Вторую часть приговора Колу и Нике директриса зачитала на следующий день на линейке. Портрет Андропова в торце коридора на втором этаже уже сняли, повесив на его место парсуну пожилого седовласого человека с отголосками чего-то монгольского в мелких чертах лица. Пожилой человек устало смотрел в спину Легенде, которая велела выйти Колу и Нике из строя и объявила, что за действия, несовместимые с высоким статусом комсомольцев и учеников лучшей школы города, они из школы исключаются. Ника при этих словах вздрогнула и подняла плечи, будто ее хлестнули плеткой. Кол воспринял новый удар бесстрастно. По окончании линейки Тэтэ продрался к Нике, которую немедленно окружили ажитированные подружки. "Ника, не расстраивайся, Ника!..", – просительно заговорил Толик, и тут же гаркнул на девчонок: "Ну, отойдите, дайте поговорить!". Те и ухом не повели. "Ника, не расстраивайся, пожалуйста!.. – повторял Толик. – Ну, что, это единственная школа на свете, что ли? Есть и другие школы, в нашем городе и получше еще есть… И учителя там, наверняка, лучше. Доучишься там, ничего страшного. Не расстраивайся, Ника!..". "Я не расстраиваюсь, – в глазах ее блестели слезы, от чего глаза сделались еще красивее. – Сама во всем виновата, больше некого винить. Спасибо тебе, Толик! Извини!". Она протиснулась между подружками и, вытирая на ходу глаза ладонью, побежала по коридору. Кто-то дергал Толика за рукав. Он обернулся. Перед ним с прежним виноватым видом стоял Венька. Толик вырвал рукав и, досадливо скривив губы, пошел в класс. Но толстяк не отставал. "Толян, – загудел он, грузно семеня рядом с другом, – говорят, что Костя Княжич уволился и из города уезжает. Вообще уезжает, прикинь?.. Сегодня вечером!.. Наши собираются к нему домой – попрощаться".
Глава 35
В то самое время, когда Легенда четвертовала четверку проштрафившихся девятиклассников, Костя Княжич преодолевал круги своего персонального ада, как сказал бы старик Валерьяныч. Путь Княжича на костер начался в кабинете Максима Андреевича, куда географ был вызван через день после визита к директрисе. Выйдя из кабинета Максима Андреевича спустя полтора часа, Костя уже знал, что не сможет впредь работать ни в лучшей городской школе при гороно, ни в какой-либо другой школе города. Поэтому, когда в школе Легенда, назначив географу аудиенцию в своем краснознаменном директорском штабе, сообщила, что завтра вечером состоится заседание школьного педсовета, на котором будет рассматриваться его, Константина Евгеньевича Княжича, персональное дело, Костя спросил в ответ: "Елена Геннадьевна, а стоит ли отрывать коллег и вас, в том числе, от учебного процесса? Мы ведь с вами все прекрасно понимаем, и я готов прямо сейчас написать заявление об увольнении по собственному желанию". "Вашего желания недостаточно. Вашу, Константин Евгеньевич, дальнейшую судьбу должен определить именно педсовет. Таков порядок", – Легенда смотрела на Княжича со смесью удивления и брезгливости во взоре, как на прекрасного лебедя, неожиданно обратившегося в гадкого утенка. "Странный порядок, – пожал плечами Костя. – Почему людям мало казнить того, кого они сочли виновным? Почему перед этим его надо непременно высечь, а затем с позором провести через весь город на Голгофу? Странное удовольствие. Хотя, в общем, естественное для людей". – "Выбирайте выражения, Константин Евгеньевич. И свои религиозные аналогии оставьте для малограмотных старушек, которым вы проповедуете все эти бредни. Порядок не странный, как вы выразились. Обычный порядок. Если преступник сознался в содеянном, это не означает, что он может избежать суда". – "Да, но в нашем с вами случае мы же знаем, чем закончится этот так называемый суд. Так зачем время тянуть?". – "И, тем не менее, Константин Евгеньевич. С учетом чрезвычайности происшествия, виновником которого вы стали, педсовет все же придется провести".
