Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

1. В поиске языка

Принципы «демократического централизма» должны были обеспечить учет мнений партийных масс, позволить им сказать свое слово в определении партийной линии. Решения партии, однако, принимались путем передачи мнений не только сверху вниз, но и снизу вверх. Коммунисты вырабатывали партийную линию в ходе «дискуссий», проводившихся за несколько месяцев до съезда. В этот период, тянувшийся обычно около месяца, они имели право пропагандировать свои платформы, делать свои предложения. С намерением привлечь к дискуссии как можно больше участников партийная пресса чуть ли не на ежедневной основе публиковала «дискуссионный листок», где каждый коммунист имел право высказаться и сделать свои предложения. Всего этого требовал партийный устав, и к этому коммунисты начала 1920‑х годов успели привыкнуть. Но вскоре что-то пошло не так: уж слишком часто то те, то другие партийные группировки требовали дискуссии, уж слишком часто становились они в «оппозицию» к ЦК.

Оппозиционерам инкриминировалась тяга к «говорильне», что свидетельствовало об отсутствии элементарной партийной выдержанности. Понятие «дискуссия» в нарративе ЦК маркировалось негативно: они-де хотят дискутировать, чтобы не дать нам работать, и дискуссия парализует действие. Как видим, «дискуссия» тут – негативная ценность, зло, в которое партию пытаются втянуть. Оппозиция отвечала своим контрходом: отказываясь созвать съезд, с нами не разговаривая, ЦК-де нарушает партийный устав, пренебрегает ленинскими ценностями. Таким образом, обе стороны использовали риторику осквернения и очищения²³³.

7 октября 1926 года «Правда» опубликовала статью, заканчивающуюся не то угрозой, не то призывом: «Партия даст крепкий большевистский отпор тем, кто провоцирует ее на дискуссию. Партия хочет дела, деловой работы, а не болтовни „снова“ и „снова“ на решенные темы. Партия дискуссировать не хочет».

«И нам не нужна дискуссия», – шутили оппозиционеры в ответ. Вот два анекдота в этом духе:

Идет заседание Политбюро ЦК. Приносят письмо, адресованное Сталину, секретарь распечатывает его и читает: «Вы марксист, я не марксист. Вы коммунист, я не коммунист. Вы правы, я не прав. Извините. Троцкий». – «Ну-ка, что там такое?» – спрашивает Сталин, берет письмо у секретаря и читает: «Вы марксист, я не марксист? Вы коммунист, я не коммунист? Вы правы, я не прав?! Извините! Троцкий».

В Политбюро была получена покаянная телеграмма Троцкого. Калинин зачитал ее так: «Я ошибался, а вы – нет. Вы были правы, а я – нет. Лев Троцкий». Члены Политбюро были готовы аплодировать, как вдруг Каганович вскочил: «Вы же неправильно поняли телеграмму, дайте-ка я прочитаю! „Я ошибался, а вы – нет?! Вы были правы, а я – нет?! Лев Троцкий“»²³⁴.

Большая советская энциклопедия (1926) писала особо о политическом анекдоте, «получавшем в моменты политических кризисов большое агитационное значение, как своеобразное орудие политической борьбы», – и мы будем часто обращаться к этому жанру²³⁵. Оппозиционеры пытались представить себя мастерами намека, увиливания, риторической изощренности. Но у анекдотов был и более широкий смысл: где правильный язык, а где диалект – тонкий вопрос, не каждому доступный, – говорилось в них полунамеками. В этом вопросе и заключался партийный спор.

