Второй после Солнца

– На Теруэль! – воскликнул Аркаша.

– На Телуэла, аданака, палоха, – возразил китайский интернационалист Фу И, известный тем, что наметил пять добрых дел, которые должен был сделать: победить фашистов в Испании, жениться, совершить революцию в Китае, родить десять детей и умереть с женой в один день.

– Почему палоха? – спросил Аркаша.

– Во-пелавыха, нета паликаза, – объяснил Фу И, известный также тем, что имел шесть принципов, четыре правила и семь причин радоваться. – Во-ватолыха, нета далоги.

– В-третьих, жарко, в-четвёртых, далеко, – продолжил Аркаша, снова перейдя на шведский. – Истину мы с товарищем Фу говорим. Никаких Теруэлей! Начштаба Карлссон!

– Я, – отозвался Пер, предчувствуя очередной сеанс Аркашиного зубоскальства.

– Вам не терпится подвести меня под трибунал? Что ж, извольте, но вот людей пожалейте. Ведь из-за вашего нетерпения товарищ Фу может так и не сделать в жизни ни одного доброго дела!

Остыв, Аркаша из подручных средств соорудил себе удилище. До рассвета он спускался с ним к тому, что осталось от речки.

– Первая рыбка – за Хэма, – говорил Аркаша, – вот его бы сюда с его снастями. Вторая рыбка – за Пера, а третья – за Аниту, ну и четвёртая – за Фу И.

На закате, когда прекращались бомбёжки и появлялись вороны, Аркаша стрелял любознательных птиц из рогатки. При этом первую птицу он посвящал Фу И, и снова лишь вторую – Перу.

И наступала ночь. Аркаша и Анита лежали под звёздами. Им не спалось. Звон тишины давил на уши не слабее, чем грохот снарядов.

– Ну что, – начинал Аркаша, – поговорим, как звезда со звездою?

– Это ты – звезда, – подхватывала Анита, – а я, в лучшем случае, подзвёздник.

– Но ты – мой подзвёздник? – спрашивал Аркаша.

– Тебе это так важно, – интересовалась Анита, – только ли я подтвоя?

– Да, важно, поэтому я отсылаю Пера спать на другой конец лагеря, – отвечал Аркаша (он отсылал Пера под тем предлогом, чтобы одним снарядом не убило сразу двух командиров).

– Неужели ты способен на ревность? – не переставала удивляться Анита.

Ночью, под небом, кишащим звёздами, даже Аркаша был способен на ревность, ночью даже Аркаша говорил глупости:

– Я способен на всё: размолотить, раздавить, втромбовать в землю всех, кого ты любила, всех, кому ты отдавалась, всех, кто по-хозяйски залезал в эту маленькую дырочку до меня.

– Тяжёлый случай, – вздыхала Анита, – запущенная звёздная болезнь. Но мы её вылечим. Я никого не буду больше любить. Я никому не отдамся больше – если ты не пожелаешь иного.

Аркаша недоверчиво хмыкал.

– Я знаю, что говорю. Я чувствую, ты – последний, – говорила Анита так, как говорят только ночью, под звёздами.

Однажды утром бомбардировщики не прилетели. Аркаша встал в полный рост и огляделся: он стоял среди трав. Травы были красные, травы были жёлтые, травы были белые, и даже попадались зелёные травы.

– Я люблю тебя, Испания, – признался Аркаша, встав на колени.

– Я люблю каждую твою травинку, – говорил Аркаша, целуя каждую травинку по очереди.

– Я люблю каждый твой камешек, – говорил Аркаша, целуя по очереди каждый камешек.

– Я люблю смердящие трупы под твоим небом, потому что это трупы твоих детей, я люблю твоих иссушённых зноем старух в воронково-чёрных платках, я люблю твоих неистовых мужчин, твоих женщин с прозрачными лицами, – говорил Аркаша, целуя и орошая Испанскую Землю слезою страсти.

– Ты, гордый Аркаша, вундеркинд земли русской, который ни перед кем ещё не стоял на коленях, – отвечала Аркаше Испанская Земля, – знай: ты – мой, я впускаю тебя в себя.

– Спасибо, пока не надо, – вежливо отказался Аркаша.

Послышался гул запоздавших самолётов, и гордому Аркаше пришлось-таки зарываться в Испанскую Землю.

