пород недвижно дремали под косыми лучами солнца. Там темная листва шарообразных лип и пирамидальных тополей, здесь светлые купы молодых кленов, яблоней, вперемежку с вишневыми деревьями и кустами сирени и жасмина. У самого дома темнели крымские сосны и тихо колебались широкие золотисто-зеленые вырезные листья клещевины. Свежий воздух был напоен запахами цветов. В лазури таяли легкие бледно-розовые облака.
Подкова махнул на Гришу рукой и, тяжело поднявшись с обычным вздохом: «О, господи, буди милостив ко мне, грешному!» – ушел хозяйничать. Надо было поехать в поле и посмотреть на рожь.
Колька, по уходе отца, развалился на стуле и улыбнулся Грише.
– Спасибо, Григорий Григорьевич, – начала Прасковья Ефимовна, – что мальчика не выдали. Он шалун, да ведь его замучили в гимназии. Если бы вы знали, какой он у меня был розовенький и, можно сказать, аккуратный. Что учение! Достатки у нас хорошие.
Колька стал качать ногой и мерно двигать локтем, бить себя по губам пальцем.
– Тру-ту! Ту-тру! Тру! Тр-р…
Прасковья Ефимовна, приятно улыбаясь учителю, замахнулась полотенцем и ударила Кольку по лицу.
– Где ты сидишь? Как ты себя ведешь?
Колька засмеялся, отпрянул от стола и, поджав одну ногу, стал спрыгивать со ступенек балкона.
«Я за него все-таки возьмусь», – сказал себе Гриша.
Может быть, Прасковья Ефимовна угадала мысли Гриши. Чтобы задобрить его, она стала с ним еще ласковее и подала полную тарелку малины со сливками.
Гриша начал:
– Да я уж ел…
Но Саша вспыхнула и сделала знак молчать. Молодой человек увидел, что надо быть в заговоре не только с Прасковьей Ефимовной против ее мужа, но и с Сашей против Прасковьи Ефимовны.
– Не любите малины? – спросила купчиха. – А стакан сливок? Кушание с булочкой!
Гриша вздохнул, как Иван Матвеевич.
– Не хотите? Насильно мил не будешь. Ганичка, выпей сливочек, выпей, милая. Что глазки у тебя сегодня как будто запали?
Ганичка взяла стакан, прикрыла его куском хлеба и ушла.
– Кошкам понесла, – заметила Саша. – Увидите, так умрете от смеха.
– Нехорошо смеяться над сестрой, – возразила Прасковья Ефимовна. – Ты маленькая была – тоже глупости делала.
– Ганичка не маленькая.
– Женихи наши еще не подросли, – с улыбкой произнесла Прасковья Ефимовна и взглянула на Гришу. – Мотька, убирай посуду.
Ганичка, прибежав в свою комнату, накрыла детский столик салфеткой, поставила кукольный сервиз и разлила сливки по блюдечкам. С разных сторон к ней подбежали кошки. Она усадила их, как детей, и стала кормить. Кошки взбирались на стол и опрокидывали посуду, но Ганичка торопливо водворяла порядок и драла шалунов за уши. Саша привела Гришу посмотреть на кошачий чай. Ганичка застыдилась и спрятала лицо в подушки.
– Видите – дура, – сказала Саша. – А мама сделала намек!..
V
День прошел. В восемь часов был подан ужин. Поглаживая бороду, Иван Матвеевич сел, и на Гришу снова посыпались усиленные приглашения есть. Аппетит Подковы служил подтверждением, что в деревне люди едят втрое и даже вчетверо больше, чем в городе. Уничтожив цыплят, купец проглотил миску вареников. Наконец он стал зевать. К его руке подошли домочадцы: он благословил их и попрощался с Гришей.
– У нас ложатся рано, – сказал он. – Здоровее будем! А-а-а!
– А-а-а! – зевнул Колька.
На диване в гостиной Мотька постелила постель. Гриша не привык так рано ложиться. Мертвая тишина, водворившаяся в доме, угнетала его. Он раскрыл книгу, пробежал несколько страниц и ничего не понял. «Растительная жизнь деревни уже начинает притуплять мои нервы», – подумал он. При тусклом свете стеаринового огарка желтая гостиная казалась больше, просторнее, и ночной мотылек, бившийся о верхнюю оконницу или делавший круги около огня, придавал фантастический оттенок обстановке, напоминавшей о былых временах помещичьей роскоши.
Гриша взял карандаш, ему захотелось записать впечатления дня. Еще утром он был дома, в родном гнезде, а вот совсем другие лица, совсем другая жизнь, другие интересы. Ему живо представилась Саша с разорванным рукавом.
Карандаш забегал по бумаге. Но вместо впечатлений дня Гриша стал сочинять стихи.
В полночный час, когда лампада погасает,
А маятник стучит в угрюмой тишине
И сумрак трепетный, как призрак, простирает объятия ко мне;
Когда в душе немой, как червь, живущий в гробе,
Ошибкам прошлых лет подъемлется укор…
Гриша остановился, прошелся по комнате, вырвал из записной книжки листок со стихами, скомкал и бросил его в угол.
«Глупо. Кто в наше время пишет стихи? Если смеются над Пушкиным, как будут смеяться надо мной! Жаль, что я не родился раньше. Теперь мое призвание – наука. Суровая эпоха требует суровых людей с суровым умом».
Он успокоился, с сожалением посмотрел на вырванное место в книжке, подумав: «А стихи могли бы выйти недурные», но преодолел порыв сердца и опять взялся за Льюиса. Внимание его постоянно развлекалось странным ритмическим биением какой-то жилы в мозгу, и между строк философской книги мелькали неопределенные образы и звучали рифмы.
Он отодвинул Льюиса, лег на диван и медлил раздеваться. Сна не было.
«Я тупею, а к концу лета превращусь совсем в дурака», – подумал он.
Занавеска, как после обеда, зашумела и заколебалась.
Гриша вскочил и подбежал к окну. На балконе никого не было. Сад был залит лунным светом, и только в сумраке между дерев виднелся очерк белой фигуры.
VI
Когда Гриша проснулся на другой день утром, Подкова уже позавтракал и уехал в соседнюю деревню взыскивать долг с Тоцкого. Мотька принесла на подносе хрустальную кружку молока и сказала:
– Барыня приказали, чтобы вы выпили.
Он едва успел одеться, как Прасковья Ефимовна пригласила его в столовую.
– А Кольку я отпустила в поле, – начала она за завтраком. – Вам не скучно у нас? Саше я попеняла, что она вас не занимает. Она все равно что дама – от Ардальона Петровича не отобьете!
Помолчав, она стала хвалить Гришу:
– Какой вы скромник. Как бы я хотела, чтоб у меня такой сын был. Дал же бог счастья вашей мамаше!
В доме закрыли ставни с солнечной стороны, и Прасковья Ефимовна напала на Гришу за то, что он в сюртуке.
– Неужели же у вас нет блузы? Может быть, вы наденете красную рубашку Ивана Матвеевича?
– Воображаю, какой вы будете смешной, – заметила Саша. – Уж лучше юбку!