На педагогов новость о Костином отступничестве от советской веры произвела такое же ошеломляющее и гнетущее впечатление, как на девятиклассников – весть о проступке Ники. Рассевшись в кабинете истории возбужденным ареопагом, учителя подавленно слушали на педсовете патетическую речь Легенды. Кульминацией выступления должен был стать приготовленный директрисой на десерт эффектный разоблачительный трюк, посредством коего Легенда намеревалась окончательно сорвать маску с коварного географа и явить собравшимся его подлинный уродливый лик. Дело в том, что Легенда, которой вдруг открылась религиозная изнанка внешне благочестивого Княжича, внезапно догадалась и о том, почему он постоянно ходит либо с наглухо застегнутыми воротниками рубашек, либо в подпирающих подбородок свитерах. На педсовете она торжествующе, словно козырного туза, выложила свою догадку перед подчиненными. "Константин Евгеньевич, пожалуйста, снимите галстук и расстегните рубашку", – сказала директриса голосом врача призывной медкомиссии в военкомате. "Елена Геннадьевна, я полагаю, заседание педагогического совета школы – не повод для стриптиза", – отказался Костя. "Константин Евгеньевич, во-первых, вновь призываю вас выбирать выражения и не употреблять гнусных терминов на заседании педагогического совета школы. А во-вторых, убедительно прошу вас ослабить галстук и расстегнуть верхнюю пуговицу вашей рубашки, – подкорректировала нескромное желание Легенда. – В моей просьбе нет ничего предосудительного, зато коллегам сейчас будет понятно, почему я вынуждена просить вас об этом". – "Извольте". Костя исполнил требуемое. В отвороте расстегнутой рубашке был виден шнурок. Обыкновенный шнурок, вроде ботиночного. Или вроде тех шнурков с ключами, которые носят на шее школьники младших классов, – чтобы не потерять ключи. "Что у вас там?.. Достаньте", – Легенда ткнула в воздух коротким тупым перстом с облупившимся на ногте лаком. На лице ее застыло гадливое выражение, будто она увидела на шее у Кости аршинного дождевого червя. "Не надо ничего доставать, – Костя застегнул рубашку, затянул узел галстука. – Я сам скажу, если вас это так интересует. У меня там православный крест". Ареопаг окаменел, будто на него разом наложили заклятие. "И вы с ЭТИМ приходили в школу?! – постепенно, как в гаммах, повышая голос, спросила в тишине негодующая Легенда. – Вы с ЭТИМ приходили к детям?!". – "К детям я приходил с теми знаниями, которые надеялся им передать. А с крестом я хожу всегда", – все так же хладнокровно ответил Костя. – "Чему же вы могли их научить с ЭТИМ? Богословию?". – "Богословию учат в других заведениях. Я, согласно своему статусу, учил детей географии и природоведению, а также, по мере сил и возможностей, – истории и краеведению. Я имею в виду те случаи, когда мы с детьми ходили в походы или выезжали с экскурсиями в другие города". – "Но как вы могли таскать ЭТО на шее и одновременно работать в школе?! Вы же советский учитель, советский человек! Ведь мы, учителя, родители, доверяли вам самое дорогое – детей!". – "Елена Геннадьевна, у вас есть претензии к методам моей работы? Сомнения в качестве учебного материала, который я использовал в своей педагогической деятельности? Примеры нарушения мной инструкций и предписаний Министерства просвещения СССР, РСФСР, гороно, районо, облоно, конкретно ваших инструкций? Или, может быть, примеры моего неэтичного поведения в школе? Я согласен выслушать непосредственные претензии к моей работе в школе, но не претензии к моим личным убеждениям". – "Если вы работаете в коллективе, то у вас нет и не может быть никаких личных убеждений! Все личное нужно оставлять дома!". – "А что тогда брать с собой на работу кроме конспектов, методичек и бутербродов? Коллектив состоит из личностей, а как можно воспитывать личностей, не будучи самому личностью? Мне кажется, вы не совсем верно понимаете, что такое коллективизм и ответственность человека перед обществом". – "А мне кажется, вы не совсем верно понимаете, что такое профессиональный и моральный долг советского педагога!". – "Вот я и прошу вас объяснить, кому и что я задолжал профессионально и морально. То есть, привести примеры моего непрофессионализма и аморальности на работе". – "Вы либо издеваетесь над нами, либо мы с вами говорим на разных языках!". – "Похоже, мы, и впрямь, говорим на разных языках. По этой причине я не вижу смысла в продолжении дискуссии и в моем присутствии здесь. Коллеги, пожалуйста, не сочтите мои слова за проявление неуважения к вам, но все это, действительно, пустая трата времени. Повторяю, Елена Геннадьевна, я готов сию минуту написать заявление об увольнении". – "Не трудитесь! Вы будете уволены не по собственному желанию, а в связи с несоответствием занимаемой должности и аморальным поступком". – "Как угодно".