– Это – агония! – прокричал над его ухом Пер. – Мы уже три месяца сидим на этой горе! И каждый день нас бомбят! И каждый день кто-нибудь гибнет!

– Чья агония, господин теоретик военного искусства? – крикнул в ответ Аркаша.

– Не знаю! – крикнул Пер. – Наверное, моя!

Вечером пришёл приказ. Аркашин полк был удостоен чести замыкать отход интербригад. Аркаша собрал бойцов.

– Надо отступать, – сказал Аркаша. – Чтобы отъесться, отпиться, отмыться, отоспаться – и тогда можно снова наступать.

Но наступать им больше не пришлось. Они сдавали высоту за высотой, поле за полем, деревню за деревней, хотя винтовка была у каждого второго, а желание умереть или победить – у каждого полуторного. Они отступали пёхом: вся немудрёная техника была потеряна ещё при наступлении. И лишь Аркаша мог изыскать в этой потере определённый эстетический плюс: остовы грузовиков и танков существенно разнообразили унылый придорожный ландшафт. Возле одного из таких останков Аркаша застыл, не в силах отвести восхищённого взора: то был шикарный серебристый кабриолет «Испано-Суиса». «И пусть меня считают некрофилом, – вслух подумал Аркаша, – я не уйду отсюда, покуда не оживлю её. Или я поеду дальше на ней, или упокоюсь под ней!»

– Я останусь с тобой, – заявила Анита.

– А я останусь с вами, – заявил Пер.

– Фиг с вами, оставайтесь, – добродушно разрешил Аркаша, – может и вы на что сгодитесь. Фу И, давай, брат, принимай на себя полк и отведи его целым за Эбро, сделай минус первое доброе дело.

– Ну что, ребята-демократы, – обратился Аркаша ко всем кроме коммунистов, – не скучайте, свидимся, ждите меня – и я вас каждого прокачу с ветерком.

– И с вами свидимся, – пообещал он остальным.

Толку от Аниты и Пера действительно не было, но Аркаша всё равно за неполный рабочий день с помощью кувалды, скальпеля, зажима и пары тампонов реанимировал Испано-Суису.

– Люблю большие красивые машины, – признался он, утирая пот. – Чуть больше, чем больших красивых женщин, но чуть меньше, чем большие красивые реки. Ладно, поехали, бензина нам хватит как минимум до Эбро.

Они уже догнали было свою колонну («Вот и свиделись! Успели соскучиться?!» – крикнула колонне Анита), когда Аркаша притормозил и стал нервно шарить по своим карманам.

– Трубка! – простонал он. – Подарок Хэма! Я обронил её, верно, когда чинил машину. Выходите, ребята. Я поеду обратно. Я не могу оставить трубку Хэма врагу.

– И не подумаем! – хором воскликнули доблестные скандинавы.

– Спасибо, – сказал растроганный Аркаша, – втроём мы найдем её в четыре раза быстрее.

Они вернулись на старое место и в травах – красных и жёлтых, белых и зелёных – пытались отыскать злополучную трубку. Стемнело. Они переночевали в машине и продолжили поиски утром.

– По-моему, нас окружают, – вдруг закричала Анита, – бежим!

– Поздно, – сказал Аркаша, выпрямляясь, – влипли.

И вдруг, замахав руками, с криками: «Стойте! Стойте! Не проезжайте мимо! Хватайте их! Я заманил их в ловушку! Это – важные коммунисты!» – он побежал навстречу итальянским солдатам.

Пер и Анита смотрели ему вслед скорее очумело, чем понимающе.

– Сейчас он что-нибудь выкинет, – нашлась Анита.

Но Аркаша выкинул только ненужные теперь условности.

– Я – шофёр, – рассказывал он, когда его вместе с трофейными Испано-Суисой, Анитой и Пером доставили в аюнтамьенто²⁵ деревушки Корберы, утром оставленной республиканцами, – а это – важные коммунисты. Я возил их, но всегда хотел служить только национальным силам, только нашему каудильо²⁶. Я – простой рабочий парень, баск по фамилии Эчеверрия. Мы, рабочие, ненавидим коммунистов, мы – за фашистов.

– Эй, хозяин, вино есть? – спросили итальянские офицеры, прерывая Аркашину исповедь в самом драматичном месте.

– Есть, несу, – отвечал староста.

