Что бы он не делал, какую бы тайную дверь не отпирал – разочарование ждало его повсюду. Вернувшись в Санкт-Петербург, однажды он бесцельно бродил ночными переулками, закутавшись в шарф и с ватной пустотой в голове, которой всё чаще оканчивались его умственные изыскания. На крыльце закрытого магазина Анатолий увидел парня в тонкой кожаной куртке и джинсах, сжавшегося в комок под холодными щупальцами сырой мглы. Он поймал его взгляд – боязливый, как побитого щенка, но заискивающий и жадный, ищущий тепла ласковых рук и чашки ромашкового чая, но давно потерявший в них веру. Нетрудно было догадаться, что парень промышляет проституцией. Жгучая идея мелькнула в измученном сознании Анатолия, как искра в миг спалив всю вату, и он сказал ему: «пошли».
Когда дворцы центральных улиц сменились бесконечными складами промзон, парень начал заметно нервничать.
– Куда ты ведёшь меня?
– Туда, где будет лучше для тебя.
– Я не пойду дальше! – По его надрывному тону было ясно, что он не раз уже ходил и поплатился за это.
Анатолий обернулся, вытащив из кармана пачку купюр:
– Сколько ты хочешь? Десять? Может, сто, двести? Всё это будет твоим. Ты сможешь проститься со своей паршивой жизнью. Мы почти пришли.
Здания красного кирпича на фоне неба казались чёрными. Их угловатые орнаменты окон и сводов крыш, трубы вентиляции, решётки и заборы были как части огромного робота, готового проснуться, едва издашь малейший звук. Наконец, миновав полузаброшенный цех какого-то завода, они приблизились к глухой стальной двери.
– Здесь.
Парень недоверчиво глянул на него, но мысль о пачке купюр явно была способна компенсировать все причуды клиента. Анатолий встал вплотную к двери и сделал вид, что возится с ключами (в темноте всё равно было не разобрать), и прошептал: «сан-сааа-саад-хаши». Протяжно завыли старые петли; внутри где-то далеко горела тусклая лампочка.
– Держи, это твоё! – Крикнул Анатолий, провёл пачкой денег под носом паренька и бросил её внутрь. Тот кинулся за нею, как бешеный зверь на мнимую добычу, а Анатолий, едва его наивный спутник перешагнул порог, навалился на дверь – щёлкнул захлопывающийся замок, и помещение вновь было заперто.
Внутри находились бойцовские псы. Жестокая забава – разводить собак специально для того, чтобы потом на арене, что была в этом же цеху, стравливать их с людьми, и – там уж кто победит. Животных держали в изоляции, кормили мало и через отверстие в стене, а белый свет они видели лишь во время схватки. Скитаясь по самым скрытым уголкам города, Анатолий в своё время случайно обнаружил эту подпольную организацию: он тогда едва успел выскочить, и напоминанием о его неосторожности стали ему порванные штаны и укус на щиколотке. Сейчас звери мирно спали, и прошло минуты две, прежде чем парень бросился с той стороны на дверь с криком «открой!». Озноб охватил Анатолия, он прижался к стене; его точно изнутри било электричеством. За дверью начались душераздирающие вопли вперемешку со звериным рыком. В достаточно широкой щели под дверью появились окровавленные пальцы – и тут же исчезли, оставив на бетонном полу три белых царапины. Удар, точно внутри разорвалась бомба – и Анатолий упал, залившись жутким кашлем. В глазах стемнело, и лишь три белых царапины витали в воздухе, как нечто само по себе существующее. Неужели всё? Неужели свобода?! Как он пришёл в себя и добрёл до дома, он плохо помнил, но только лишь сознание вернулось к нему – он проверил свой дар на первой попавшейся двери, и та покорно раскрылась. Его способности никуда не ушли. Вот только куда бы не бросил он взгляд – три белых царапины всюду были с ним; днём менее заметные, в темноте они проявлялись явственней – как напоминание о его поступке, они въелись в сетчатку глаза и постепенно разрастались, как катаракта.
Это должно было бы послужить уроком, но ответа Анатолий в нём не усмотрел. Прозрение обернулось для него слепотой. Применённый во вред, дар его не исчез, а лишь усилился, хоть и оставил неизгладимый след. Значит, дар его божественный! В то время в город привезли мощи одного из почитаемых святых. Отстояв громадную очередь перед собором, он бесстрашно вошёл под его высокие своды, приложился, как и все, губами и лбом к ларцу с мощами, но не вышел сразу, а встал потом неподалёку, чтобы видеть и ларец, и эту бесконечно тянущуюся, торжественно-угрюмую бессмысленную процессию верующих. Внутри опять зашевелилось что-то раздражающее горло, но он подавил приступ кашля – нет, он не отступит. Наверно, это оно… сейчас всё станет ясно! Чётко представив в уме крышку ларца (которая, кстати, была без стекла, так что и видно-то ничего не было), он с трепещущим сердцем и религиозным страхом приготовился прошептать заветные слова – эти впечатления вновь оживили его давно зачерствевшее нутро. Под пристальным взором святых с икон он, глубоко в душе надеясь, что на этот раз всё-таки ничего не произойдёт и тогда многое прояснится, или наоборот – всё произойдёт последний раз, одними губами произнёс: «сан-сааа-саад-хаши». Но крышка ларца, к его разочарованию и радости одновременно, щёлкнула и отпала, как раз когда к ней наклонилась какая-то старушка. Все вокруг ахнули; старушка упала на затёртый ковёр. По лицу близстоящих служителей церкви пробежал ужас – но то был не религиозный страх свершившегося чуда, а испуг разоблаченных заговорщиков. Всеобщему обозрению предстал совершенно пустой ларец, если не считать красного бархата, которым он был оббит изнутри в изобилии. Отовсюду полилось: «Пустой! Пустой!…» Поднялась паника. Кто-то падал на колени прямо где стоял; иные плакали и воздевали руки; но нашлись и те, кто дерзкими выкриками обвинил церковь в жульничестве и насмешкой над чувствами верующих.