Оппозиция требовала новой дискуссии. Зиновьев, Каменев и Пятаков 5 октября 1926 года отправили в Политбюро письмо, где утверждалось, что ЦК «воли партии» не отражает, что в партии аппаратное засилье и бюрократический уклон. Бухарин, Рыков и Томский отвечали им от имени большинства ЦК: с каких это пор «каждый партийный вельможа может в любую минуту наплевать на этот „аппарат“ и идти опрашивать когда угодно, где угодно и о чем угодно „рабочие ячейки“? Где должно обретаться в это время партийное руководство, какова судьба принятых партийных решений – все это неважно, все это „бюрократическое самомнение“. Исходная точка оппозиционной премудрости есть, таким образом, отрицание партии как организационного целого. <…> Когда это в традициях нашей партии бывало, чтобы любому партийному барону дозволялось разыгрывать на спине партии свои фантазии?»²³⁶ Вожди левой оппозиции, к которым на этот раз примкнул Троцкий, отвечали на заседании Политбюро 8 октября 1926 года: «Руководящие партийные организации, начиная с Московской, призвали партийные ячейки воспротивиться дискуссии всеми средствами. Этим самым реальные разногласия оказались замененными одним-единственным вопросом о дисциплине. Ни для кого из нас не может быть сомнения в том, что рабочие ячейки хотели выслушать не только официальную, но и оппозиционную точки зрения и стремились обеспечить строго партийный характер обсуждения»²³⁷. Бухарин и его группа вновь отвечали (11 октября 1926 года): «Мы отметаем заявление документа оппозиции о том, что „партия, поставленная перед необходимостью выбирать между внутрипартийной демократией и дисциплиной, отказалась на данной стадии входить в обсуждение спорных вопросов по существу“. Мы считаем, что это противопоставление внутрипартийной демократии партийной дисциплине не имеет ничего общего с организационными принципами ленинизма. <…> Оппозиция не может отрицать, что попытки оппозиции, представляющей ничтожное меньшинство, навязать подавляющему большинству партии дискуссию не имеют ничего общего с внутрипартийной демократией»²³⁸.

6 октября 1926 года «Правда» напечатала ироническое стихотворение Демьяна Бедного «Всему бывает конец»:

 
Троцкий гарцует на старом коньке,
Блистая измятым оперением,
Скачет этаким красноперым Мюратом
Со всем своим «аппаратом»,
С оппозиционными генералами
И «тезисо-моралами», —
Штаб такой, хоть покоряй всю планету!
А войска-то и нету! <…>
Надо твердо сказать «крикунам»
И всем, кто с ними хороводится:
«Это удовольствие нам
Чересчур дорого обходится!
Довольно партии нашей служить
Мишенью политиканству отпетому!
Пора наконец предел положить
Безобразию этому!»
 

8 октября 1926 года первую страницу той же газеты украсило стихотворение Демьяна Бедного «Взвод. Дискуссионная баллада» – о том, как оппозиционерам заткнули рот на заводе «Авиаприбор»:

 
Перманентно-фракционный
Вышел «вождь». Привычна роль:
– Смир-р-р-но, вз-з-звод дискуссионный!
Слуш-ш-ш-шай лозунг и пароль! <…>
Но – не дрогнула ячейка:
Приняла гостей в штыки.
Фракционная семейка
Прикусила языки.
 

По мнению наркома просвещения Луначарского, Бедный открыл новый метод поэзии, допускающий смешение публицистики и ритмической речи, партийных директив и «массовых форм», соединяющий «разительность» и «наивность», а потому действенный и доступный. Комсомольцы же Москвы находили, что Бедный «нетактичен по отношению к старым партийным работникам…». Строки «Радек весел, как мартышка, / Вьется эдакой глистой, / У Зиновьева одышка», по их мнению, неуместны и «ничего, кроме отвращения, не вызывают»²³⁹. В редакцию «Правды» поступило письмо Михаила Богданова, возмущенного «новым видом всесоюзного хулиганства. Такое в прошлом делалось по отношению к царю Николаю», теперь стараются «осмеять, поставить в самом нехорошем свете» вождей революции. «Разве Зиновьев, Радек, Смилга, Троцкий заслужили такого всесоюзного осмеяния перед широкими народными массами? [Демьян Бедный] – это не народный поэт, который несколько месяцев тому назад ходил на задних лапках перед Зиновьевым и Троцким, принимал от них Орден Труда, воспевал и хвалил в своих сочинениях, а казенный писака хулиганствующего типа». Но поэт не отступал: «Мне эта х…на с чувствительными запевами – „зачем ты Троцкого?!“ надоела», – жаловался он Сталину²⁴⁰.