– Тебе всё-таки так хочется жить, – спросила Анита по-шведски, – что ради своей жалкой жизни ты предаёшь нашу идею?

– Ты можешь выдать меня, если хочешь, – шепнул Аркаша. – Говорите по-испански, – произнёс он уже громче, – господа не изволят понимать вашего тарабарского наречия.

Анита, не прицеливаясь, плюнула и попала Аркаше в щёку.

Связанный Пер насуплено молчал.

– Вот она, интеллигенция, – говорил Аркаша, отираясь, – а ведь мы, рабочие парни, такого себе не позволяем. И господа офицеры такого себе не позволяют, потому что это – настоящие господа. Вот она, благодарность за всю мою работу на вас. Спасибо, товарищ, продолжайте хулиганить, я подставляю вам вторую щёку.

– Хочешь вина, рабочий парень? – спросили итальянцы Аркашу.

– Я бы не отказался, – не отказался Аркаша, – если бы мне развязали, наконец, руки.

– Рано, – пресекли Аркашин порыв итальянцы, – рано шофёру пить вино с итальянскими офицерами.

– Господа, безусловно, правы, – смиренно согласился Аркаша, – пить ещё рано.

Пер насуплено молчал.

– Он что, немой? – спросили итальянцы.

– Когда трезвый – то как вина в рот набрал, – пояснил Аркаша.

– У нас заговорит, – пообещал старший из офицеров, капитан Пуччини. – Итак, начнём с женщины. Имя!

Анита молчала. Итальянцы терпеливо потягивали вино.

– Она делает вид, что не понимает. Я отвечу за неё, – вмешался Аркаша. – Её имя – Анита Свенсон, тридцать два года, уроженка Стокгольма, убеждённая коммунистка.

– Что делаете в Испании? – спросил второй офицер, лейтенант Беллини.

– А вы что делаете в Испании? – огрызнулась Анита.

– Вот видите, – подметил Аркаша, – она очень даже неплохо понимает испанский.

– Что делаете в Испании? – повторил Беллини.

– Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, – заявила Анита.

– Нам придётся заставить вас отвечать, – пригрозил Пуччини.

– Сейчас сиеста, – напомнила Анита. – Неужели вы готовы ею пожертвовать?

– Мы готовы провести сиесту в обществе такой очаровательной и разговорчивой синьорины, как вы, – сказал Беллини.

– Вы ошибаетесь, – возразила Анита, – по крайней мере, насчёт моей разговорчивости. Я говорю, когда захочу и с кем захочу. Сейчас я говорить не хочу и больше не скажу ни слова.

– Что предлагаете делать, лейтенант? – спросил Пуччини, опорожняя очередную бутылку.

– Я предлагаю раздеть её для начала, – предложил Беллини. – Посмотрим, та ли она, за кого себя выдаёт.

– Разумное предложение, – согласился Пуччини. – Капрал Россини, разденьте арестованную.

Анита вспыхнула, но теперь, пообещав молчать, она должна была молчать. Она не шевельнулась, когда капрал расстёгивал блузку, но вот со снятием брюк у капрала возникли проблемы.

– Привстаньте, – предложил он сидящей Аните.

Анита не шевельнулась.

– Можно, я помогу, – вызвался Аркаша.

– Сиди, рабочий парень, – пресёк Беллини его порыв, – не дело, когда рабочий парень раздевает леди, пусть и коммунистку.

– И правда, не дело, – согласился Аркаша. – Господин прав, рабочий парень должен знать своё место. А капрал – он, наверное, из маркизов.

Пер с рычанием слетел со своего стула и, поочерёдно отталкиваясь связанными руками и ногами, покатился к Аните. Бунт обречённого был быстро подавлен. Капитан Пуччини не поленился вскочить со своего места и оседлать извивающееся рычащее тело. Беллини и Россини били Пера по почкам, а Аркаша каждый удар сопровождал чмоканьем и восклицанием «Классно!». Рычание Пера постепенно сменилось всхлипами. После экзекуции его оттащили в угол, откуда ещё долго слышались тихие-тихие хлюпы.

– А дали б мне ударить – я б ему вмазал, – мечтательно произнёс Аркаша.

– Подожди, парень, – остудил его пыл Пуччини, – не дело, чтобы рабочий парень бил своего хозяина.

– Господин прав, – согласился Аркаша, – рабочий парень должен бить такого же рабочего парня, как и он сам. Но я осмелился бы дать господам совет.

