Кумач надорванный. Книга 2. Становление.

– XIII —

Впоследствии Валерьян с трудом припоминал, как добирался в Москве до Ленинградского вокзала, как брёл по платформе, отыскивал вагон. В оглушённом мозгу почти ничего не сохранилось об обратной дороге.

Весь путь от Москвы до Ростиславля Валерьян пролежал на скамье, временами впадая в беспамятство. Сидящие напротив пассажиры брезгливо косились на него, словно на пьяного забулдыгу. Идущие по проходу придерживали полы пальто и курток, чтобы не запачкаться о его торчащие со скамьи ноги.

Отопление в вагоне не работало, но холод и тряска не позволяли его сознанию затуманиться полностью. Вздрагивая, он запахивал плотнее куртку, поправлял под кровоточащей чугунной головой шарф.

Поезд, удаляясь от Москвы, пустел. На одном из перегонов какой-то подросток, подобравшись на корточках к скамье, полез шарить по его карманам. Валерьян, почувствовав на себе чужие щупающие пальцы, очнулся, приподнялся на локте.

– Пш-ш-шёл…, ты…, – захрипел он, отгоняя воришку, точно шакала.

Подросток убежал, провожаемый оловянными взглядами немногочисленных пассажиров.

В Ростиславль электричка пришла поздно. На улицах вьюжило. Ледяные воздушные струи топорщили свалявшиеся от крови волосы Валерьяна, швыряли снег в грудь.

Шатаясь, он доковылял до остановки, присел на обмёрзшую лавку. Но, обессиленный, скоро сполз с неё, словно сдутый, завалился боком на снег.

Слева от остановки светились витрины торговых ларьков. Перед витринами маячили фигуры в кожаных куртках, слышался говор, чирканье спичек о коробки. В салоне стоящей у тротуара машины гремела музыка…

Валерьян, приподняв веки, смутно различил чьи-то плечи, мерцающие в полутьме огоньки сигарет.

– А, отмудоханный, – пробасил коренастый тип в вязаной шапке. – П ойдём.

– А ласты не склеит? – з аколебался другой. – М ороз…

Коренастый кинул дымящийся окурок возле головы Валерьяна.

– Склеит так склеит. Естественный отбор.

Оба, пересмеиваясь, повернули обратно к ларькам.

– Расслабьтесь, пацаны. Зяблику какому-то наваляли, – крикнул коренастый оставшимся у витрин.

Замерзая, Валерьян не слышал, как напротив остановки затормозила машина, как кто-то, присев на корточки, принялся тормошить за плечо.

– Парень, эй! Очнись!

Приходить в себя он начал в приёмном больничном покое, где ему, протерев рану на темени чем-то жгучим и едким, стягивали рассечённую кожу швом. Водитель, подобравший Валерьяна на ночной остановке, рассказывал врачу:

– Хорошо, от 50‐летия Октября направо повернул. Решил, что через Привокзальную до Пролетарки быстрее. Как чувствовал… Проезжаю, гляжу: молодой парень на морозе лежит. Остановился, вышел: едва дышит, в крови. А рядом, главное, у ларьков этих коммерческих, топчутся здоровенные бугаи – и хоть бы хны. Да разве ж можно вот так к человеку?!

– Бугаи у ларьков? – хмуро повторил дежурный врач. – Это они его, что ли, так?

– Это в Москве… – прерывисто захрипел Валерьян. – Это ОМОН…

– Так ты из Москвы? Вот же… – смешался водитель. – Слыхал по радио. Передавали, будто демонстрацию незаконную разогнали.

– Законная была демонстрация… Ветераны шли… старики… Хотели цветы к Вечному огню возложить.

Спотыкаясь через слово, но с прорезающейся страстью Валерьян стал объяснять, что происходило на Тверской.

Водитель кряхтел, щипал лежащую на коленях засаленную кепку.

– Куда ж мы катимся-то, в конце концов? Раньше такое про какую-нибудь Латинскую Америку писали: полиция демонстрантов калечит. А теперь вот и у нас… Жуть!

Врач, дослушав, поправил наложенную на голову Валерьяна повязку:

– Крепкий у тебя череп…

Спустя день, немного оклемавшись, Валерьян настоял на выписке и уехал в общежитие, но в нём отлёживался до следующих выходных, страдая головокружением и изнуряющей слабостью.

