Глава 25
Опозданий Толик и сам терпеть не мог, проявляя в этом вопросе несвойственную его возрасту радикальность. Людей, которые постоянно опаздывали, он откровенно презирал, за глаза называя их биомассой и будущим навозом истории. "Если человек не может контролировать время, если он не способен быть в нужный час в нужном месте, то он ни на что не способен и великим человеком не станет, – высокопарно говорил юный педант. – Если бы маршал Груши вовремя был у Ватерлоо, Наполеон выиграл бы битву (столь глубокомысленный вывод Тэтэ сделал, ознакомившись с поэзией и прозой Гюго). Вечно опаздывающим субъектам уготованы места лишь на задворках истории, в ее хибарах и клозетах, потому что такие субъекты – навоз истории". Тех же раззяв, кто не просто опаздывал без заслуживающей уважения причины, но и вовсе не приходил в назначенное место в назначенный час (бывают на свете и такие люди), Тэтэ нарекал уродами и впредь сторонился их, как прокаженных, какие бы теплые приятельские отношения ни связывали его прежде с этими людьми.
Столь высокие требования к окружающим ничего не стоят, если они не предполагают одновременно столь же высоких требований к себе. И надо отдать Тэтэ должное: он усердно старался этим требованиям соответствовать. Толик не был точным, как король, но не всякий будущий или уже воцарившийся король в 15 лет был так же точен, как Толик. И, тем не менее, на "экзамен" к Княжичу он все-таки опоздал. Трудно, очень трудно быть пунктуальным и точным на каникулах, когда жизнь твоя не подчинена жесткому школьному расписанию, и каждый новый день преподносит тебе, словно цветы – барышне, ворох нежданных сюрпризов и развлечений. Так было и на сей раз. С утра Венька сообщил ему, что на городском стадиончике проводятся мотогонки на льду, и они наспех перекусив (Тэтэ – наспех, а Венька – более основательно), отправились любоваться этим зрелищем, пропустить которое было бы верхом безрассудства. Любоваться гонками Толик собирался до трех часов, ну, максимум – до начала четвертого, чтобы потом, имея запас времени, спокойно добраться до дома Княжича, который жил на другом конце города. Однако трескучие мотоциклы, хрустальная крошка, летящая из-под их колес-жерновов, рев, дым и крики зрителей так увлекли его, что он, начисто забыв про Княжича и географию, проторчал на трибунах до наступления темноты, когда состязания, в конце концов, завершились. (Реанимируя впоследствии в памяти тот день, Толик никак не мог найти мало-мальски сносного объяснения припадку склероза, поразившему его столь непостижимым образом). Самым резвым мотожокеям вручили латунные вазочки, простуженные репродукторы на стадионе исполнили сиплый туш, и зрители потянулись по домам. На обратном пути Венька, успевший перехватить на стадионе лишь парочку беляшей, то есть, истерзанный голодом до крайности, уговорил друга зайти в кафе "Палитра", где они купили себе по пирожному ("Обожаю "картошку"!", – мычал Венька с набитым сладким бурым месивом ртом) и по картонному стаканчику чая. В народе "Палитру" называли "Поллитрой": хотя крепкие напитки в кафе не продавали даже из-под прилавка, бутылку вина здесь можно было купить беспрепятственно. После чая, воспользовавшись временным затишьем в Венькином брюхе, друзья продолжили путь к родным пенатам. "Ну, что, Венька, до конца каникул, как ни прискорбно это звучит, осталось два дня, не считая сегодняшнего, – говорил Толик. – Ты морально готов ко второй части Мерлезонского балета? Ко второму, стало быть, полугодию, а?". "Да какое там "готов"… – отдуваясь, понуро ответствовал Венька. – Скажи, Толян, почему жизнь так несправедливо устроена? Почему приятного в ней так мало, а неприятного – полный самосвал? Почему дети все время должны учиться, а взрослые – работать? Только пенсионерам везет, да и то – слишком поздно… Вот было бы офигенно, если бы каникулы и учебу местами поменяли, да? Чтоб все наоборот было: на время каникул – учеба, на время учебы – каникулы! Мы бы тогда четыре месяца в году всего учились, а восемь месяцев – отдыхали!". – "Ага, но тогда мы бы все лето учились. И на Новый год тоже. Ты об этом не подумал, мой одержимый маниловщиной