– Ну что ж, давай, советуй, – разрешил Пуччини.

– Я бы посоветовал господам, извиняюсь за грубое слово, трахнуть госпожу коммунистку: от очень многих товарищей я слышал, что она умеет доставить товарищу настоящее удовольствие, но если, конечно, это настоящий товарищ.

– Хороший совет, – оживился Беллини. – Шоферюга – а башка работает как двигатель Испано-Суисы. Но если она была знакома со многими товарищами, наверняка у неё для нетоварищей припасён трипперок или что-нибудь в этом роде.

– Это поправимо, – успокоил его Аркаша, – для этого существует предохранительное средство, называемое платок носовой. Берётся носовой платок, из него изготовляется чехольчик, куда вы и помещаете свой инструмент. Если у господ есть носовые платки, я готов незамедлительно изготовить такие чехлы.

– Беллини, у вас есть платок? – спросил Пуччини. – Дайте ему, пусть сделает свой чехол. Развяжи его, Россини.

Расправив затёкшие руки, Аркаша первым ударом раздробил челюсть капралу Россини, вторым – перебил шейные позвонки лейтенанту Беллини. Третьим ударом он вогнал капитану Пуччини желудок в позвоночник. В ответ капитан Пуччини изрыгнул на Аркашу несколько литров вина. Аркаша утёрся, несколькими ударами добил его, а заодно и капрала Россини, чтоб не мучался, после чего развязал Аниту.

– Одевайся и бежим, – бросил он, направляясь к выходу.

– А я? – булькнул из угла Пер.

Аркаша на мгновение задумался, но быстро нашёлся:

– И ты одевайся.

На улице их в нетерпении дожидалась Испано-Суиса, но возле неё при пулемёте ошивалась пара солдат. Аркаша уложил солдат двумя выстрелами из лейтенантского пистолета, зашвырнул в кабриолет пулемёт и прыгнул за руль. Анита и Пер заскакивали уже на ходу.

На бреющем, как ему казалось, полёте Аркаша уходил в сторону Эбро. Туда же двигалась франкистская бронетехника, которую Аркаша облетал по обочине. Анита прижалась к Аркаше, их волосы переплетались на ветру, и им было хорошо, как ночью, под звёздами.

– Я не верила, что ты предатель! – кричала Анита.

– Я сам не верил! – кричал Аркаша. – Но ты хотела? Кого ты больше хотела? Пуччини? Беллини? Или, может быть, всё же Россини?

– Я хотела тебя – тем больше, чем более гнусным ты мне казался!

– Ты чуть было не обманула меня – ты ведь обещала, что не полюбишь другого без моего разрешения!

– Да, я хотела тебя обмануть – не вышло! Пер, и тебя я тоже, конечно, хотела, Пер, ты был бесподобен, ты так рычал! – обернулась она к Перу: на заднем сидении в обнимку с пулемётом счастливыми свободными слезами изливался Пер.

Аркашино дорожное хулиганство оставалось безнаказанным, пока какой-то чин в обгоняемой штабной машине не поднял тревогу.

– Анита, за пулемёт! – крикнул Аркаша. – Прорвёмся, в Море ещё должен быть Листер!

Но Листер, командир Пятнадцатой интербригады, накануне отошёл за реку, взорвав единственный мост, и прибрежную Мору занял враг, а её главную улицу перегородили итальянские танки. Аркаша свернул на просёлок, пытаясь объехать деревню. Река была уже рядом, когда пулемётчики сразу с двух танков стали бить по ним зажигательными патронами.

– Попока! Как из него стрелять? – обернулась Анита к Аркаше, и тут же одна из очередей вдребезги разнесла её голову и переднее колесо, а заодно подожгла машину. Аркаше даже не пришлось её останавливать: машина сама налетела на валуны.

Пер рванулся к Аните, но Аркаша ударил его по лицу и за шиворот потащил к реке. Очередями их прижало к земле. Когда Аркаша обернулся, танк уже направлялся к остаткам их великолепной машины и останкам их великолепной любовницы, чтоб с разбега наскочить на них как лев на львицу и превратить в подобие пылающей в жаровне лепёшки.

– Беги, я тебя прикрою, я хочу остаться с ней, – прошептал Пер и вздрогнул: на него спикировал окровавленный и обгоревший Анитин бантик.