Демьян Бедный выражал мысль партийного руководства: новая дискуссия в партии нецелесообразна, нужно заниматься делом, а не болтать до помрачения сознания. Передовица «Правды» от 22 июня 1927 года завершалась словами: «Партии нужно большевистское единство, пролетарская дисциплина, во что бы то ни стало и без всяких, каких бы то ни было, оговорок». «Дискуссия не случайное явление, – комментировала Сибирская контрольная комиссия. – В истории нашей партии таких попыток к расколу было уже несколько. II-й съезд – вот первый пример. Здесь оппозиция – меньш[евики] имела успех, она добилась раскола. А профсоюзная дискуссия – это тоже попытка к расколу. Колебания одной части партии всегда были присущи. Так будет и в дальнейшем, задача контрольной комиссии улавливать признаки и принимать меры, чтобы работа оппозиции не приносила нам существенного вреда». При таком видении оппозиция являлась «плод[ом] мелкобуржуазного окружения, они выражают стремление этой мелкой буржуазии внести в партлинию соответствующие поправки»²⁴¹. Недалека от такой аргументации была и медикализация образа партии, где оппозиция выступала в роли бациллы, вносящей заражение в партийное тело²⁴². Можно насчитать целый ряд «методов, применяемых в борьбе с изжитием болезненных явлений в ВКП(б)»²⁴³.

Партийный дискурс строился на контрасте железной твердости большевика и чего-то аморфного, рыхлого, дряблого. Большинство ЦК видело в себе воплощение физической стойкости и ясности ума и противопоставляло себя топкому, киселеобразному оппозиционному «болоту». Оппозиция, по их мнению, находила поддержку у больных, расслабившихся товарищей, «потерявших революционную перспективу, впавших в панику»²⁴⁴. Оппозиционерам было свойственно «сомневаться»; они оказались «неискушенными», «недостаточно подготовленными к ясному пониманию основ ленинизма»²⁴⁵. Большевик, шедший не той дорогой, поддавался «унынию» и вообще «человечески деградировал», «обижался», «злился». «Разложение в быту» часто взаимодействовало с «идейным разложением» – оба этих недуга подталкивали друг друга. В связи с этим можно говорить о боковой линии «коммунистической антропологии», которая понимала «упадок» не в узкомедицинском смысле этого термина, а холистически.

Оппозицию продолжали описывать как уклон. «Отдельные отряды нашей партии, – писал Емельян Ярославский, – бросаются в сторону, начинают отдельно от партии обсуждать – нельзя ли идти другой дорогой, – а отсюда получаются группировка, фракция, оппозиция»²⁴⁶. Другие соглашались, что линия Зиновьева и Каменева была «ломаная, зигзагообразная, кривая». Но отсюда следовало, что конечная цель последних совпадала со стремлениями партии, даже если в пути они отклонялись²⁴⁷.

Хронологически соединяясь с разгромом зиновьевской ленинградской оппозиции и московским «делом Лашевича» в первой половине 1926 года, наше действие переходит в Сибирь. В Сибири оказались многие приближенные Зиновьева и сосланные студенты московских и ленинградских партийных вузов; там начали развиваться значимые для нас события. Переходя от обсуждения оппозиции в верхах к рассматриваемой здесь сибирской организации, можно увидеть, как обозначенные нами дискурсивные модели разворачивались в широких партийных массах.

В ноябре 1927 года дискурсивная обстановка в партийной организации Сибири начала обостряться. Речь пошла о «перерастании оппозиционной деятельности в антисоветскую»²⁴⁸. «Троцкистская оппозиция, – утверждал заместитель полномочного представителя ОГПУ по Сибирскому краю Борис Аркадьевич Бак, – нам опасна главным образом потому, что своей фракционной работой она способствует оживлению активности мелкобуржуазных элементов страны <…> Оппозиционеры молятся теперь новым богам»²⁴⁹. По этому поводу высказался не кто иной, как Сергей Иванович Сырцов, в 1918 году зампредседателя СНК Донской Советской республики, затем комиссар 12‑й армии, в 1920 году секретарь Одесского губкома партии и – самое главное в нашем контексте – первый секретарь Сибирского крайкома ВКП(б). «Бывшие революционеры торопятся быстрее пробежать ступень на лестнице политического банкротства, – заметил Сырцов. <…> – Партия к этому подготовлена. Она давно уже числит их в списках склонных к дезертирству. <…> Вы растеряли свои партбилеты, растоптали их в грязь»²⁵⁰. И. И. Козьмин писал от имени Сибирской контрольной комиссии: «Робко заявив о своем „инакомыслии“ по принятым партией решениям, оппозиция занялась далее доставкой и изучением секретных партийных и оппозиционных документов. Следующий этап – создание фракций с выборными руководящими органами, техническим аппаратом, членскими взносами, шифром и прочими атрибутами политических организаций времен подполья. Еще шаг – и логика фракционной борьбы приводит оппозицию к грани, за которой внутрипартийная фракция начинает уже отпочковываться от партии, перерождаться в самостоятельную партию»²⁵¹. «Напрасно обвиняют оппозицию в сумерках, – язвили в прессе. – У них не сумерки, а беспросветная ночь. Партия пыталась оппозицию излечить. Но говорят – горбатого могила исправит»²⁵². Сталин угрожающе заявил, что «фронт нашей оппозиции слился объективно с фронтами врагов и противников диктатуры пролетариата», но «объективно» здесь значило «неумышленно»²⁵³. Несмотря на жесткое утверждение, что оппозиция «становится центром, вокруг которого <…> начинают группироваться явно враждебные нам контрреволюционные силы», добавлялось, что это, конечно, происходит «помимо воли и желания самой оппозиции»²⁵⁴.