"Ну, почему мне так не везет на учителей-мужиков? – жаловалась Легенда завучу после завершения педсовета. – Один . – сходит с ума в женском туалете, другой вешает крест на шею!.. Черт те что, а не учителя!".
Костя ни на что не жаловался. Это было бессмысленно. Более того, он отлично понимал, что помимо школы ему придется покинуть и город – как прокаженному в средние века. В этом городе у Кости больше не было ни перспектив, ни планов, ни надежд. Накануне отъезда он обзвонил старост тех старших классов, в которых преподавал географию, и сообщил, что все желающие ученики могут вечером прийти к нему домой на прощальное чаепитие. …"Толян, ты пойдешь? Толян!..", – Венька теребил задумавшегося друга. "А? – очнулся Толик. – Да, конечно, пойду… Во сколько это будет?". – "В семь. Я за тобой тогда зайду, ага?". – "Нет… Не надо. Я не из дома пойду. Мне еще по делам нужно будет кое-куда забежать. Уже там, у Кости, увидимся".
Конечно, Толик не пошел бы прощаться с географом. Это было бы то же самое, что пойти на панихиду к своей жертве. Значит, они все же выгнали Костю из школы, думал он… И Нику, и Костю. Теперь ясно, почему Кости в последние дни не было видно в школе, а географию вместо него вела эта бледная спирохета Аглая, которая умеет только долдонить, как пономарь. Ни уму-ни сердцу, ни запомнить, ни заинтересоваться. Значит, они выгнали Костю… Суки!.. Суки! Чтоб вас приподняло, да драбалызнуло!.. "А, по-моему, самая главная, центровая сука – это ты, – встрял в размышления его внутренний голос. – Это ведь ты сдал и Костю, и Нику. И не хочешь идти к Косте, потому что боишься смотреть ему в глаза. Сдавать не боялся, а смотреть в глаза боишься. Что, не так?". – "Не так. Я не боюсь. Я просто не смогу этого сделать. Не смогу посмотреть ему в глаза. Физически не смогу. Даже не представляю этого. Как я буду на него смотреть? Как он будет на меня смотреть? А что, если он уже рассказал всем, что это я его сдал? Он ведь, конечно, понял, что это я. Больше некому. Да ему и сказали, наверное, директриса и этот… Максим Андреевич, что это я его сдал… А Костя всем рассказал. Или, может, расскажет сегодня вечером. Когда меня увидит". "Ты по себе-то других не суди, – наглел внутренний голос. – Это ты – стукач и сука, а Костя – не такой. Этот сдавать не станет. И ты об этом знаешь". – "Хорошо, я – сука. Доволен? Доволен?! А теперь умолкни!".