Лутовинов был поражён нанесённым ему увечьем.

– Эк тебя обработали-то… – озадаченно мял он пальцами ус. – Чтоб раньше советская милиция да советского человека…

– Теперь не советская, – отвечал Валерьян, поправляя под головой подушку.

– Да уж вижу, – крякал Лутовинов. – У советской-то и дубинок никаких сроду не было.

Мать ходила к Валерьяну в общежитие каждый день, приносила еду и чистую, постиранную одежду. Её слезы, упрёки, мелочная опека угнетали его сильнее приступов дурноты. Он не знал, чем утешить мать.

Разговор с отцом вышел недобрым. Тот, придя отдельно от матери, один, давил его корящим взором, ругал за безрассудство, за глупую веру «провокаторам-коммунякам» Валерьян, не выдержав, вскипел:

– Твоих-то демократов и пальцем никто не трогал. Сами танки бензином жгли! А как к власти прорвались, прямо убивать за неё готовы. Фашисты настоящие, демократы твои!

– Опомнись. Прекрати… – пробормотал Павел Федосеевич, теряясь.

Валерьян не щадил отца:

– Что, неприятно слушать? А ты слушай! Сам из них.

Павел Федосеевич моргал, не зная, чем крыть.

– Ты что же, меня в этом побоище обвиняешь?

– Власть вашу обвиняю. Не говори, что ты не при делах. Ты депутатский помощник.

Павел Федосеевич задышал сипло, задёргал дрогнувшей рукой воротник.

– Так ты теперь на родного отца?!..

Он заходил по комнате, бросая пылающие, оскорблённые взгляды на сына.

– Ты… ты совсем рехнулся! Форменный большевик! Вот такие когда-то собственных родителей на расстрел отправляли. Откуда в тебе столько фанатизма? Столько ненависти?! И к кому? К отцу?

Павел Федосеевич замер посреди комнаты с искажённым лицом, глотая воздух.

– Валерьян, послушай хоть…

Валерьян глядел на отца без снисхождения, бледный от гнева и от боли в раскалывающейся голове.

Не договорив, Павел Федосеевич вдруг в отчаянии взмахнул рукой.

– А… что с тебя возьмёшь!..

Он вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Вошедший минуту спустя Лутовинов неловко кашлянул, поправил у двери половик, поставил на место придвинутый Павлом Федосеевичем к кровати стул.

– Опять поругались?

– А?.. – п риподнялся на локте Валерьян.

– Да с отцом твоим на лестнице столкнулся. Ведь он это от тебя уходил?

– Он.

– Лица на нём не было. Шёл, трясся весь.

Лутовинов шагнул к окну, распахнул форточку, словно сам воздух в комнате казался ему отравлен и тяжёл.

– Эх, судьба, что ли, у всех отцов одинаковая: страдание через сыновей принимать? – с проступившим внезапно на лице выражением безысходности произнёс Лутовинов.

– Вы не обобщайте, – сухо произнёс Валерьян.

Лутовинов сел к столу, неподвижно уставился на свои крупные, покрытые рубцами руки.

– Когда Вадим, сын мой, в Афганистан уходил, душа болела, конечно. Но верил, что за благое дело он там бьётся – против Америки, за Родину, за лучшую для тамошних людей жизнь. Даже когда голову он в этом Афганистане сложил, мысль грела, что не напрасно. Ведь он бравый был парень, Красную звезду успел заслужить. А потом-то как повернулось? Мол, и социализм плохой, и война та была ненужная, и Америка – не враг никакой, а друг главнейший. Читал потом в газетах про тот же самый Афганистан и внутри всё переворачивалось: солдат наших в нём оккупантами называют. Вчера провожали с оркестрами, а сегодня – оккупанты?!

– Это специально так пишут, чтоб морально прибить.

Лутовинов, поникший и скорбный, покачал головой.

– Просто больно рассуждаешь. Страна-то эта – Афганистан, как ни крути, а чужая. Куда нам других жизни учить, когда у самих всё кувырком полетело. И к чему же приходим? Что не за правое дело сыновья кровь лили? Что захватчиками туда явились? Нет, не могу такого принять…

– Солдаты воевали, потому что приказ воевать был, – насуплено произнёс Валерьян.

– Приказами одними жизнь не распишешь. Не по приказам на Руси испокон веку жили, а по совести.