– Всё верно. Оставаться тебе. Прощай, дон Пер, прощай, дон Диего, – прошептал Аркаша, уязвлённый тем, что бантик спикировал не на него, и нежно хлопнул Пера по заднице.

Пер встал, он мог прикрыть Аркашу только своей неширокой грудью. Его оборона была подавлена ещё быстрее, чем бунт: один всего выстрел из танкового орудия – и то, что осталось от Пера, смешалось с тем, что осталось от Аниты, Торквемады, Молы, Колумба, Сида, Сервантеса и Эль Греко.

Аркаша сумел использовать эти секунды, чтоб добежать до реки. Очередь прошлась по его ногам, но он успел нырнуть. Мутная вода, смешиваясь с Аркашиной кровью, становилась чуть-чуть прозрачнее.

– Эбро вам, господа фалангисты, не Урал-река, да и я – не Чапай, выплыву! – плевался пузырями Аркаша; ему очень хотелось жить – жить, чтобы мстить.

Течение и живущий в жёлтых потоках местный Фын И²⁷ помогли ему прибиться к республиканскому берегу.

«А эта хвалёная Эбро не шире, чем Альбис²⁸ у Магдебурга», – ещё подумал Аркаша, прежде чем потерял сознание.

Аркашу подобрали на пустынном глинистом мысочке очевидцы его заплыва, перевязали и, не мешкая, переправили в госпиталь Реуса. Через два дня он был арестован и перевезён в Барселону. В ходе допросов признал себя гитлеровским шпионом по кличке «Арминий²⁹», провалившим наступления под Брунете и Белчите³⁰, сдавшим Теруэль и заманившим 14-ю интербригаду в горную ловушку. Кроме того, полковник Кецалькоатль выдал фашистам из мести своего соперника в амурных делах – начштаба полка Пера Карлссона – и неверную любовницу Аниту Свенсон – так гласило обвинение, основанное на показаниях комполка товарища Фу.

– Палавильна ли я поступил? Добалое ли я дело сиделал? – спрашивал Фу И своих товарищей по партии, по полку.

– Товарищ Фу, ты поступил единственно возможным макаром, – отвечали ему товарищи. – Товарищ Фу, ты совершил самое доброе дело в своей недолгой жизни.

Тогда Фу И краснел от удовольствия и застенчиво опускал ресницы. Взгляд его падал на мыски сапог, в которых отражалось мужественное, красное от удовольствия лицо коммуниста, интернационалиста, командира полка.

А Аркаша 25 ноября 1938 года был расстрелян у стены королевских верфей Драссанес, хоть и просил казнить его поближе к статуе Рамона Беренгера.

Любознательный Паломник По Аркашиным Местам, свернув с авениды дель Параллель направо, в сторону Рамблы, на каррер дель Порталь де Санта Мадрона, и сегодня может обнаружить на этой стене пару выщерблин у того места, где полковник Кецалькоатль в первый и последний раз грыз кирпичи. Осталось неясным, то ли он хотел выгрызть в ней нишу, подобную той, памятной нише, то ли надеялся проделать лаз и сбежать, то ли у него просто резались новые зубы, зубы на – как это ни прискорбно предположить – товарищей из близкой по духу партии.

Разумеется, посмертно он был реабилитирован.

2. Вундеркинд Земли + 3. Майор иностранных дел

– За что, за что вы так любите Аркашу? – спрашивали землян земляне же и не только.

– Да как, да как его не любить? – отвечали земляне, удивляясь самой постановке вопроса. – Жить с Аркашей в одно благословенное время, дышать одним воздухом, видеть то же Солнце, что видит Аркаша – это ли не счастье землянское? Аркаша – всё-таки он одна из главных радостей нашей жизни.

– Земляне, дети мои, с высоты своего дарования обращаюсь я к вам. Почти в каждом из вас – моё семя, – напоминал им Аркаша ласково, вполне удовлетворённый их немудрёным ответом. – В ком семени больше – тот лучше, добрее, красивее, талантливее, богаче; в ком меньше – соответственно. Так что, делайте выводы – на будущее.

Солнце блекло на Аркашином фоне. Звёзды меркли, когда Аркаша выходил в ночь.

При одной мысли о нём бледнели негодяи, краснели женщины, тускнели корифеи. «Если вы не побледнели при мысли об Аркаше, значит, вы – не негодник, если не покраснели, то вы – не женщина, если не потускнели – не корифей!» – такая поговорка бытовала среди землян, уходя корнями своими глубоко в прошлое.