дружбан?". – "Нее, ну их тогда надо было бы как-то сдвинуть…". – "Да чего там двигать, не мебель же. Мечтать – так мечтать! Надо для учебы выделить от силы один месяц в году, не больше. Какой-нибудь самый паскудный месяц, когда и на улицу выходить не хочется. Ноябрь! Месяц учиться, а одиннадцать – отдыхать! Вот это была бы житуха, ага?". – "Ух!..". – "И такими темпами мы как раз к десятому классу научились бы читать и писать – что-нибудь типа "Мама мыла Рому, Рома драил маму". Друзья загоготали. "И тогда пришлось бы учиться не десять классов, а все двадцать, чтоб не быть дебилами, – отгоготавшись, заключил Тэтэ. – А теперь – внимание, вопрос: что хреновее – учиться двадцать лет по месяцу в год или десять лет по восемь месяцев в год? С математической точки зрения первый вариант выглядит более выигрышным: чистого времени на учебу при таком варианте уйдет гораздо меньше. Но с точки зрения сохранности физического и психического здоровья, более предпочтительным мне представляется все же вариант номер два. Ну, ты прикинь: тебе уже за двадцать лет, а ты все в школу ходишь! На такое только Ломоносов был способен. А ты, Венька, если чем и похож на Михайло Васильича, то лишь щеками". – "Иди ты…". – "Да я и так иду. Короче, восемь месяцев учебы в год на этом фоне – не такой уж удручающий расклад. Так что, не кисни, Венька. Недолго нам осталось мучиться, и пусть все остается, как есть. Как говорит Костя Княжич, эксперименты со временем… Ох, мать моя, ну вся ты в саже!.. (Он стал, как вкопанный). Я же у Княжича в четыре должен был быть!.. А сейчас уже… (Тэтэ задрал рукав на левой руке)… седьмой час! Ёкэлэмэнэ!". – "А зачем тебе к Княжичу?..". – "Да я ему обещал!.. Потом расскажу! Все, Венька, я помчался! Только бы он был дома!". И Толик опрометью кинулся к ближайшей автобусной остановке, оставив опешившего друга посреди улицы.
Автобусы ползли по заснеженным вечерним улицам неторопливыми железными букашками, и, в итоге, к географу Толик добрался лишь к семи часам. Тайфуном пронесшись по лестничным пролетам напоенного запахами кошек и жареного лука подъезда "хрущевки", он еще несколько минут постоял перед княжеской дверью на пятом этаже, стараясь отдышаться и прокручивая в голосе объяснительно-извинительный текст. Затем нажал кнопку звонка.
Открыла Толику жена географа. Она была в нарядном длинном платье и почему-то в платке. Дверь в единственную комнату квартиры Княжичей, отороченная снизу полоской зыбкого света, была закрыта. "Антонина Михайловна, добрый вечер! – с порога затарахтел Тэтэ. – А Константин Евгеньевич дома? Мы договаривались…". – "Дома. Он ждал тебя в четыре часа, как вы и договаривались". – "Да, я знаю, но тут такая история приключилась!.. Кому сказать – не поверят!.. Понимаете, мать, уходя на работу, случайно закрыла дверь, а ключа у меня…". – "Неважно, – мягко улыбнувшись, перебила его Антонина. – Теперь уже неважно, так что, не надо объяснять. Тем более, мне. Константин Евгеньевич примет тебя, как обещал, но тебе придется подождать, раз уж ты опоздал. Раздевайся, и пойдем на кухню: я тебя пока чаем напою". "Ага, спасибо, – Толик сбросил пальто и ботинки. – Сейчас, я только с Константином Евгеньичем поздороваюсь!..". Антонина сделала упредительный жест, словно пытаясь помешать Толику, но не успела. Он толкнул дверь в комнату. Комната, типичная многофункциональная комнатенка малогабаритного "хрущевского" чертога, представляла собой одновременно гостиную, рабочий кабинет, детскую и спальню родителей. Сейчас она была полна женщин. Женщины, среди которых преобладали старушки, облепили диван и детскую кровать, притиснувшись друг к другу боками и локтями. Женщины сидели повсюду – на диванных валиках, табуретках, низких детских стульчиках. Одна даже примостилась на краешке тумбы, как на насесте. Головы у всех, как и у Антонины, были повязаны платками. Две бабушки держали на коленях Костиных близняшек – необычно смирных, в косыночках. Младенца со спокойным серьезным лицом держала на коленях и Богородица на закованной в серебряную броню иконе на письменном столе. Перед иконой плавилась непорочной белизны свеча в приземистом подсвечнике.