Анатолий покинул храм в разочаровании: настоящего чуда он снова не увидел. Лишь скисший компот человеческих эмоций, и ничего божественного. Он присел на скамейку, вытер платком пот со лба и обнаружил на ткани чёрные следы. Какая-то скрюченная старуха, ковыляя из храма с холщёвой сумкой, остановилась перед ним и протянула стеклянную бутылку, в каких раньше продавали молоко:
– Э, милок, совсем плохо тебе! На, выпей – святая, из храма взяла. Выпей-выпей, полегчает!
Горло и правда пересохло. Он поднёс было бутылку к губам, но в нос ударил резкий запах серы, чуть не вызвав новый приступ кашля – он дёрнулся и отбросил бутылку назад. Несколько капель попали на руку и обожгли кожу.
– Что ты дала мне, старая? – Злобно крикнул он бабке, озираясь по сторонам – но её и след простыл, хотя далеко она уйти не могла.
Всё враньё, всё и всюду! Нет правды в быту, нет её и в церкви. Всё осточертело Анатолию, и он решил отправиться прямиком в Иерусалим, в Храм Воскресения Христова.
Прошёл уже почти год, как явились Анатолию во сне волшебные слова. За это время он похудел ещё больше, хотя и так был худым; потемнел и потускнел, и в Иерусалим, этот желчный, пахнущий песком город он прибыл с видом человека, совершенно разочарованного жизнью, но в глазах которого безумной фантазией ещё теплилась последняя надежда – последняя искра, сохраняющая в нём огонь жизни. Он приблизился к храму; он специально выбрал наиболее тихий день, когда не проводилось никаких служений, и храм работал в обычном режиме.
Трепетный, мистический страх, как и в тот раз в Санкт-Петербурге, охватил его и сейчас. Пару раз пробирал его странный кашель, и закрывая рот платком, с недоумением он потом видел на нём черную склизкую размазню, точно объелся угля. Правым глазом он почти не видел – три белых штриха расползлись и застлали почти весь зрачок. Входя в Кувуклию, он весь дрожал и смотрел только в пол. С ним зашли ещё трое, а сзади уже надвигалась группа паломников из Греции, насколько он мог различить язык. Монах, дежуривший у входа непосредственно в пещерку, где находился Гроб Господень, стал поторапливать их. Поклонился Анатолий, как и все, камню Ангела, и через низенький проем вошёл в святейшую на земле комнату. Скотское желание его вдруг отпало, слова будто стали забываться, стираться из памяти, но он усилием воли заставлял себя помнить цель своего визита: либо сейчас, либо никогда. Он должен завершить начатое!
Он лицезрел пред собою Ложе Господне, накрытое мраморной, с ровной трещиной посередине, плитой, под которой, согласно приданию, находилась подлинная поверхность, на которой покоилось тело Христа. Помещалось в этой крохотной комнате не более четырёх человек, и три неизвестных спутника его приклонили колена перед плитой, а он, обливаясь холодным потом и дрожа, как осенний лист, отошёл к стене и вцепился взглядом в священное место.
Изображение точно смазали – он не мог сфокусировать взгляд, так же как и с сформулировать мысль. Через силу, ощущая тошноту и начинающий душить его вновь непонятный кашель, он представил себе движение этой плиты и через силу выдавил: «сан-сааа-саад…» стены вздрогнули, и рот его наполнился чёрной слизью. Он подавился, не договорив. На истёртый пол упало несколько вязких капель – они зашипели, въедаясь в священную поверхность и образуя в ней крохотные ямки. Таких ямок было множество на полу, некоторые из них почти стёртые, другие свежее – сейчас он заметил их и понял, откуда брались они. Не одно злодейство было исцелено в этой комнатке. Он прислонился к стене и зажал рот платком, но слизь уже текла по пальцам.
Один из паломников пугливо оглянулся на него. Должно быть, он представлял собой совсем жалкое зрелище: мужчина с плешивой нищенской бородкой, выпучив глаза и перекрестившись, выбежал вон. Но Анатолий не собирался отступать. Он должен понять это! «сан-сааа…» слова гоготали в горле, выплёскиваясь чёрными пузырями. Но он договорил их. Ясно представляя себе движение плиты, задыхаясь и еле стоя на онемевших ногах, он всё же договорил…
Вокруг всё как будто качнулось. Метнулись в бок многочисленные лампады над ложем, съехали стоявшие на полочке иконы. Свет свечей дрогнул; по стенам прокатилась вибрация. Раздался каменный скрежет, и плита, разломившись как раз на месте трещины, медленно двинулась в сторону прохода и с диким грохотом рухнула на каменный пол. Падая, она разломилась на множество каменных осколков и рассыпалась по всей комнате. Взору обомлевших предстало истинное ложе Христа, которое, однако, представляло собой просто груду осколков без каких-либо заметных на них характерных следов. Анатолий сползал по стене в полном оцепенении. Полный ужас читался на лице забежавшего внутрь дежурного монаха; лицо его точно тоже сползало вниз, обнажая кости черепа. Все, кто был снаружи Кувуклии, поняли, что что-то случилось. Один из паломников, тех, что припал на колени, на четвереньках выбрался вон и убежал; другой же взял с Ложа осколки камней, выбрался наружу и с криком «она разбита!» кинул их в людей.