– Теперь про совесть мало кто вспоминает.

– Не скажи. Из старших людей её не вытравить. Вот Витьку Игнатенко, к примеру, знаешь?

Валерьян отрицательно мотнул головой.

– Пятнадцать лет начальником гидротурбинного цеха был. Золотой мужик. Подшипника за эти пятнадцать лет домой не унёс. А сын его в прошлом году за разбой сел. И какой! Женщину подстерёг в закоулке, дал обрезком трубы по голове, да сумочку вырвал. Видеомагнитофон ему позарез купить хотелось. И вроде парень как парень с виду, в соседнем цеху сварщиком начинал. А вышло? Стыдоба! Витька слёг с сердцем, не мог позор пережить.

– Действительно жаль человека…

– Себя виноватил потом. Мол, упустил сына, не доглядел в своё время за ним. А сын – на кривую дорожку.

Лутовинов приумолк, словно взвешивая, стоит ли продолжать.

– Вы это к чему? – спросил Валерьян.

– К тому, что если промеж родных людей разлад начинается, добра не жди.

Валерьян догадался, куда клонит сосед-рабочий, но оправдываться не стал.

– Что ж вы, а? Ты из дома ушёл, с головой пробитой лежишь. Отец твой сам не свой – а поговорить по-человечьи… – Лутовинов, бессильный помочь, запнулся, – всё равно не можете…

– А как мне с ним говорить?! Он же за Ельцина и его банду. Слышать ничего другого не хочет.

– А если оставить политику? Свет, что ли, клином на ней сошёлся?

– Что ж мне, про то, что в Москве творилось, молчать? – загорячился Валерьян. – Ну нет…

Лутовинов опустил грустнеющие глаза.

– Да понимаю я тебя, понимаю. Не хуже тебя вижу, что Ельцин не в ту степь тянуть начал.

– Не в ту степь – это вы ещё мягко выразились.

Лутовинов сгорбился.

– И Ельцин не в ту степь, и люди волками друг к другу…

Он понурил седеющую, будто осыпанную пеплом голову, проговорил сокрушённо:

– Смута…

– XIV —

Избиение демонстрации, вопреки ожиданиям Винера, подъёма антиельцинского движения не предотвратило. Вероломство и жестокость ОМОНа потрясла даже равнодушных к политике людей. Избитым сочувствовали, всюду крыли мэрию и генералов, отдавших приказ.

Плодились слухи, что на Тверской забили до смерти отставного генерала Пескова, ветерана Великой Отечественной войны. Кто-то самостоятельно, без ведома Анпилова, Терехова, других предводителей демонстрантов, пустил по Москве листовки-воззвания. Заборы, стены домов пестрели лозунгами, призывами к восстанию, к мести.

На волне ширящегося недовольства ожили некоторые из московских райкомов, ячейки на предприятиях. Их возрождали не прежние функционеры-секретари, а энтузиасты из рядовых партийцев, не желавшие принимать новых порядков.

– Товарищи, стыдно! Мы – коммунистическая партия, партия Ленина! – звучало на вновь созываемых собраниях. – Анпилов, Терехов тысячные демонстрации выводят! Хватит и нам сидеть по щелям.

Новые надежды внушила Анпилову депутатская группа – осколок распавшегося Верховного Совета СССР. Совет прекратил функционировать осенью. Депутаты, деморализованные арестом замешанного в заговоре ГКЧП председателя Лукьянова и общим развалом органов союзной власти, разъехались по округам. Сажи Умалатова, Альберт Макашов, Евгений Коган, другие бывшие коноводы фракции «Союз», решили предпринять попытку возродить союзный съезд. Политическая обстановка конца зимы казалась им благоприятной.

Не рассчитывая на широкую поддержку в российских советах, Анпилов ухватился за поданную союзными депутатами идею. Энергичный, неугомонный, он радовался всякой возможности усилить борьбу против правительства реформаторов. В его голове быстро сложился масштабный план.