Костя, расположившись у стола с какой-то книгой в руках, читал вслух. Когда Толик возник в дверном проеме, женские головы, как по команде, повернулись к нему. Это было как в каком-то виденном Толиком фильме про войну: все мужчины ушли на войну, и в осиротевшей деревне остались одни лишь женщины. Они вот так же собирались в сельсовете, что ли, окружив однорукого инвалида-председателя… Костя за столом на появление своего ученика не отреагировал и продолжил читать громким торжественным голосом: "Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. Ангел сказал им: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всему народу. Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь. И вот вам признак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащаго в яслях. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное; хвалящее Бога и взывающее: Слава в Вышних Богу! и на земли мир, к человекам благоволение!". Географ прервался и поднял глаза на вошедшего: "Здравствуй, Анатолий. Тебе придется подождать, пока я освобожусь. Посиди на кухне, пожалуйста. Или не жди, если не можешь". "Ннет… конечно… я… ничего…не волнуйтесь…посижу", – залепетал неожиданно оробевший Толик, аккуратно прикрывая дверь.
На кухне жена географа звякала блюдцами. "Толя, чайник разогревается, вот чашка, вот заварка свежая, конфеты,печенье, – она поставила на стол корзинку с курабье. – Сам нальешь, хорошо?". – "Хорошо. Не волнуйтесь, Антонина Михайловна, я в состоянии себя обслужить". – "Ну, вот и славно". Антонина вышла из кухни. Толик опустился на стул. Сцена в комнате, нечаянным свидетелем которой он только что стал, несомненно, была как-то связана с религией. От этого Толик чувствовал себя неловко и мерзко, будто увидел хорошего знакомого, блюющего или справляющего нужду в подворотне. Нет, это слишком слабое сравнение: то, что Толик увидел в комнате, было много хуже – как будто случайно застал человека, которого раньше искренне уважал и был о нем неизменно высокого мнения, за чем-то совсем уж отвратительным вроде истязания собаки или ребенка. К религии Тэтэ всегда относился брезгливо. Здесь постаралось не только правильное советское воспитание, но и неугомонная память Толика, вновь с лакейской расторопностью и услужливостью подсовывающая ему очередные фрагменты детских воспоминаний. Толика окрестили в младенчестве, втайне от отца, который уже тогда состоял в партии, предпочитая Богу святую коммунистическую троицу – Маркса, Энгельса, Ленина. Когда же Толик немного подрос, набожная бабушка, у которой он тогда жил почти круглогодично, начала брать его с собой в церковь. И довольно скоро маленький Толик проникся к ней стойкой неприязнью – к церкви, а не к бабушке. Неприязнь вызывала у него сама церковная атмосфера – непонятная, а потому особенно пугающая и отталкивающая. Он хорошо помнил полумрак, высокие и гулкие, как на вокзале, своды храма, удушливый запах ладана. Помнил, как во время причастия бабушка брала его на руки, и батюшка всовывал ему в рот серебряную ложку – точь-в-точь, как врач в больнице, осматривая больное горло мальчика, всовывал ему в рот свои металлические инструменты. Помнил тошнотворно терпкий вкус кагора и скользкие комья кутьи. Помнил гроб в углу у образов и жутковатую перебранку двух женщин в траурных кружевах – молодой и пожилой, с раздутыми варикозом ногами. Женщины что-то с ненавистью кричали друг другу, невзирая на присутствие покойника и живых пока еще людей, пытающихся их урезонить… Толик чуть слышно скулил и дергал бабушку за подол. Ему хотелось поскорее уйти отсюда и отправиться в волшебный магазинчик напротив, куда они с бабушкой заходили после службы. В магазинчике с потолка свисали липкие сталактиты, декорированные трупиками дохлых мух, на полках резвились пустоголовые шоколадные зайцы в ярмарочных кафтанах из фольги, а в полумертвом свете витрины мерцал скалистый обломок халвы. Толик получал в награду за терпение шоколадную "медаль" с бородатой дедморозовой мордой на аверсе, завернутую в негнущуюся шершавую бумагу халву и, успокоенный, шагал домой, надеясь, что бабушка никогда больше не поведет его в церковь. Но та продолжала водить.