Но, подобно тому, как преступника тянет на место преступления, так и Толика опасливое любопытство потянуло вечером к дому географа. К дому, но не в дом. Он пришел к Костиной хрущевке уже после семи, сделав по дороге приличный крюк, чтобы случайно не наткнуться одноклассников, и засел за низеньким дощатым домиком на дворовой детской площадке. Из домика, холодного и темного, доносился запах мочи, но Толик продолжал сидеть. Лучшего места для наблюдения во дворе не было. Невидимый во мраке Толик следил за тем, как группки его запоздавших школьных товарищей, возбужденно переговариваясь, влетали в Костин подъезд. Вот это, похоже, были Змей, Макс Дыба, Ленка Ворожеина… В освещенном проеме кухонного окна мельтешили чьи-то силуэты. Вон Венька вроде показался. Толик пригнул голову еще ниже. Почти так же он прятался от отца и его подружки 7 ноября в сквере возле кинотеатра. Тогда преступником был отец, сейчас – он сам. Но все время прятаться приходится ему…
В квартире Княжича, меж тем, царили суматоха и беспорядок, как в любом доме, переживающем новоселье, ремонт или минуты расставания с теперь уже бывшими хозяевами. Платяной шкаф, распахнув дверцы, печально демонстрировал гостям свое пустое, будто кошелек бедняка, содержимое. С тонкой перекладины на дверце одинокой лианой свисал бархатный пояс от женского платья. У подножия шкафа толпились уже упакованные чемоданы с раздутыми от непомерного количества проглоченных вещей боками, набитый туристический рюкзак Кости, перетянутые бельевыми веревками картонные коробки от пылесоса и телевизора, хотя сам телевизор, как ни в чем бывало, стоял на своем законном месте. Школьники то и дело спотыкались о коробки, вызывая их протестующее утробное звяканье. Дочки-близняшки, разгоряченные и взбудораженные наплывом гостей и предвкушением завтрашнего путешествия на поезде, завязывали бант на толстой шее соседского кота. Коту, судя по его сонной морде и полуприкрытым топазовым глазищам, было все равно. Жена Княжича сновала вокруг стола в зале, подливая гостям чай. На столе, словно помятые, растерзанные цветы с оторванными лепестками, возлежали останки двух тортов "Ленинград". Стульев и табуреток на всех гостей не хватало, но никто и не думал садиться. Школьники с чашками и ломтями торта в руках, окружив учителя, забрасывали его вопросами. "Так ради кого же вы нас все-таки бросаете, Константин Евгеньевич? – спросил Дыба. – Куда уезжаете-то?". – "В Читу. А потом еще от Читы на автобусе часа три ехать. У меня там, в Читинской области, друг живет, однокурсник мой бывший по пединституту. Сейчас замдиректора техникума. Предлагает мне поработать у него преподавателем. "А не захочешь в техникуме, – говорит, – неподалеку военная часть расположена, поселок для семей офицеров. Там тоже учитель нужен". В общем, на месте разберусь, что выбрать". – "В Читу? Ничего себе! Это ж сколько ехать до Читы?". – "Четыре с лишним дня на поезде". – "А вы на поезде?". – "Да". – "А почему не на самолете". – "Не получилось на самолете". – "Четыре дня!.. Это ж свихнуться можно! Корни в вагонную полку пустить!". "Да ладно – "свихнуться"! – передразнила Дыбу девочка из восьмого класса. – Наоборот, это же здорово! Почти всю страну можно в окно увидеть, столько всего красивого, правда, Константин Евгеньевич?". – "Правда". "Но, Константин Евгеньевич, это же глушь какая!", – не унимался Дыба. "То, что от Москвы дальше, чем на сто километров, то, непременно, глушь?", – уточнил Костя. – "Ну, да. Кроме Ленинграда, конечно. Кстати, Серый, дай-ка мне еще кусочек "Ленинграда"…". "Напрасно ты так, Максим, – про глушь и не глушь, – укоризненно улыбнулся Княжич. – Москва, безусловно, мозг и сердце России, но кровь и мышцы России – по ту сторону Уральских гор, на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Там легкие России, наконец: я имею в виду сибирские леса. Какие же там леса!.. Дух захватывает, в