Обсуждать его собрались в гостинице «Россия», в номере Умалатовой, сохранявшимся за ней по формально действующему мандату народного депутата. Анпилов, произнося речь, в нетерпении расхаживал вдоль окна:

– Мы, «Трудовая Москва», «Союз офицеров», товарищи из РКРП заявим и соберём в центре города новый массовый митинг. Назначить его целесообразнее всего на семнадцатое марта, на годовщину референдума о сохранении СССР. А вот ваша задача, – обращался он к депутатам, – провести к этому дню съезд. Официальный, с кворумом, на котором вы – уполномоченные советским народом депутаты – сделаете политические заявления. Съезду следует объявить, что в условиях запрета КПСС и ликвидации союзных органов власти именно вы – народные депутаты – единственная легитимная на территории СССР власть. Вы должны принять всю полноту власти на себя! И уже затем – облечённые властью! – вы объявите о денонсации Беловежских соглашений и восстановлении Советского Союза!

Анпилов говорил увлечённо, заражая энтузиазмом собравшихся депутатов. Умалатова энергично кивала, проникаясь верой в возможность вернуть союзную власть. Внимательно слушали седовласый, по-крестьянски степенный депутат Ва-вил Носов, генерал-депутат Макашов. Один Алкснис, самый скептичный среди всех, возразил невесело:

– Наша инициативная группа бьётся за созыв съезда с декабря, со сговора в Беловежье. Но пока число откликнувшихся на наши призывы невелико – сотни две с половиной, не больше. Это из двух-то с лишним тысяч делегатов съезда!

– Так надо активнее работать с людьми! Надо бороться за съезд. Разъяснять!

Алкснис скрипнул зубами, взлохматил ладонью тёмную волнистую шевелюру.

– Да разъясняем мы. Устали разъяснять… Дело в том, что делегаты от союзных республик уже во всю у себя на местах власть делить начали. В них учреждаются собственные органы власти. Это я в Латвии теперь – персона нон-грата. А вот остальные…

– Но есть ещё масса делегатов от РСФСР.

– А они в массе дезориентированы, оглушены, попрятались. Надо реально смотреть на вещи. Никакого кворума мы не получим и близко. А без кворума такое мероприятие будет, во‐первых, юридически нелегитимно, а во‐вторых, смехотворно.

– Всё равно съезд надо проводить! Виктор Иванович абсолютно прав, – загорячилась Умалатова. – Мы должны подать пример колеблющимся. Если соберётся хоть скольконибудь депутатов, то к ним потянутся и другие.

– Сажи… – попытался остановить её Алкснис.

– Нет, Виктор Имантович, отступать нельзя! – импульсивная Умалатова вскочила со стула. – Созвать съезд – как маяк зажечь. Народ начинает прозревать. Я это вижу. Я чувствую…

– Согласен, проводить надо, – поддержал Макашов, закивав крупной головой. – Союзный съезд – это единственный властный орган СССР, который ещё есть надежда реанимировать.

В пользу созыва съезда даже при отсутствии кворума стали высказываться и остальные депутаты.

– Да сколько ж можно-то по кустам сидеть? – депутат Носов грубовато ругнулся. – Мужики мы, в конце концов, или кто?

Открыть съезд семнадцатого марта все депутаты признали разумным. Семнадцатое число выпадало на будний день, на вторник, но Анпилов счёл, что оно и к лучшему:

– Это нам даже на руку! Пусть съезд начнёт работать с утра, а митинг назначим на вечер, чтобы собрать как можно большую массу.

– Масса должна быть, – уверенно заявил Макашов. – Вот увидите, акция устрашения двадцать третьего им же и боком выйдет.

– Масса будет. Главное, вы – депутаты, – повторял Анпилов вновь и вновь, – явитесь на него с готовыми решениями! Вы – з аконная союзная власть.

И Алкснис, Умалатова, Макашов, Носов от имени оргкомитета VI съезда стали официально вызывать депутатов в Москву. В области, края, автономии, в отколовшиеся союзные республики день за днём шли телеграммы, телефонные звонки.

Разные давались оргкомитету ответы: доброжелательные, боязливые, витиевато-уклончивые. Часть депутатов, совершенно растерянных и сникших, ничего не ответили вовсе.

Помимо обеспечения кворума перед оргкомитетом возникла новая трудность: найти место под съезд. Скоро сделалось ясно, что устроить его в Кремлёвском дворце, в котором проводились все предыдущие съезды, новая власть не позволит. Попытку вновь собрать союзных депутатов Ельцин принял в штыки. Через два дня после того, как о съезде сообщили «Советская Россия» и «День», Виктора Алксниса вызвали в прокуратуру.