И когда Аркаша заслонял от кого-нибудь Солнце, то не воспринималось это затмением, ибо исходивший от Аркаши свет вполне компенсировал солнечный.

И не было жителя Земли, чьего дыхания не спёрло хоть бы раз в зобу от слова Аркаши, либо от его дела.

– Кто он, этот Глюков, и откуда, за какие за такие негрешения, был ниспослан нам Аркаша-вундеркинд?! – восклицали люди, простые и сложные, прогрессивные и не очень, в своём стремлении к правде.

Земная ль мать родила его или вырос он прямо из звёздной пыли, замешанной на гречишном мёде – знал только сам Аркаша, а может, и он не знал. И адрес, который он указывал на визитке, говорил сам за себя: звёздное скопление Девы, галактика Млечный путь, Солнечная система, Аркаше.

Одно известно было на удивление точно: родился он зимой, и вся зима считалась и почиталась сезоном его рождения. Очевидно, таким хитрым манёвром природа постаралась компенсировать человечеству (по крайней мере, его лучшей, северной половине) самое холодное и унылое время года.

– Уж такой уж вы, Аркаша, человечище! – говорили Аркаше.

«Да, я такой, – думал Аркаша. – Да, уж такой я человечище, уж такой уж я вымахал».

Расправляясь³¹ с опостылевшей постсоциалистической моралью, я шкуркой сдирал с себя родимые пятна коллективизма. Как никто другой, последовательно, пятно за пятном, через муку осознанной необходимости я готовил себя к полёту в царство Свободы, и однажды мне показалось, что я нашел Её, может, даже несколько преждевременно – с десяток пятен у меня ещё оставалось.

Она читала седьмой том ПСС³² Самогрызбаши. С суперобложки супертома с мудрой всепонимающей и всепрощающей улыбкой взирало на всех желающих суперлицо суперотца всех самогрызов.

Видно было, что чтение трогало Её за самое живое из Её мест, слёзы пенными струйками низвергались из подслеповатых глазок и заполняли две ямки на впалой груди, эффектно подчёркнутой вогнутыми чашечками лифчика, надетого поверх телогрейки.

– С такими рыльцами, – обратился я к Ней по возможности учтиво, – читают ПСС Американбаши, ну Японбаши, ну, на худой конец, Гондурасбаши, ну, на самый крайняк, Люксембургбаши.

– Благодарю вас, вы очень любезны, но в моём маленьком укромном девственно чистом сердце есть место лишь одному, и этот один – перед вами, так что не надейтесь к нему присоседиться, – прогундосила Дева-Свобода, мило осклабившись.

– Да, я такой. Я бы даже, пожалуй, ввиду своей крайней любезности, так любезно вами подмеченной, удовлетворил ваш недюжинный интерес ко мне прямо здесь, если б вы оказались Свободой. Но вы не Свобода? – спросил я, и в глазах моих предсказуемо зажглась беззащитная синь надежды.

– Нет, я – Пристипома. А вы, случаем – не Марк Юний Брут Аппий Центавр? – спросила Пристипома, кокетливо прищурившись.

– Да, – ответил я, – вы почти угадали, я – Глюков.

– Везёт же вам! Хотела б я носить такую фамилию! – воскликнула Пристипома с пылкостью вполне девичьей.

– Носите на здоровье, мне не жалко! – воскликнул и я с пылкостью, почти не уступавшей Пристипоминой.

– Так вы рассчитываете сразу овладеть моим пышным лакомым телом? Или невзначай попытаетесь растянуть добрачный период? – поинтересовалась Пристипома, застенчиво хихикнув.

– Увы, увы. Уж ничего от вас я не желаю, – поспешил я её обрадовать, потухшим взором озирая родинку на своей коленке.

Эта чёртова родинка, неоднократно уже было стёртая, снова проступила на старом месте – она опять обломала меня о мою же коленку!

– Разве не заслужила я хотя бы угощения? – спросила Пристипома и повернулась ко мне ухом, стремясь как можно полнее впитать в себя мужественный аромат моего ответа.