прямом и в переносном смысле! При всем великолепии подмосковной растительности с тамошними лесами ее и сравнить нельзя". "А где вы там жить будете?". – "В общежитии, я думаю". – "А эту квартиру кому оставляете?". – "Никому. Соседи за ней пока присмотрят, а там видно будет". "А почему вы уволились из нашей школы?". Этот вопрос прилетел откуда-то из-за спин парней-старшеклассников, стоящих к Косте ближе всех. Все замолчали, и даже Венька перестал жевать. Молчал и Костя. "Директриса вас выжила?", – набыченно спросил Дыба. – "Не надо так говорить про Елену Геннадьевну. Она хороший педагог и хороший человек. Никто меня не выживал. Я сам захотел что-то изменить в своей жизни". – "Повернуть ее вспять, как сибирские реки?". – "Можно и так сказать. Нельзя долго сидеть на одном месте. Жизнь человеческая слишком быстротечна, поэтому надо спешить впитывать новые впечатления, новый опыт, новые знакомства. Тем более, в такой красивой стране, как наша". – "Ага, Константин Евгеньевич, а тогда в походе вы другое утверждали!.. Помните, когда мы осенью в поход ходили? Тогда Толик Топчин еще сказал, что у деревьев самая скучная жизнь: все время на одном на месте. А вы сказали, что в этом есть особая прелесть – быть на том месте, куда тебя судьба поставила. А сейчас что?". – "Выходит, Толя, был прав, а я сейчас сам себе противоречу. Я вообще натура – противоречивая". – "Эх, Константин Евгеньевич, лучше бы вы изменили свою противоречивую жизнь годика так через полтора. Мы бы к тому времени хотя бы успели школу закончить. Ведь лучшего учителя, чем вы, у нас уже не будет…". – "Спасибо. Вы тоже – мои лучшие ученики. Все. И те, кто пришел сегодня, и те, кто не смог придти". – "Но вы вернетесь, Константин Евгеньевич? Когда-нибудь вернетесь к нам? В наш город?". – "А ты хочешь, чтобы я вернулся?". – "Очень хочу!". "Почему только он? Я тоже хочу!.. И я!.. И я!.. Мы все хотим!", – пронеслось по комнате. "Ну, если вы все хотите, тогда, я, безусловно, вернусь", – пообещал Костя. – "Когда?". "Через восемь дней! – выкрикнул Змей. – Четыре дня – до Читы, четыре – обратно!". "Нет, Сергей, думаю, что не так скоро", – засмеялся учитель. – "Но даете слово, что вернетесь?". – "Даю!" (Костя торжественно поднял ладонь кверху). – "Ура!".
Вырвавшийся из форточки победный вопль заставил вскинуть голову сидящего во дворе Тэтэ. Почему "ура"? Чему они радуются? Что у них там творится? Во дворе стало совсем зябко, но он все сидел и сидел за зловонной детской избушкой. Зачем он сидел, чего ждал – Толик и сам не знал. Может быть, ждал, когда все школьники разойдутся по домам, и тогда он поднимется к Косте и скажет… Ну, хоть что-нибудь скажет. Хотя бы "До свидания". Но время шло, а никто из Костиных гостей и не собирался расходиться. А вот самому Толику пора уже было чапать восвояси. После всех школьных ЧП и внутрисемейных потрясений родители в ультимативной форме запретили ему поздно возвращаться домой. Сегодня он отпущенное ему время уже просрочил. Опять, значит, будут крики и ругань… Толик вздохнул, встал, постучал ботинками друг от друга, реанимируя онемевшие от мороза и долгого сидения ноги, посмотрел в последний раз на желтый прямоугольник Костиного окна и поплелся прочь из двора.
В квартире у Княжича в это время зазвонил телефон. "Да, – Костя прижал трубку к уху. – Здравствуйте, Аглая Георгиевна! Да, уже почти собрался. Что?!. Когда?.. Она жива?.. Сильно?.. Где она сейчас?..". Кто-то из ребят, услышав слова учителя и сообразив, что произошло что-то скверное, шикнул на галдящих приятелей. В комнате все стихло. Школьники разом повернулись к Косте и уставились на него с напряженным ожиданием. Костя, с лица которого стерли, будто тряпкой – со школьной доски, все оживление, стоял в коридоре, уронив руку с трубкой вдоль тела. Трубка пищала коротко и часто. Как будто бился чей-то пульс. "Ника попала под машину", – озадаченно сказал Костя.