Сердитый прокурорский работник, поедая депутата глазами, грозил:

– Создание непредусмотренного конституцией органа власти есть уголовно наказуемое деяние…

– Непредусмотренного конституцией?! – негодовал Алкснис, перебивая. – Полномочия съезда народных депутатов Советского Союза и его постоянно действующего органа – Верховного Совета – зафиксированы в конституции СССР. Больше скажу! Съезд уполномочен своими решениями вносить изменения в статьи самой этой конституции…

Жирные складки на шее прокурорского работника заалели, сдавливаемые форменным воротником. Он утяжелил голос:

– Конституция СССР утратила силу с момента роспуска СССР. Все его органы власти – и съезд народных депутатов в том числе! – с читаются упразднёнными.

– Но сам роспуск СССР в Беловежье был абсолютно нелегитимной акцией! Ни Ельцин, ни Шушкевич, ни Кравчук не имели полномочий подписывать такой акт!

Запальчивые аргументы Алксниса прокурорского работника не смутили. Он гнул своё:

– Беловежские соглашения от имени РСФСР были подписаны её законно избранным президентом Борисом Ельциным. После того они были ратифицированы Верховным Советом РСФСР – легитимным органом власти на территории России. Соглашения вступили в силу. Советского Союза с декабря девяносто первого года не существует. Ни де-юре, ни де-факто.

– Совершённое в Беловежье являлось государственным преступлением! Народ на референдуме проголосовал за сохранение Союза! Воля народа грубо попрана…

Прокурорский работник с брезгливостью выпятил влажную губу.

– Воля народа?.. Перестаньте, вы не на митинге.

– Да причём здесь митинг? Я говорю о юридической стороне вопроса. Вы, блюститель закона…

Прокурорский работник посуровел, застучал по столу костяшкой пальца.

– Как блюститель закона я снова повторяю: Советского Союза не существует. Все его органы власти нелегитимны. Созыв так называемого чрезвычайного съезда союзных депутатов будет квалифицирован как попытка государственного переворота.

Алкснис, забываясь, с ожесточением полез в спор:

– А Беловежье – не государственный переворот?! А надругательство над народной волей – не переворот?! А то, что ветеранов войны, безоружных стариков дубинками лупили в центре Москвы – это не фашистский террор?! Эх вы, законник… Вчерашний коммунист…

Прокурорский работник действительно много лет состоял в КПСС. Слова Алксниса царапнули его по больному.

– Вам не хуже меня известно, что КПСС напрямую причастна к путчу ГКЧП. КПСС привела страну к краху. Какое у неё может быть моральное право на что-то претендовать? Деятельность КПСС законодательно приостановлена. Нет больше такой партии. Всё!

Алкснис ожёг прокурорского работника взором.

– В фашистской Германии компартию запрещали…

Прокурорский, выходя из себя, прогромыхал:

– Довольно развешивать ярлыки! Я вас официально предупреждаю: любые решения от имени так называемого шестого чрезвычайного съезда антиконституционны. Если они последуют, мы привлечём всех бывших депутатов к ответственности!

В те же дни, помимо Алксниса, в прокуратуру вызвали Носова и Умалатову. Им грозили ровно тем же – уголовным преследованием за созыв съезда.

– XV —

Михаил, догадавшись, что с Валерьяном неладно, приковылял в общежитие сам.

Валерьян, согнувшись над тумбочкой, вычерчивал замысловатую функцию на миллиметровой бумаге. Михаил сразу увидел продолговатый, замазанный зелёнкой рубец на голове Валерьяна.

– Как чувствовал, – произнёс он. – Значит, тебе тоже досталось?

Лутовинов, открывший ему дверь, прокашлял в усы.

– Счастье, что молодой. Как на собаке заживает. Если б меня так…

Беседовать с Михаилом Валерьян пошёл на улицу. В жилой комнате было не повернуться: Лутовинов с крановщиком Корнеевым расставили на другой тумбочке шахматы, в кухне женщины возились у плит.

Валерьян и Михаил вышли проулком на пустырь с круглым, оттаивающим прудом посередине. Они присели на ствол спиленного тополя, подсушенный теплеющим солнцем. Михаил, слушая рассказ, сплёвывал, щерил рот, сипел, ругаясь.