5 декабря 1927 года Новосибирская контрольная комиссия требовала от оппозиционеров определиться, заблудились ли они или пошли другой, своей дорогой: «Наша задача вам на это указать и сказать: или идемте вместе с нами, как было все время, или в конце концов вы создаете свою партию и прямо заявляете, что нам, мол, с вами не по пути, что мы будет работать в другой партии – и тогда нам не о чем говорить. По-моему, об этом надо прямо сказать: да, мы ошибались, нам дорога партия и мы будем опять с вами – как, может быть, поступили Зиновьев и Каменев в октябре, когда Вл. Ильич, несмотря на их близость к нему, все-таки отрекся от них, но потом они шли вместе: Каменев был заместителем т. Ленина, а Зиновьев работал Председателем Коминтерна». Каменев и Зиновьев опять оступились, но партия продолжала держать двери перед оппозиционерами открытыми: «Ни один оппозиционер, если он сознает свои ошибки в этом отношении и придет в партию, не будет посмешищем, а, вероятно, снова будет оценен и снова будет приносить пользу партии»²⁵⁵.

Уверенные в убедительности их видения вещей, оппозиционеры не шли на попятную. Напротив, они начали активно готовиться к грядущему XV съезду, надеясь там восторжествовать. Проводились нелегальные собрания, распространялась по всей стране информация о произошедшем на предыдущем съезде. ЦК партии, в свою очередь, тоже не сидел сложа руки. В лагерь противников внедрялись осведомители, собиралась информация о кадрах и литературе, изучались методы вербовки сторонников оппозиционерами. Принимались меры для определения вины заговорщиков и того, как с ними поступить.

Однако сторонники меньшинства партии часто отказывались входить в диалог. Непримиримость оппозиционеров определялась как симптом фракционности, их вина была признана, и меры к их изоляции приняты: многих отправили на работу в Сибирь. Оппозиционеры же испытывали потребность во что бы то ни стало пробиться к рядовым партийцам. Именно их они собирали в лесах для проведения политинформации, именно для них они печатали материалы на шапирографах и гектографах. Отсутствие слов для партийной исповеди компенсировала словоохотливость оппозиционеров на партсобраниях и в подпольных публикациях.

Партсобрание было той трибуной, с которой можно было во всеуслышание рассказать о произошедшем в контрольных комиссиях. Если в ЦКК обсуждалось, были ли собрания, проводимые, например, Беленьким и Шапиро, проявлением фракционности, то перед партийным коллективом можно было попытаться переформулировать предъявленные обвинения как проведение ЦК репрессивной политики в отношении инакомыслящих. То, что для сторонников ЦК было справедливой карой, в выступлениях оппозиционеров превращалось в давление на честных ленинцев с целью заткнуть им рты. Дискуссии на собраниях партийных коллективов были, по сути, продолжением истории, начавшейся в контрольных комиссиях.

Поскольку каждый мало-мальски политически грамотный большевик понимал, что исход внутрипартийного противостояния решает не аппарат, не контрольная комиссия, а массы, опальные оппозиционеры планировали круто изменить ситуацию. Любое решение партаппарата можно было бы легко отменить, завоюй оппозиция большинство в ЦК. По сути, разговоры в контрольной комиссии были бесполезны: говорить нужно было с активом, только он мог повлиять на ситуацию. И этот разговор в неменьшей степени, чем разговор с партийными следователями, определялся мастерством риторики, умением использовать свой авторитет, выбирать нужные слова, способные привлечь аудиторию на сторону меньшинства.