Глава 36
Девятиклассники вместе с Костей примчались в больницу тем же вечером. Примчались они и на следующий день после уроков – снова с Костей, который сдал билеты и отложил свой отъезд в Читу. Но их не пустили – ни в первый, ни во второй раз. На Толика несчастье с Никой произвело такое же ошеломляюще-отупляющее воздействие, как в свое время – смерть деда. Узнав о происшествии на улице Красных Партизан, Толик совсем упал духом, окончательно утвердившись во мнении, что именно он и является причиной всех несчастий Ники с того самого момента, как предал ее в кабинете директрисы. Обычно напористый и словоохотливый в общении со взрослыми на сей раз он подавленно молчал, исподлобья глядя в спину географа, пока Дыба в вестибюле приемного покоя уговаривал очкастую медсестру пустить их к Нике. "Вы поймите, – убеждал Макс, – это же наша одноклассница, мы – ее друзья, это – наш учитель!.. Мы практически родные люди для нее, а вы нас не пускаете!". "Так мы и родителей не пускаем, – ответила очкастая, записывая что-то в журнале. – В реанимацию никого не пускаем. И его вон не пускаем". Она кивнула в сторону сидящего в дальнем углу вестибюля пузатого дядьки в засаленном коричневом костюме и клетчатой рубахе. Все в облике этого дядьки вызывало ощущение чего-то тяжелого. И расплывшаяся в талии колбовидная фигура. И большая лысая голова с перелеском всклокоченных волос ниже затылка – точно фальшивую бороду приклеили не на подбородок, а с обратной стороны головы. И мосластые кулаки с набрякшими венами. И взгляд – опустошенный и тягостный. "А кто это?", – не понял Дыба. "Тот мужчина, который сбил вашу девочку, – пояснила медсестра. – Вчера пришел чуть ли не ночью уже. И сидел до утра. Сегодня вот опять пришел – часа за три перед вами. Как увидит врачей, сразу спрашивает: "Как она?". А потом опять сидит. Ничего не говорит – только сидит и все. Убивается, наверное. Хотя чего ему убиваться? Я слышала, милиция выяснила, что не виноват он: она сама на дорогу выскочила. В неположенном месте". "Сами по себе дети даже в роддоме не выскакивают, – жестко сказал Дыба, с отвращением глянув на очкастую. – Даже там есть те, кто этому способствует". (Толик невольно вжал голову в плечи). "Ты-то откуда про роддом знаешь?", – саркастически вопросила Макса медсестра. – "Мама рассказывала". "Подожди, Максим, – вмешался Княжич. – Скажите, пожалуйста, а мы можем узнать, как она себя чувствует? Можем поговорить с врачами?". – "Я и сама вам скажу. Как она может себя чувствовать? Жива осталась – и слава Богу. Худшее теперь позади. А наши врачи ее на ноги поставят. У нас хорошие врачи". – "А когда мы сможем навестить ее?". – "Через месяц. Как минимум. А то и позже. Когда ее из реанимации в общую палату переведут. Тогда, кстати, и продукты ей передать сможете. А сейчас ничего нельзя. Так что, забирайте обратно".
Через месяц ребята пришли без Кости (который к тому моменту уже скрылся из виду за Уральскими горами), но с букетом озябших тюльпанов и полной авоськой рыжих апельсинных мячиков, чья бугорчатая шкура была украшена черными ромбиками этикеток Maroc. Из-под апельсинных завалов выглядывала укутанная в целлофан литровая банка с говяжьим бульоном. Бульон передала Венькина мама, утверждавшая, что он помогает сломанным костям быстрее срастаться. За регистрационной стойкой в приемном покое сидела другая медсестра – пожилая и с виду простоватая. Она подтвердила, что Нику, действительно, уже перевели из реанимации в общую палату, однако пропустить к ней бывших одноклассников отказалась: "Врачи не разрешают пока навещать ее. Только родителям можно. Трудно ей еще разговаривать. Ей спать надо больше, так что, попозже приходите. А гостинцы, если хотите, я ей передам". – "Но когда же мы сможем увидеть ее?". – "Недельки через две-три приходите". "Скажите, женщина, – церемонно обратился Дыба к медсестре, – но мы можем на вас положиться? Вы точно передадите Нике эти цветы и пищу? Не забудете? Ничего не перепутаете? Не отнесете апельсинчики внучатам вместо Ники?". "Соплив ты еще мне такое говорить! – обиделась пожилая. – Шпингалет!.. Дуй отсюда, пока я завотделением не позвала!".