– Блин, пристала. Женщина, отцепитесь!  – взвизгнул я, но пронзительный взгляд Самогрызбаши в который раз перевернул моё представление о свободе и неосознанной обходимости. – Впрочем, почему бы и нет? Угостить вас сгустком моей гениальной мысли, выжимкой из чужих эмоций, переваренных мною не без пользы для своего организма, нежной мякотью плодов чьих-то неведомых всенощных бдений? Извольте, хавайте.

– Здравствуйте вам, Аркаша, – приветствовал себя Аркаша, просыпаясь, – здравствуйте, вундеркинд земли русской!

– И вам, Аркаша, здравствовать! – отвечал себе тогда же Аркаша.

Таким образом Аркаша здоровался с окружающим миром, который наиболее полно и концентрированно как раз и воплощался в самом Аркаше. И этот мир в лице Аркаши каждый раз по-новому восхищал Аркашу, возбуждал в нём желание усиливать борьбу во благо дела этого мира.

– Здравствуйте, люди, здравствуйте, звери, – говорил Аркаша, приходя к людям и зверям.

Каждый раз именно с этих приветствий начинал он утренний обход своих земных владений.

– Да мы-то ладно, хрен с нами, – отвечали люди и звери, – главное, чтоб ты, Аркашенька, здравствовал!

– Животное, – обращался Аркаша персонально к какому-нибудь самому задрипанному коту, – здравствуйте!

Аркаша уважал кота, даже самого задрипанного, поэтому он общался с ним как с равным. И кот чувствовал Аркашино уважение, хоть и не мог ответить на его приветствие словом, и коту было хорошо и приятно в этом мире, где есть Аркаша.

Рассказывали, что как-то некий заяц, желая попасть Аркаше на глаза, осмелился перебежать ему дорогу. Всегда памятуя о том, что нужен человечеству живым, Аркаша немедля остановил свой паланкин.

– Догоните зайца и приведите ко мне, – велел Аркаша зевакам, обычно сопровождавшим его в променадах.

Заяц был изловлен и доставлен к Аркаше.

– Вы уверены, что это – тот самый заяц? – спросил Аркаша.

– Нет никакого сомнения, – заверили Аркашу, – видите опалённый мех на том боку, на который упал первый взгляд ваш?

– Здравствуйте, заяц, – приветствовал тогда зайца Аркаша. – Далеко бежим?

Заяц словно онемел от счастья, да и вид его выражая один лишь несусветный восторг.

– Как он бежал ко мне: слева направо? – осведомился тогда Аркаша. – Ну что ж, это естественно для зайца. Тогда пустите его справа налево, и будем считать, что заяц не пробегал.

Зайца запустили справа налево, после чего, подпалив ему и второй бок, Аркаша благополучно миновал роковое место.

По раздолбанной лестнице мы поднялись на последний хрущобный этаж, а оттуда по витой металлической лесенке – на хрущобную крышу. Пока мы поднимались, спотыкаясь и чертыхаясь, неопределённого пола физиономии высовывались из-за обшарпанных квартирных дверей и провожали нас равнодушными взглядами. Мне было обидно за это их равнодушие: я полагал, что спутница моя должна была вызывать у них как минимум восхищение – да хотя бы своим интеллектом.

На крыше находился ресторан под открытым небом «Съешь себя сам». В нём по традиции собирались поклонники Самогрызбаши, а интерьер ресторана ежеутренне проходил процедуру освящения – дабы сверить часы с выдающимся руководителем современности, как говаривали освящающие. Покатость крыши символизировала покатый лоб Самогрызбаши, бездна, в которую она обрывалась – бездну мудрости величайшего из вождей, а столы со стульями – бородавки и родинки на лице Его и Его же теле. Вытяжная труба, культовый объект поклонения, была загримирована под Его фаллос. Посетители, составлявшие неотъемлемую часть интерьера, символизировали насекомых – кровососущих, соковыдавливающих, силовысасывающих, – одним словом, гнус. К ним и относились как к гнусу.

– Вы предпочитаете сидеть лицом или спиной к бездне? – сделав значительное лицо, спросила меня Пристипома.

– Предпочитаю сидеть от неё подальше, – отвечал я, нисколько не покривив душой. – А вас бы я, наоборот, посадил к ней поближе.

Квадратная тётка в просторном балахоне, украшенном Его изречениями, чуть ли не пинками проводила нас к компактному двухместному столу-бородавке.

– Вы раньше бывали здесь? – спросила Пристипома, испытующе буравя меня маленькими бесцветными глазками.