К счастью, родители и дед Толика были нормальными советскими индивидами, чуждыми всей этой церковной пакости, навсегда оставшейся в его туманном детстве. Калужскую бабушку октябренок, пионер, комсомолец Толик, конечно, не стал любить меньше за те давние религиозные причуды, объясняя их бабушкиным возрастом и старорежимным воспитанием. Но Костя!.. Костя Княжич – с иконой, бубнящий под нос псалмы в окружении этих нелепых затхлых бабок!.. Ну, чисто поп, разве что без рясы. Непостижимо! Толик, естественно, никому ничего не скажет, но как, спрашивается, он теперь в школе будет смотреть Косте в глаза, отвечать домашнее задание, ходить вместе с ним в походы? То есть, нет – наоборот! Как Костя будет смотреть в глаза ему – Толику? Да, некрасиво все получилось…
Из раздумий его вывел чайник, который давно уж неистовствовал на плите, сигнализируя мальчику струйкой гневливого пара. Чаевничать в одиночестве Толику пришлось целый час, а то и больше. Чувствуя себя Венькой, пробравшимся в закрома кондитерской фабрики, Тэтэ был близок к тому, чтобы прикончить корзинку с печеньем, недальновидно оставленную ему Антониной, когда комнатная дверь, наконец, распахнулась и в коридор курлыкающей стаей выплыли женщины в платках. Потом они долго одевались и долго прощались с хозяевами, близняшками, Толиком, беспрестанно улыбаясь и по двадцать пять раз повторяя какие-то благодарствия и поздравления с праздником.
Проводив говорливых теток, Костя прошел на кухню. "Анатолий, ты не возражаешь, если мы с тобой тут побеседуем? – спросил он у истомленного ожиданием гостя. – В комнате дочки собираются смотреть "Спокойной ночи, малыши", а потом жена их будет спать укладывать". "Конечно, не возражаю. У вас тут весьма комфортно", – случайно узнав страшную тайну Кости, Тэтэ вдруг почувствовал себя в общении с учителем очень уверенным и раскованным. Ученики и прежде никогда не лебезили перед Княжичем, считая его едва ли не своим другом. Теперь же у Толика и вовсе возникло ощущение, что неожиданно проштрафившийся, как двоечник, географ целиком и полностью находится в его руках. Посмотрим, кто кому сейчас экзамен устроит.
"Еще чаю?", – Костя, судя по его хладнокровному тону, не испытывал и тени смущения за случившееся. "Нет, спасибо, – помотал головой Тэтэ. – Я, пока ждал вас, столько его выпил, что больше не осилю. Константин Евгеньевич, а можно вопрос? Что это там было в комнате?". – "Что ты имеешь в виду?". – "Ну… чем вы там занимались с этими женщинами?". – "Я им читал Евангелие. Сегодня Рождественский сочельник, завтра у православных великий праздник – Рождество, если ты знаешь, что это такое. По хорошему, конечно, надо было съездить в церковь на богослужение… Но ближайший действующий храм находится неблизко, не все могут туда вырваться. Кто-то неважно себя чувствует, у кого родные болеют, кому детей не на кого оставить. Да и как потом ночью обратно домой возвращаться? Общественный транспорт в это время уже не ходит, а личным транспортом мы не располагаем. Вот и решили собраться у меня и вместе почитать Евангелие. Здесь нет ничего необычного, мы вообще регулярно собираемся – и по праздникам, и в другие дни. Читаем, обсуждаем, молимся. Что-то вроде православного кружка. А в храм поедем утром". – "То есть, вы хотите сказать, что вы… верите в Бога?". – "Да. А что тебя в этом удивляет? Миллионы, даже миллиарды людей верили и верят в Него вот уже почти две тысячи лет". – "Но ведь вы – учитель!.. Я вас всегда считал человеком прогрессивным, здравомыслящим…". "А теперь, стало быть, считаешь мракобесом? – усмехнулся Костя. – В Бога верили многие из тех, кого бы ты, наверное, назвал людьми прогрессивными и здравомыслящими, великие деятели науки, искусства: Коперник, Галилей, Ньютон, Кеплер, Ломоносов, Менделеев, академик Павлов. Пушкин перед смертью