– Они специально нас на Тверскую пропустили, чтобы избить. На ней не развернёшься. Справа и слева шеренги, сзади отсекают, с боков… давят щитами и дубинками по головам. Прорвёмся через один кордон, другой появляется.

Михаил вытащил из кармана пузырёк, выковырял из него таблетку, закряхтел:

– Мерзавцы-каратели… Это они за прорыв Анпилова к Кремлю мстили. Думают запугать.

– Видимо, так.

– На всём телевидении только «Шестьсот секунд», Александр Невзоров эту бойню правдиво осветил. Смелый, принципиальный репортёр. Как же сейчас таких не хватает!

Валерьян, завершив рассказ, расковыривал носком ботинка талое ледяное крошево под ногами.

– Что ж дальше-то, по-вашему, будет? – глухо спросил он. – В следующий раз по нам станут стрелять?

Михаил ослабил клетчатый шарф, покрутил белёсой шеей.

– Смотря сколько народу выступит. Нужна масса. Масса любые кордоны сметёт.

– На Тверской нас всё-таки было немного…

– Я верю в народ, – Михаил распрямил грудь. – Не может он весь целиком, вот так покорно, собачьей смертью издыхать. Это просто поначалу он растерялся, голову ему на какое-то время удалось заморочить. Но он просыпается. Выступления, демонстрации одна за другой идут. Вот посмотри…

Он достал из-за пазухи свежий номер «Советской России», развернул на коленях.

– Вот, прочти: на семнадцатое число в Москве, на Манежной площади народное вече назначено. Как в старину – народ соберётся решать. Но это не всё. Того же самого семнадцатого числа съезд союзных депутатов должен пройти. Он, как я понимаю, объявит о восстановлении СССР и ельцинское правительство официально низложит.

Валерьян взял газету. Под объявлением о собрании на Манежной был помещён манифест:

Теперь не время для усугубления мировоззренческого раскола. Наша Родина на краю гибели. Великое государство предательски расчленено. Простые люди обмануты, обобраны и унижены. Братские народы стравливают в межнациональной войне. Страшные несчастья обрушиваются сегодня на всякого честного человека независимо от его убеждений.

Под ударом – каждая семья. Мы призываем всех, кому дорого Отечество, кто хочет достойной доли для своих детей выйти 17 марта на Манежную площадь. Мы обращаемся ко всем советским гражданам: потушим пожар в нашем доме все вместе! Инженеры и рабочие, военнослужащие и милиционеры, учителя и врачи, представители интеллигенции и рядовые труженики, коммунисты и верующие, приходите на Общенародное Вече. Встаньте стеной на пути изменников и разрушителей Родины!

На другой странице была помещена статья об открывающемся в день созыва вече депутатском съезде. В статье утверждалось, что союзные депутаты – легитимные представители высшего органа власти – положат правлению демократических реформаторов конец.

– Хорошо бы, – пробормотал Валерьян, заново окрыляясь верой.

– Главное, чтоб депутаты кворум собрали и народ Манежную заполонил. Пусть попробуют тогда против легитимной власти и народа… – Михаил запустил под шапку исхудалую пятерню. – О тпор нужен им. Всеобщий отпор…

Уже не голая злость, а вызревающее чувство солидарности заставляло Валерьяна с жадностью перечитывать манифест, расспрашивать Михаила о новостях из редакции «Дня». Оно охватывало его исподволь, но безраздельно, как и всякое чувство, рождаемое на крови.

– Надо ехать, – отняв глаза от газетных полос, коротко сказал Валерьян.

Михаил погладил пальцами порозовевший нос.

– Было бы замечательно, если б в Москву мы не вдвоём с тобой отправились, а сумели бы хоть кого-нибудь ещё раскачать. Ведь вече ж общенародное назначается! От каждого города делегация на Манежке нужна. От каждого, чёрт побери, колхоза!

– Вот это было бы – да!

– Знаешь, что нам нужно сделать?

– Что?

– Нужно распечатать объявления и расклеить их по городу. Телевидение, понятно, про вече будет молчать. Радио – тоже. В демократической прессе всё оклевещут и обольют грязью. Нужно самим, снизу раскачивать, агитировать людей. Москвичи-то поднимаются, на демонстрации выходят, а у нас – тишина. Вот ты среди студентов или у себя в общежитии…

Осёкшись, Михаил схватился за грудь.

– Ах-х-х… – з ажмурил он глаза.