Спустя пару недель после повторного неудавшегося визита, в субботу Толик, испросив у матери дозволения погулять пару часов, решил еще раз зайти в больницу – наудачу. В регистрационном загончике приемного покоя опять произошла рокировка: очкастая вернулась на исходную позицию. К удивлению юного визитера, она беспрепятственно пропустила его к Нике, любезно сообщив номер ее палаты. Толик, которого накинутая на плечи просторная больничная накидка делала похожим на горца в белоснежной бурке, поднялся на третий этаж и толкнул одну из крашеных дверей, выходящих в длинный, устланный затертым линолеумом коридор. Вопреки его ожиданиям, воздух в палате был наполнен не едкими ароматами лекарств, кишечных выхлопов, прокисшей домашней еды, испарины и несвежего белья. Нет, он был наполнен апрелем. Чистым неразбавленным апрелем, что вливался в палату через приоткрытую форточку. На кровати напротив входной двери сидела женщина и, сунув руку за пазуху, что-то поправляла или ощупывала у себя под мятой сорочкой. Увидев гостя, женщина ойкнула и быстро высвободила руку. "Здравствуйте!", – вежливо сказал Толик. "Здравствуйте", – сказала женщина. Кроме нее в палате было еще несколько женщин-пациенток в одинаковых халатах цвета старческого ночного кошмара. Ника с подложенной под спину взбитой подушкой полулежала на второй от окна кровати и читала книгу – "Американскую трагедию" Драйзера. "Здравствуй, Ника", – сказал Толик. Она опустила книгу и, увидев гостя, улыбнулась широко и почти счастливо. Хотя было заметно, что она отвыкла улыбаться. "Толик! – сказала Ника. – Толик! Как здорово, что ты пришел!". "Ага, – он стоял в проходе между кроватями, смущенно озираясь по сторонам. – Как ты, Ника? Как твое здоровье?". – "Уже лучше. Врачи говорят: иду на поправку. Толик, ты убери с табуретки эти склянки. На тумбочку их переставь. Да-да, туда… Вот, теперь возьми табуретку и садись". "Я думал у вас тут душно, папахой попахивает и опрелостями, а у вас, наоборот, – пахнет апрелестями. Апрелем, стало быть, пахнет", – он осклабился, довольный своим непроизвольным каламбурным дуплетом. Ника улыбнулась в ответ. "Это тебе", – Толик протянул ей купленную по дороге шоколадку. – "Спасибо! "Сказки Пушкина"… Ты угадал, это мой любимый шоколад". Она говорила медленно, не без труда выговаривая отдельные слова. Было заметно, как непросто ей даются даже эти мизерные усилия. "Ну, как ты?", – механически повторил Толик, слегка растерявшись и не зная, о чем говорить. – "Нормально. Где-то через месяц-полтора обещают выписать. Как раз, наверное, к летним каникулам". "Как же она похудела… – думал Тэтэ. – Даже через халат это видно. Просто растаяла, как Снегурочка. Только не полностью… Кожа тонюсенькая, того и гляди порвется…". "Как у тебя дела? – спросила Ника. – Как в школе? Какие новости?". – "Все как всегда: хуже, чем хотелось бы, лучше, чем могло бы. Новостей особых и нет, все идет своим чередом… Тася тиранит нас, почем зря, говорит, что с таким отношением к учебе мы завалим выпускные экзамены в следующем году и получим не аттестаты, а волчьи билеты и справки об умственной отсталости. Ну, ты знаешь, как она умеет обнадежить!". Он старался говорить весело и о веселом, хотя веселый вид давался ему с трудом, как Нике – слова. "Все наши тебе привет передают, – добавил Толик. – Да, мы же к тебе приходили – в марте еще! Но нас внизу не пустили: дескать, нельзя пока. А сегодня дай, думаю, еще раз попытаюсь прорваться – на авось. И прорвался! Выходной день, а все равно пустили". – "Молодец! Я так рада тебя видеть… И вообще, я очень скучаю по всем нашим. И по школе. То есть, по учебе… Никогда не думала, что буду так скучать по урокам, домашним заданиям". – "А ты… уже решила, в какой школе теперь будешь учиться?". – "Это родители решат. Но пока ничего неизвестно. Неизвестно, как и что у меня сложится… Я ведь отстала сильно. Попросила, конечно, родителей принести