Во время внутрипартийных дискуссий вожди на верхних этажах пирамиды не обладали неограниченной монополией на правду: правда вытекала из сложного обмена мнений между разными этажами и уровнями партии. Конечно, слово Ленина было более весомым, чем слова членов ЦК, а речи последних цитировались с бóльшим пиететом, чем слова провинциальных аппаратчиков. Но высказывание черпало силу не только в авторитетности говорящего – его эффект был результатом и дискурсивного мастерства. Без языка нет власти – этот трюизм особенно применим к такому идеологически фундированному строю, как большевизм²⁵⁶.

Трудно найти более подходящее определение арены обмена словами во время перепалок 1926–1927 годов, чем «большевистская публичная сфера». Конечно, использование этого термина в контексте большевизма удивляет²⁵⁷. Если под «публичной сферой» мы понимаем арену обмена идеями вне государственного вмешательства, то «большевистская публичная сфера» – это оксюморон. В революционной России государство и общество были взаимосвязаны, а правом на политическую речь обладали только члены партии или околопартийные деятели. Однако понятие «публичная сфера» может относиться и к арене, на которой шла борьба за формы политического языка, за определение возможного и запрещенного. Вот, например, язык обращения Каменева, Бакаева, Евдокимова и других вождей оппозиции к ЦК и ЦКК: «Оппозиция представляет собой меньшинство в партии. Она отдает себе в этом ясный отчет. Она ставит себе задачи, соответствующие этому положению – именно: разъяснение и защиту своих взглядов в целях воздействия на общественное мнение партии»²⁵⁸.

До определенного момента оружием политики были слова. Партийцы как бы исподволь учили друг друга, о чем можно говорить, а о чем нельзя. Читая стенограммы партийных заседаний, стоит обратить внимание, что форма общения была отрегулирована: выступали в определенной очередности, кого-то встречали аплодисментами, кого-то перебивали, над кем-то смеялись. Кто-то говорил два часа, а кому-то не давали даже двух минут. У кого был авторитет? Кто обладал правом на составление проекта резолюции, на защиту контртезисов? Налицо конфликт между принципом демократии и партийной иерархией, а также значимость партийного стажа и революционного прошлого. На первый взгляд кажется, что с одной стороны стояла идеология, а с другой – личный авторитет выступавшего, но на самом деле разграничить эти два фактора практически невозможно²⁵⁹.

Победа в политическом споре была результатом не только владения марксистской идеологией, но и политической интуиции, не только знания устава или теории, но и знакомства с неписаными процедурными нормами партийной жизни. Собственно, концепция марксизма как развивающейся идеологии предписывала такое положение вещей. В этот период не было и не могло быть «книги книг». Даже авторитетное цитирование Маркса могло не иметь эффекта без применения к конкретной проблеме. В то время коммунистические университеты как исследовательские структуры находились только в начале пути, в основном выполняя образовательную функцию.

Наше дальнейшее исследование следует в русле микроанализа. Мы стараемся сказать как можно больше о как можно меньшем. Важнейшее достижение, полученное с помощью методов рассмотрения в малых масштабах, заключается в том, что именно благодаря максимально многостороннему и точному освещению исторических особенностей и частностей, характерных для общности людей, взаимосвязь культурных, социальных и политико-властных моментов раскрывается как взаимозависимость всех объектов исторического бытия. «Вероятно, для решения подобной задачи должна быть разработана специфическая методика сопряжения данных и источников, отличающаяся от методов обычной местной и региональной истории, – говорит нам Ханс Медик. – Вместо того чтобы оперировать категориями макроисторических субстанций <…> микроисторические исследования осуществляют экспериментальное изучение сети социальных отношений и типов поведения, конечно, никогда не замыкающееся только на них самих, а всегда учитывающее также общественные, экономические, культурные и политические условия и отношения, которые действуют и выражаются через них и даже вопреки им. Таким образом открывается возможность нового взгляда на становление исторических структур, а также на кратко- и среднесрочные исторические процессы»²⁶⁰. Специфические возможности познания в микроистории определяются ее способностью к сужению поля наблюдения и изучению партдискуссии 1927 года с помощью микроскопа. «Мы не проводим исследования одного вуза, а проводим исследование в одном вузе», – можем мы сказать, перефразируя известное замечание американского антрополога Клиффорда Гирца²⁶¹.