Вздрагивающей вялой рукой он полез под пальто. Извлечённая из упаковки таблетка выпала из ослабленных пальцев. Достать и донести до рта вторую помог Валерьян.

– При…х-хватывает периодически, – проохал Михаил, неровно дыша.

Скрюченный, побелевший, он покачивался на бревне, искажая лицо гримасами боли.

– Сегодня…первый раз…надолго вышел… Поначалу-то ничего…

От остановки, до которой Михаила пришлось вести под руку, Валерьян возвращался с камнем на сердце.

Денег у Валерьяна оставалось в обрез. Он выпросил на факультете у лаборантки несколько десятков листов печатной бумаги, пару чёрных фломастеров. Клей с кисточкой купил на толкучке, выбрав те, что дешевле.

Поразмыслив, написал в общежитии за вечер – одно к одному – шестьдесят два объявления:

СООТЕЧЕСТВЕННИКИ!

МЫ ЖИВЁМ ПЛОХО, А БУДЕМ ЖИТЬ ЕЩЁ ХУЖЕ.

РЕФОРМЫ ЕЛЬЦИНА И ГАЙДАРА ДЕЛАЮТ НАС

НИЩИМИ. ТЕХ, КТО ПРОТИВ – И ЗБИВАЕТ ОМОН. 17 МАРТА РЕШАЕТСЯ СУДЬБА СТРАНЫ. В МОСКВЕ НА МАНЕЖНОЙ ПЛОЩАДИ СОБИРАЕТСЯ

ВЕЧЕ. КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ, ДОЛЖНЫ РЕШАТЬ

НЕ ЕЛЬЦИН И ДЕМОКРАТЫ, А НАРОД. ЕСЛИ НАС

ВЫЙДЕТ МИЛЛИОН, ДЕМОКРАТЫ И ИХ ПРИХВОСТНИ-

КАРАТЕЛИ РАЗБЕГУТСЯ. БУДЬ В МОСКВЕ НА МАНЕЖНОЙ ПЛОЩАДИ

17 МАРТА В 17–00!

Лутовинов, прочтя сочинённое Валерьяном воззвание, поглядел на него из-под волосатых бровей.

– Только-только оклемался – и снова в омут с головой норовишь. Крепок ты духом…

Никто из соседей не проявил предметного интереса к назначенному в Москве вече.

– От митингов мясо не подешевеет, – равнодушно отнекивались они.

– На Ельцина всё надеетесь? – пробовал переубеждать Валерьян. – Всё ждёте, что он позаботится о простом народе?

– А что, на коммунистов твоих надеяться? Порулили они, хватит.

– На вече не одни коммунисты соберутся.

– А, поди ещё разберись, что там к чему, – отмахивались от Валерьяна соседи. – Столько всяких деятелей повылезало, сам чёрт не разберёт.

Только Ширяев, прослышав, что Валерьян опять агитирует, сам остановил его у подъезда:

– В Москву на митинг зовёшь, говорят?

Он взял у Валерьяна листовку, прочёл, засмеялся раскатисто, точно заухал.

– А что? По делу.

– Так поехали со мной.

– Демократов свергать?

– Это как пойдёт…

Ширяев фамильярно приобнял Валерьяна, пьяно икнул.

– Правильно! Ну их к собакам всех! Ельцина… депутатов… коммунистов. Все сволота! Все на горб русскому человеку влезть норовят…

С усилием Валерьян высвободился из его хмельных объятий.

До середины марта вёл уличную агитацию Валерьян. Он вешал новые листовки вместо сорванных, обклеил окрестности фабрик, кинотеатров и крупных магазинов, вступал в споры, доказывал, что в Москве на вече должно решиться, какой дорогой идти стране.

Дважды ему пришлось драться. В первый раз – с шайкой шпановатых подростков, прицепившихся к нему в одном из дворов Заречья. Во второй – с пьяным возле вокзала, принявшимся в голос крыть «коммуняк» и плевать на только что прилепленную к стене листовку.

Словно накладываемые болезнью на человеческое лицо уродства, вынуждали Валерьяна холодеть картины знакомых сызмальства улиц, проспектов, дворов.

Приноровившись, он без труда распознавал стерегущих коммерческие ларьки вымогателей. Бычьего вида молодчики стояли в небрежных позах в сторонке от толчеи. Пересмеиваясь, бродили кучками, зыркая на покупателей и торговцев, точно пастухи на овец.