исповедался и причастился. Почему же мне не верить в Бога?". – "Ну, хотя бы потому, что Бога не существует!". – "Но ведь ты только что признал, что он существует". – "Когда это?!". – "Секунду назад. Ты упомянул Его, назвал Его по имени – Бог. Как можно упоминать и называть по имени того, кого не существует?". "Нет, Константин Евгеньевич, это вы бросьте! – Толик со смехом откинулся на спинку стула. – Меня на такую детскую уловку не поймать! Если я говорю о ком-то, это еще не значит, что он существует. Я или вы, или кто угодно можем упоминать сказочных героев, гномов, например, но это не означает, что они есть на самом деле. Они выдуманы людьми – так же, как и Бог. Только и всего". – "А с чего ты взял, что те же гномы выдуманы? Ученые считают, что их образ имеет под собой вполне реальное материалистическое основание. Да-да, не ухмыляйся. В средние века, когда люди и так были значительно ниже, чем сегодня, в рудниках и шахтах, где верзиле выпрямиться сложно, могли трудиться лишь низкорослые и при этом физически очень крепкие мастера. Свой невысокий рост они компенсировали, говоря современным языком, высокой производительностью труда. Женились они на таких же низкорослых женщинах, иначе в те времена выглядели бы посмешищем в глазах окружающих, и у них, как правило, рождались низкорослые дети. Взрослея, они продолжали дело родителей, рабочих династий, что было типично для той эпохи. Возможно, речь вообще идет о каком-то особом этносе, впоследствии исчезнувшем, которому генетически был присущ маленький рост, как китайцам присущи раскосые глаза. Впоследствии образ маленьких искусных мастеров, орудующих в подземельях, оброс мифическими подробностями и перекочевал в сказки под видом гномов. Только и всего, как ты изволишь говорить". – "Ха, извините, но вы все-таки ловкач, Константин Евгеньевич! Ну, ладно, я привел не самый удачный пример!..". – "Нет, Анатолий, пример, напротив, удачный. Он лишь подтверждает тот факт, что все, абсолютно все, созданное или придуманное людьми, имеет под собой конкретную основу, существовавшую прежде. Просто людям до поры-до времени не дано увидеть эту первооснову, осмыслить и переосмыслить ее, построить, вырастить на ней что-то свое и подарить его миру. Ни один поэт или художник, даже самый великий и гениальный не в состоянии выдумать, сочинить что-то совершенно уникальное, уникальное по своей сути, уникальное каждой клеткой и атомом своим, сверху донизу, до самого дна, до самых глубин, понимаешь? Да, каждый подлинный шедевр уникален, но каждый, каким бы фантастичным он ни был и каким бы беспредельным ни было воображение его создателя, навеян реальными образами и ощущениями, окружающими художника в его повседневной жизни. Или окружавшими его предков… Каждый шедевр – это всего лишь прозрение, способность видеть то, что другие не видят, но то, что существовало и существует всегда… Точно так же ни один сверхгениальный ученый не может изобрести что-то принципиально новое, рожденное одним лишь его вдохновенным мозгом: в своих изобретениях ученый использует окружающий его материал с заложенными в нем силами и энергией. Ученый лишь исследует этот материал, эти силы, открывая для себя и всего человечества их неизвестные ранее свойства и способности. А вот то, что окружает нас – горы, леса, океаны, звери и сами люди – вот это и есть Фантазия в чистом виде, высшая, единственная и неповторимая". – "То есть, вы не верите, что во Вселенной есть жизнь и помимо Земли?". – "Отчего же, я это вполне допускаю. Но сути дела, Анатолий, это не меняет. Каждый из тех миров, которые мы пока не можем увидеть, представляет собой отдельную фантазию, созданную силой божественного воображения и мастерства. А, может быть, все совсем наоборот. Может быть, наша Земля – лишь копия какой-нибудь созданной прежде планеты. Которая, в