Правда, несмотря на всю важность микросторического подхода, надо отметить, что он только отчасти применим к исследованию политического дискурса большевизма. Партийная ячейка 1927 года – это не группа верующих в каком-нибудь средневековом городке: скорость и частота движения между регионами СССР людей, идей, а также поведенческих стратегий была вполне современной. Полностью изолировать локацию исследования невозможно: в Сибири знали, что происходит в столицах, а в столицах – что происходит в Сибири. Тем не менее, обращаясь время от времени к другим ячейкам в других городах, наш рассказ будет постоянно возвращаться в город Томск. Несмотря на огромное количество имен, которыми пестрят страницы ниже, мы будем следить за небольшой группой людей – партийных студентов, чью биографию можно проследить вплоть до их гибели во время террора. Отдельно взятый индивид, однако, окажется не столько темой повествования (как в традиционной биографии), сколько подразумеваемым смысловым центром нашей картины прошлого. Реконструкция различных судеб всякий раз по-другому актуализирует воздействие большевистского дискурса на жизнь человека, тем самым высвечивая многообразие мировоззрений, с помощью которых конструировался внутрипартийный мир.

Казалось бы, проследив жизнь одного героя, мы проследим жизнь их всех. Наши герои отрицали собственную индивидуальность. Почти однолетки, родившиеся на рубеже веков, они клялись общими революционными ценностями. Вступив в партию совсем молодыми, они уходили в партизаны в Гражданскую войну, заслужив почетное направление в один из рабфаков Сибири. При внимательном рассмотрении оказывается, что они были достаточно разными людьми, и каждый заслуживает отдельного внимания. Каждый оппозиционер впадал в инакомыслие по-своему, каждый в разное время пытался очиститься от оппозиционного прошлого. Эти сибиряки будут попадать в фокус нашего внимания в зависимости от их жизненных обстоятельств и наличия в нашем распоряжении материала. Архивные документы освещают партийную сцену выборочно, лучи света падают на героев спорадически.

Вот как история сибирской оппозиции звучала в конце 1927 года из уст И. И. Козьмина, заведующего агитационно-пропагандистским отделом Сибкрайкома: «Первые проявления деятельности „новой оппозиции“ в Сибири [относятся] ко времени созыва XIV съезда партии. <…> Выступления носили осторожный, а временами и робкий характер, и очень часто сопровождались ссылками на плохую осведомленность о сути разногласий в ЦК как на одну из причин некоторой неясности, некоторого недопонимания, а затем и расхождения с партией в оценке политики ЦК». После XV Всесоюзной партконференции началось заметное оживление деятельности оппозиционеров. «Их активность растет, – писал Козьмин, – они все с большей и большей настойчивостью пытаются навязывать местным организациям дискуссию по решенным на XIV съезде вопросам. Но и в этот период, в общем, оппозиция пока еще не выходит из рамок терпимых в партии методов отстаивания своих взглядов. Не наблюдается также в это время и выдвижение платформ». Платформа РКП(б) – набор принципов и действий, которые поддерживал как ЦК, так и отдельный коммунист, чтобы иметь право обратиться к партийному мнению с целью получить поддержку широкой публики и голоса при обсуждении сложных тем или проблем. Конвенции создания платформ опирались на традиции немецкой социал-демократии, освоенных революционерами в эмиграции, и это было общее для партии знание, которое даже в Сибири не требовало специального объяснения.

Обозреватели Сибкрайкома сходились во мнении, что положение резко изменилось, когда на восток по партийным командировкам начали прибывать оппозиционеры из Ленинграда и Москвы. «Они привозили с собой последние новинки из арсенала оппозиционной критики и аргументации; у них имелся достаточный опыт фракционной работы, приобретенный иногда под непосредственным руководством виднейших оппозиционеров, они, наконец, по уровню своего политического развития зачастую оказывались значительно выше местных сторонников оппозиции. Не удивительно, что в ряде округов они становятся организующими центрами, вокруг которых собираются, а затем оформляются оппозиционные группы». «Застрельщиками и проводниками оппозиционной работы являлись члены партии, по преимуществу приехавшие из Ленинграда, – писалось в обобщающем докладе Сибирской контрольной комиссии в ЦКК 23 октября 1926 года. – Выступления приехавших в нашу организацию, оппозиционеров носили очень оживленный характер. Во всех выступлениях чувствовалось руководство из „центра“»²⁶².