несколько учебников, листаю их иногда. Но, сам понимаешь, школу это не заменит". – "Да ты нагонишь, Ника, обязательно нагонишь! Ты ведь в нашем классе была самой умной среди девчонок. Правда-правда, я не подлизываюсь!.. Ты в два счета все нагонишь. Вот я – казалось бы, дуб дубом, а в пятом классе все наверстал. Помнишь, я тогда почти всю вторую четверть из-за ангины пропустил?.. И ничего, потом все наверстал! И ты наверстаешь!". – "Спасибо тебе, Толик". Они помолчали. Тэтэ еще раз оглянулся на Никиных соседок по палате: кто спал, кто просто лежал, бесцельно смотря в потолок. Одна из женщин стояла перед окном и, шевеля губами, энергично рисовала в воздухе какие-то знаки, адресованные, по всей видимости, кому-то, находившемуся по ту сторону окна. "Ника…", – Толик перешел на полушепот и подтянул табурет ближе к кровати. – "Что?..". – "Ника… Ты только не обижайся, пожалуйста, ладно?.. Дурацкий вопрос… Ну, не дурацкий, но… Но я хочу тебя спросить… Только не обижайся. И не волнуйся… Скажи, в тот вечер… ну, когда это случилось… ты специально… под машину?.. Из-за того, что тебя исключили из комсомола… и из школы? Специально, да?.. Извини, но мне нужно спросить…". Улыбка потухла на ее лице. Несколько секунд она глядела на Толика сосредоточенно и испуганно. Затем опять заулыбалась: "Толик, ты что?.. Ты думаешь, я пыталась покончить с собой, что ли?.. Нееет!.. До такого состояния я не дошла и, надеюсь, никогда не дойду. Я не хочу умирать. Просто я в тот вечер была сама не своя, металась по городу, не зная, куда иду, зачем. Расстроилась сильно, вот и металась… И не помню, как вообще на ту улицу попала. Но под колеса я лезть не хотела… Все случайно вышла. Я думала, успею перебежать, а тут эта машина… Вылетела… Темно было". Лицо ее исказила гримаска боли. Ника замолчала и отвернулась к окну, кусая губы. Он вспомнил, как прежде она легонько покусывала губы – когда улыбалась. А сейчас кусала губы, пытаясь сдержать слезы… "Ника, извини меня, пожалуйста, – вскочил Толик, едва не опрокинув покачнувшийся табурет и всполошив женщин на соседних кроватях. – Я не должен был спрашивать. Это, конечно, ахинея полная… Извини!". – "Все в порядке… Толик, у меня сейчас процедуры должны быть по расписанию. Ты, наверное, иди. Спасибо тебе огромное, что навестил! Я очень рада была тебя видеть. Честно. Теперь я еще быстрее поправляться стану". – "Если это, действительно, так, то я буду приходить к тебе каждый день!". – "Каждый день не надо, это слишком часто. У тебя на уроки времени не останется, и тогда получишь волчий билет, как грозится Тася. Но иногда приходи. Обязательно приходи!". – "Ясное дело, приду!.. Ника, а мы ведь вообще с тобой будем видеться и после того, как тебя выпишут, да? Пусть ты перейдешь в другую школу, но из города-то не уедешь! ("Как Костя", – чуть было не брякнул он). И будем видеться, правда?". – "Конечно, будем, Толик". – "Ну, тогда я пошел, ага? До свидания, Ника. Поправляйся!". – "До свидания". Он уже взялся за ручку, потянул на себя дверь, но остановился. Закрыл дверь, развернулся и пошел обратно. "Ника!". – "Что, Толик?". – "Ника, ты прости меня… Прости, пожалуйста!". – "За что? – она опять улыбнулась, на сей раз – непонимающе. – Толик, ты передо мной ни в чем не виноват. Ты – мой лучший друг!". – "И все равно прости меня!". И, не дожидаясь ответа, зашагал к двери.
"Что у нее с речью? – спросил он у дежурной медсестры на этаже. – Почему она говорит так медленно и… трудно?". – "Кто?". Толик назвал фамилию Ники. "А, это у нее после аварии наблюдаются отдельные нарушения функций голосового аппарата, – пояснила медсестра. – Ну, и слаба она еще, понятно". "Эти… нарушения функций можно вылечить?". – "Кроме смерти все можно вылечить, молодой человек. Неизлечимых болезней сегодня уже не осталось". – "Но она будет разговаривать, как раньше?". – "Если очень захочет – будет. Главное лекарство – это желание выздороветь".