Проходя мимо просящих милостыню стариков, Валерьян опускал взгляд, пробираемый их заброшенностью и нищетой. Чаще всего они попадались ему у магазинов, понуро стоящие с полураскрытыми, подрагивающими от холода и немощи пятернями.

Несколько раз он натыкался на одну и ту же старуху у магазина для ветеранов войны, от уличной развилки возле которого поворачивал в сторону общежития химкомбината. Ветхая, укутанная в забрызганное уличной грязью пальто, она сгибалась в унизительных поклонах перед прохожими, лепетала неразборчиво:

– До пенсии бы следующей… люди… хоть бы ещё на свете пожить…

Выцветшие глаза её, словно подёрнутые пеплом остывающие угольки, меркли, тусклея. Костлявые пальцы вздрагивали, с трудом удерживая поданные монеты.

– Пожить бы ещё… пожить, – шелестела старуха бескровными губами.

Валерьян инстинктивно опускал руку в пустой карман и проходил дальше со звенящим в ушах, будто набат: «пожить», «пожить»…

Но самое тягостное впечатление произвела на него другая встреча.

Шагая по Институтской улице от пединститута, во дворе которого он тоже повесил листовку, Валерьян вышел к перекрёстку с Авиационной. С осени он избегал здесь ходить, чураясь мест, связанных с Инной. Авиационная, на которой она жила, химический факультет, на котором она училась, парк за главной городской площадью – все они, словно фон фотографии, были неотделимы в его воспоминаниях от Инны.

Валерьян не хотел знать, вернулась ли в город Инна. Он ускорил шаг, не желая предполагать даже случайной с ней встречи. Но растревоженное сердце его ёкнуло, заколотилось, когда, перейдя дорогу, он вдруг увидел впереди, у торца выходящего на перекрёсток дома, женскую фигуру в плаще. Без труда он узнал в женщине Татьяну Ивановну – Иннину мать. То, чем она занималась, заставило Валерьяна остолбенеть.

С торца на улицу выходил чёрный ход из помещавшегося на первом этаже гастронома. Справа от низкого крыльца был установлен металлический ящик, куда грузчики сваливали изломанные поддоны, остатки продуктов и хлам. Татьяна Ивановна, повернувшись спиной к перекрёстку, ковыряла содержимое ящика, вытягивая из него за край какой-то пакет.

Перекрёсток был оживлён, люди спешили мимо, почти не обращая внимания на роющуюся в отходах женщину. Поглощённая делом, Татьяна Ивановна размотала закрученный узлом пакет, заглянула в него, но сразу отпрянула, отвращённая запахом или же видом находящегося внутри.

С пакета, дырявого в углах, ей на ноги капало что-то чёрное, тягучее. Из прорехи вываливался кусок мясной требухи, гнилостный и зловонный.

Морщась, Татьяна Ивановна сунула пакет обратно в ящик, повернулась, намереваясь уйти, но вдруг вздрогнула, увидев стоящего в метре от неё Валерьяна.

– Как же вы… так? – выдавил он, сострадая и одновременно стыдясь их встречи.

– Вот так, – п отупилась она. – А ты как… выживаешь?

Валерьян пожал плечами, не зная, что отвечать.

– И я выживаю… как могу, – глухо проговорила Татьяна Ивановна.

Они не расходились, неловко и принуждённо молча.

Татьяна Ивановна догадывалась, что Валерьяна гложет:

– Инна письмо прислала недавно. Написала, что стипендию ей скоро должны увеличить. Обещала помочь.

Валерьян шевельнул челюстью, черты его лица обозначились неровными углами.

– В Англии, значит, она по-прежнему…

– В Англии, слава тебе господи, – Татьяна Ивановна перекрестилась. – Успела отсюда вырваться.

Валерьян ел глазами её землистое, осунувшееся лицо, выпирающие через замызганный плащ плечи.

– Уж рвалась так рвалась… – п роцедил он.

– И бог в помощь. Себя корю, что противилась ей тогда. Инночка-то как чувствовала… И ты уезжай, если возможность выпадет. Парень-то ты толковый.

– Чего ж сразу уезжать? – возразил Валерьян. – Власть эту поганую скидывать надо. До чего Ельцин людей-то доводит…