В августе – сентябре 1926 года на хозяйственную работу в Новосибирск прибыла группа активистов «Новой оппозиции»: бывший помначорг в Ленинграде И. Н. Зеликсон, бывший секретарь парткома завода им. Козицкого Д. С. Шейнберг, организатор коллектива Торговой палаты Д. Б. Чарный, экономист из Петроградского университета Л. Е. Клейтман и другие – всего восемь человек. Среди изгнанников был и знакомый нам выпускник университета им. Свердлова Борис Григорьевич Шапиро. О своих настроениях по приезде в Новосибирск Шапиро вспоминал следующим образом: «После XIV съезда у нас не было настроения, что мы побеждены. У нас не было настроения, что мы должны смотать удочки. Мы считали, что съезд пройдет вместе с решениями, которые партия установила. Когда я приехал сюда, тут уже были товарищи ленинградцы, которые были высланы по командировкам ЦК. Я с этими товарищами был знаком по Ленинграду, и, несомненно, по моем приезде началось мое посещение этих товарищей. <…> Все мы были в одной группе, все мы жили одной жизнью»²⁶³.

Несмотря на то что сходство царской жандармерии и большевистской контрольной комиссии никем из ленинградских оппозиционеров открыто не признавалось, сложно было отрицать историческую иронию в жизненных траекториях партийных диссидентов: за подпольные собрания и обсуждение запрещенных документов все они были направлены на ответственную работу в Сибирь, место ссылки политзаключенных в царское время. И хотя в Сибирь они отправились не в кандалах, многими новый статус переживался как унизительный. Ведущие теоретики ленинизма, ветераны революции, члены ленинградской организации, впитавшей традиции Октября, – за свою верность духу партии они были сосланы на окраину России, вынуждены работать в захолустье. Но в то же время выпавшие на их долю испытания можно было понять и как опыт новой революционной закалки, способ отработать новые приемы полемики. Как и ссыльные революционеры начала века, оказавшиеся в Сибири оппозиционеры планировали вернуться триумфаторами. Ленинградцы, попавшие в Новосибирск по воле ЦК, не собирались сдаваться без боя.

С точки зрения аппарата, все они составили костяк Сибирской группы оппозиции, где на роль лидера претендовал Николай Яковлевич Пекарь-Орлов, бывший бундовец, член партии с августа 1916 года²⁶⁴. Пекарь-Орлов был начальником политотдела Двадцатой дивизии, членом Ленинградского губкома, близким другом Зиновьева. После поражения «Новой оппозиции» ЦК послал его в Сибирь на малозначительную должность управляющего Винтрестом. На Знаменской новосибирской райпартконференции в сентябре 1926 года Пекарь-Орлов петушился: «На одной из рабочих конференций возник вопрос при избирании президиума, рабочие не желали выбирать коммунистов. Отсюда я делаю вывод, что коммунисты авторитетом не пользуются. <…> Мы переживаем в настоящее время тяжелый внутрипартийный кризис, никакой внутрипартийной демократии нет. Да, я оппозиционер и горжусь, что я из Ленинградской организации, потому что она идет по ленинскому пути»²⁶⁵.

Особенно громко звучал голос Александра Сергеевича Куклина, приехавшего в Новосибирск годом позже на пост члена правления Сельхозкооперации Сибири. Старейший член партии – с 1903 года! – Куклин работал фрезеровщиком механического завода «Старый Лессиер», инструментальщиком завода «Старый Арсенал». Параллельно он был членом Выборгского райкома и Русского бюро РСДРП, человеком с огромным партийным авторитетом. После революции Куклин – заместитель председателя Петросовета, военком 25‑й стрелковой дивизии. Последние его должности, уже как зиновьевца-оппозиционера, – председатель Ленинградской губернской контрольной комиссии и заведующий организационным отделом Ленинградского губкома РКП(б). «Партия, в каких бы то ни было условиях, всегда обсуждала вопросы снизу вверх, – увещевал Куклин новосибирцев в 1927 году. – Мы, старики, к этому привыкли, и лишь за время гражданской войны эта обстановка изменилась, а с окончанием гражданской войны, с момента развертывания строительства страны эти рамки должны быть расширены. На XIV съезде это требование настойчиво было заявлено. Теперь вот этой демократии нет, а о ней говорят на бумаге. Мы знаем из опыта Ленинграда, когда товарищи об этом заявили, то их ссылают и по сие время, вот я вам пример – из Ленинграда выслан в Сибирь. Ленинградская организация передовая, а ныне получилось, что главенствующие посты занимаются партийцами-назначенцами, транспортированными в Ленинград»²⁶⁶.