свою очередь, была скопирована с другой планеты, а та – с третьей и так далее. Но и в этом случае существует изначальный чистый Оригинал, с которого списаны все копии. И тот, кто создал этот Оригинал, и есть величайший Художник, Изобретатель, Творец". – "То есть, Бог?". – "Да. А ты можешь назвать другую первопричину всего сущего, отправную точку бытия? Можешь дать другое объяснение тому, что все произошло из ничего?". "Но тогда получается, что Бога тоже кто-то создал! – ликующе взвился Толик. – Ведь и он не мог появиться из ничего!". – "Для того, чтобы создать Бога, надо быть выше Бога, а выше Бога никого нет. Бог не мог появиться из чего-либо, но все появилось от него". – "Слабая отговорка, Константин Евгеньевич, слабая и неубедительная! (Тэтэ вновь почувствовал азарт преследователя, стремящегося загнать жертву в угол, – как тогда осенью в лесу, когда они с Костей спорили о деревьях. Неужели географ и в этот раз вывернется?). Неубедительная и ничего не доказывающая. Доказательств существования Бога, что бы вы ни говорили, все-таки нет. Эти ваши "богодухновенные" книги я, разумеется, в расчет не принимаю: они написаны людьми, сказочниками, проще говоря, и потому доказательством быть не могут". – "А существование Бога не требует доказательств. Это первейшая из всех вещей на свете, которая не требует никаких доказательств. Некому доказывать". – "Как это "некому"?!". – "А вот так. Доказывать существование Бога верующим в него людям бессмысленно: они и так в него верят. А доказывать тем, кто в него не верит, бессмысленно вдвойне: если они могут поверить в Бога лишь по предъявлении им неопровержимых доказательств его существования, значит, не могут поверить никогда. И доказывать таким людям существование Бога – значит впустую тратить время и потворствовать лицемерам. Люди, требующие доказательств существования Бога, подобны фарисеям и книжникам, говорившим распятому на кресте Христу: "Сойди с креста, яви нам в чудо – и мы уверуем в тебя". Они готовы были поверить в Него в обмен на доказательства Его божественности, готовы были пойти на сделку с Христом и со своей совестью, но Христос не готов был пойти на сделку с ними. Потому что он – Бог. Ему нужна в людях Вера, а не знание того, что Он существует. Ему нужна Вера в чистом виде, а не Вера в обмен на доказательства. Вот и получается, Анатолий, что доказывать существование Бога не нужно и – некому. Бог – это высшая аксиома, доказательство в самом себе". – "Почему же ваш Бог так презрительно относится к знанию? Знание – сила, как говорится". – "Да, но Вера сильнее. И говоря о знании, я в данном случае подразумеваю не те знания, которые человек получает в школе, институте, академии, а знание о Боге. Это не то же самое, что Вера в Бога, более того, зачастую знание – это ханжа, притворяющийся Верой. Человек, к примеру, знает наизусть все Священное Писание, все молитвы, ходит в церковь чуть ли не каждый день, потому что знает: так пристало вести себя истинно верующему человеку. Но в сердце его нет любви к людям и Богу. Стало быть, Веры в таком человеке – не больше, чем в самом твердолобом атеисте. Вера в Бога – это Любовь к Богу, стремление быть с Ним. Не знаю, испытал ли ты уже в своей жизни любовь. Если испытал, тогда, наверное, поймешь меня. Если ты любишь другого человека, то не потому, что знаешь: этого человека обязательно нужно любить. Нет, конечно. Ты любишь потому, что веришь: лучше этого человека никого на свете нет. Так же и с Верой в Бога. Вера в Бога неизмеримо сильнее и выше знания о Нем. Хотя без знания, конечно, тоже не обойтись. Но любое знание основывается на фактах, доказательствах, эмпирике. Это та почва, без которой оно не может расти. Вера же может расти там, где не растет ничто другое. Она сильна и неистребима сама по себе, без полива, подпитки