– А вот не скажу! – игриво отвечал я, ёрзая на неудобном стуле-родинке.

Пристипому здесь узнавали, её приветствовали поднятыми бокалами.

– Если вы бывали здесь раньше, то знаете, что они пьют, – продолжила свой допрос Пристипома, но уже иным, более изощрённым способом, словно это и не допрос вовсе, а так, светская беседа.

– Мочу, причём свежую, нефильтрованную, – предположил я, принюхавшись.

– Не только. В карте напитков вам также предложат – ага, вот и она – несколько видов выделений, включая сперму, но это очень дорогой напиток, вряд ли он вам по карману.

– Надеетесь, я блевану от вашей душераздирающей проницательности? Не на того напали! – вскричал я и приготовился задорого отдать свою жизнь.

– Жду не дождусь. Под столом – горшок, постарайся не промахнуться. Твои рвотные массы не пропадут, из них для нас же изготовят какое-нибудь неповторимое блюдо. Здесь полностью безотходное производство, всё используется вторично, третично, четвертично…

– И миллионично?! – воскликнул я, не в силах сдержать своей тяги к знаниям.

– И миллионично, вестимо. И в этом – один из глубинных смыслов учения Самогрызбаши, и в этом – один из сокровенных смыслов самогрызения. Самогрызбаши считает преступлением транжирить продукты, когда дети к северу от Рио-Гранде чахнут от голода, и ты слышал, наверное, как он поступает с виновными в преступлениях подобного рода, а если не слышал – то читал в пятом томе ПСС, а если не читал – то я дам тебе почитать или почитаю тебе на ночь сама.

Так незаметно мы перешли на «ты», и от этого с детства заторможенная и негибкая натура моя взбунтовалась и меня в самом деле вывернуло, хотя и мимо горшка. За соседними столиками это всё равно приветствовали громкими аплодисментами.

– Они предвкушают новое блюдо, – пояснила Пристипома, и роль гида-всезнайки была ей очень к лицу, – ведь каждая новая рвотина хороша по-своему. Она – как нежная рабыня, несущая на своём заду отпечаток ладони хозяина вплоть до следующего его прикосновения, хотя бы и состоялось оно через год или и того более.

– Но она, рвотина – не рабыня, она сумела вырваться на свободу! Отринув былого своего господина, неумелого своего хозяина, она выбрала свободу, раз и навсегда! – так говорил я, завлекая невинную девушку в незаметный пока для неё силок.

– Ценой самоуничтожения. Свобода – там, – возразила Пристипома, указывая вилкой в бездну.

Я покачал головой.

– Там – асфальт, а не свобода. Жёсткий и грязный асфальт, заблёванный и заваленный очистками, тампонами, ампулами и бычками.

Она взглянула на меня с уважением:

– Вы ужасно умный и ужасно смелый. Я, пожалуй, не позволю вам оплатить сегодняшний завтрак.

Я рванулся к кассе в последней, безнадёжной попытке оплатить незаказанный завтрак, но не тут-то было: Пристипома пригвоздила меня к стулу-родинке своим каблуком.

– Вы тоже ужасно умная, вы настолько умная, что грудей у вас, по-моему, быть не должно совсем, даже отрицательных, а между ног прячется что-то ровное и гладкое как у куклы, – сказал я ей то, что, по моим наблюдениям, подкреплённым теоретическими изысканиями Самогрызбаши, мечтает услышать каждая Пристипома.

– Вы угадали, но, клянусь, я докажу вам обратное, – пообещала она.

– Однако, подуло, – сказал я, давая этим понять, что совсем уже сыт собой и готов отработать Пристипомино угощение.

– Спасибо Тебе, Господи, за то, что подарил нам Аркашу! – радовались люди.

– Гениальный Глюков! Вот идёт гениальный Глюков! – кричали мальчишки и швыряли в себя каменьями.

– Позвольте пожать руку гению, – говорил Аркаша и пожимал своей левой рукой свою же правую руку; такое признание общественности – и какой! – надолго приводило его в хорошее настроение.

– О, Глюков, почему же он столь велик, а мы столь ничтожны и жалки? – повизгивали современные Аркаше писателишки, разношёрстно-разномастным стадом облеплявшие в поисках вдохновения и в ожидании – поощрительного слова ли, жеста ли, пинка ли – ступни колосса.