и унавоживания. В минуту опасности человек, вооруженный знанием, но не Верой, не станет рисковать жизнью во имя своих идеалов или других людей. Верующий же человек без раздумий пожертвует собой, если того потребует его Вера. Нет такого проявления самоотверженности и самопожертвования, на которое был бы не способен верующий человек". – "Это не вера, это уже фанатизм!". – "Фанатизм направлен, прежде всего, против тех, кто не разделяет веру фанатика. Фанатизму нужны враги. Фанатизм – это ненависть, не оставляющая места для любви, а, стало быть, – для Бога и веры в него. Фанатизм – это насилие и разрушение, Вера – любовь и созидание. Фанатизм взрывает храмы, Вера возводит их". – "Хм, а как же тогда князь Владимир? Тот, который Красное Солнышко? Он, как известно, Киевскую Русь крестил насильно, а идолов языческих приказал жечь и мечом рубить". – "До своего обращения в христианство Владимир был диким язычником, развратником и убийцей. Если ты читал Карамзина, то знаешь, что по свидетельству летописцев, у Владимира было 800 любовниц и наложниц – и девушек, и замужних женщин. Кровь и блуд были главными и единственными удовольствиями его жизни. И ты хочешь, чтобы такой человек в один миг стал истинным христианином? Вряд ли это было возможно. Князь Владимир – не апостол Павел. А дорога к Богу – самая длинная дорога на свете, она продолжается всю жизнь. Хотя ближе Бога никого нет: он всегда рядом с человеком". – "Ага, и при этом его никто никогда не видел!". – "Как это никто не видел? Как можно не видеть Бога, когда он повсюду? Я же тебе говорю: природа вокруг нас и сам человек созданы Богом, поэтому Бог – в каждой травинке, в каждой живой клеточке". – "А, то есть, для вас Бог – это силы природы? Тогда вы – язычник, Константин Евгеньевич. Так бы сразу и сказали". – "Я – христианин, а не язычник". – "А что ж вы мне тогда о природе рассказываете? Верующие же считают, что человек… как это… создан по образу и подобию Бога. Так? Значит, Бог, по этой логике, выглядит так же, как и человек. Так? Ну, так?". – "Под образом и подобием подразумевается не столько внешнее соответствие, сколько наличие у человека бессмертной души и способности любить". – "Но в церкви ведь рисуют Бога на стенках и на потолке в образе человека! Значит, и внешнее соответствие тоже подразумевается. Иначе зачем бы тогда рисовали? Вот я и спрашиваю: такого Бога, который выглядит, как человек, кто-нибудь когда-нибудь видел? Никто!". – "О Боге, который принял облик человека и прожил земную жизнь, как раз и повествует Евангелие". – "Опять вы мне про эти книжки, Константин Евгеньевич!.. Они были написаны невесть когда невесть кем, и все, что в них написано, проверить невозможно! А в современной жизни Бога кто-нибудь видел, а?". – "Конечно. Но Бог является не всем, а лишь тем, кто, действительно, верует в него". – "Ну, вот вы же верите". – "Стараюсь верить по мере сил. Хотя до истинно верующего человека мне еще далеко". – "Ну, неважно!.. Не уходите, пожалуйста, в сторону! Все равно же верите, так ведь? И что? Видели вы Бога?". – "Нет, мне Бог пока не являлся". – "То-то!". – "Подожди. Во-первых, я надеюсь, что "пока" не являлся, а во-вторых, претензии здесь нужно предъявлять не Богу, а мне. Значит, я маловер. Значит, не готов еще к встрече с Богом. Однако голос Его я слышу часто. И этот голос уже неоднократно уберегал меня от необдуманных и неправедных поступков в жизни". – "Вы, наверное, удивитесь, Константин Евгеньевич, но я тоже слышу такой голос. Это называется внутренний голос". – "Для тебя это внутренний голос, для меня – голос Бога".
"Я прошу прощения, что вторгаюсь в вашу беседу, – на пороге кухни появилась Антонина. – Константин Евгеньевич, дочки хотят пожелать тебе спокойной ночи". Географ, извинившись перед гостем, пошел вслед за женой в комнату.