Мариэн открыла книгу на нужной закладке и уже хотела приступить к чтению, но Диана, увлеченная фигуркой балерины, вдруг спросила:
– Красивая статуэтка… Откуда она у тебя?
– Подарок из России. Танцовщица напоминает мне девушку, которая нашла собственную ось вращения, – Мариэн посмотрела на внучку. – Ты обратила внимание, как балерина исполняет фуэте? Ее голова то опережает движение тела, то отстает от него, поэтому не кружится. Балерина сохраняет равновесие, потому что опирается на свой взгляд, направленный в одну точку на уровне глаз. В этой комнате есть одна девушка, она умная и талантливая, но не всегда может сосредоточиться на чем-нибудь одном. Особенно когда ее голова вращается вместе с телом.
– Это про меня, – с виноватым видом сказала Диана, – папа говорит, что я слишком любопытная.
– Уважающая себя женщина просто обязана быть любопытной, иначе она рискует оказаться в неведении относительно того, что вокруг нее происходит, – наставительно возразила Мариэн. – Кстати, твой папа любопытен не менее, чем ты, только называет это любознательностью, но довольно об этом. Мемуары Марии Кавелье написаны на французском языке. Я буду читать и переводить на русский, – Мариэн откинулась на спинку кресла и приступила к чтению.
Из мемуаров Марии Кавелье.
Мон-Шант, Франция, 1912
Историю о дракайне Дельфинии, более похожую на забытый древнегреческий миф, чем на откровение, я записала в 1889 году, спустя три месяца после рождения моей дочери Алисии. В ту ночь я встала с постели, зажгла свечу и как была – в белой ночной рубашке, с растрепанными от беспокойного сна волосами, босая, прошла в кабинет. Наверно, я была похожа на привидение.
Сев за секретер, я окунула перо в чернильницу и стала записывать все, что говорил женский голос в моих ушах. Этот голос звучал монотонно, но певуче, с реверберациями и многократными отражениями, будто я находилась под куполом просторного храма.
Дочь Геи дракайна Дельфиния охраняла Оракул от посягательства олимпийских богов. Любимый сын Зевса Аполлон сразился с Дельфинией, убил ее, присвоил Оракул и основал на горе Парнас храм в свою честь. По велению Зевса имя Дельфинии было предано забвению. Аполлон, а за ним и жрецы храма стали называть побежденную дракайну питоном, или по-гречески – Пифоном, за ее способность удушать в объятиях змеиных колец.
Прежде пророчества, идущие из темных глубин Геи-Земли, произносила божественная нимфа, но она отказалась служить Аполлону. Мужчины-жрецы взялись прорицать сами, но не смогли и вскоре поняли, что слышать шепот Геи-матери способны только женщины. Так появились Пифии – предсказательницы и жрицы Оракула, названные в честь Пифона – прозвища Дельфинии, но не в честь ее самой.
В храме Аполлона вновь стали пророчествовать женщины, но теперь все их предсказания толковали мужчины-жрецы. Подобно тому, как Аполлон заменил имя дракайны прозвищем, жрецы упрощали глубинные пророчества Геи, а порой искажали или утаивали их истинный смысл.
Сказав это, голос замолчал. Я стала перечитывать написанное под тихое шипение свечи; руки мои дрожали, а лоб покрылся испариной и похолодел. Едва я подняла взгляд от исписанного листа бумаги, как пламя свечи замерцало рваными всплесками, затем успокоилось, стало высоким и острым, будто огненный меч. Помню, что страха я не испытывала, хотя ощущала себя каплей росы, падающей на острое лезвие. В тот момент моя душа разделилась надвое, но сохранилась округлой и целой, потому что повисла в воздухе за миг до касания режущей кромки.
Голос заговорил вновь. Я вынула перо из чернильницы, взяла второй лист бумаги и записала:
Зная, что Гея возродит свою дочь Дельфинию, Зевс повелел мойрам ослабить дракайну еще до рождения.
Мариэн подняла взгляд от книги и спросила:
– Ты ведь знаешь, кто такие мойры?
– Три богини судьбы, – кивнула Диана. – Первая пряла нить жизни, вторая определяла судьбу, третья обрезала нить.
– Все правильно, – удовлетворенно произнесла Мариэн. – Продолжим.
Мойры исполнили веление Зевса, но сделали это по-своему.
Младшая мойра Клото-прядущая не сплела две нити в одну, когда пряла новую жизнь Дельфинии, но отмеряла нитям достаточно длины. Так вместо могущественной дракайны в мире появились женщины-птицы и женщины-змеи.
Средняя мойра Лахесис, определяющая участь существ еще до их рождения, начертала змеям жить в гнезде на высоком древе, а птицам – в норе, вырытой под его корнями.
Старшая из мойр, Атропос-неотвратимая, лишь надрезала нити птичьих и змеиных судеб, а не обрывала их совсем, поэтому они сохранили память о будущем и прошлом.
Мариэн перестала читать и спросила у внучки:
– Что ты об этом думаешь?
– О том, кто я, птица или змея. Наверно, птица, я ведь не хватаю звезд с небес, живу скромно в своей норке.
Мариэн вновь покачала головой.
– Это мифологическая аллегория, в ней сказано о том, как молодой патриархат еще в древности разделил гармоничную и целостную женскую личность на «правильные» и «неправильные», с его точки зрения, фрагменты и так воплотил принцип «разделяй и властвуй». Это началось гораздо раньше расчленения женщины на Лилит и Еву, поэтому сегодня для многих недоступно понимание их единства. Ты особенна тем, что в тебе есть и та, и другая.
– Кто она, эта другая? – с опаской спросила Диана.
– Слушай, и ты все поймешь, – заверила Мариэн, – только не забывай, что мифы, это особый иносказательный язык, помогающий понять сложное через простое.
Когда имя Дельфинии совсем забыли, богиня-Мать родила нерожденного сына Метиды. Ему было предсказано сместить с трона своего отца и править людьми и богами с любовью в сердце.
– О Метиде3 я тебе уже рассказывала.
– Да, я помню, – кивнула Диана, – это первая жена Зевса. Он проглотил ее, когда она была беременна, поэтому Афина родилась из его головы.
– Громовержец решил, что Метида беременна сыном, и проглотил ее из страха потерять свою власть на Олимпе, но предсказанное все же сбылось, – Мариэн нашла место в тексте, на котором остановилась.
И сказал сын рыбакам: «Идите за Мною, и я сделаю вас ловцами человеков», – и сделал их рыбаками в духовном смысле. Но его убили, а учение его разбили, как вазу, на черепки, и те осколки – еще на меньшие. И каждый владелец части думал, что хранит целое. Рыбаки сказались апостолами, и вместо обыкновенной рыбы начали уловлять людей в сеть.4
Человеки стали рабами божьими; инакомыслие назвали ересью; Богиню-Мать лишили божественного статуса и превратили в смертную – Богоматерь. Все зачатия, кроме божественного, нарекли порочными, деторождение – наказанием в боли и муках; смирение женщины приравняли к святости, ее независимость от мужчины прокляли.
Непокорная женщина-птица не приняла культ нового мужского бога. Взмахнув крыльями, она улетела прочь, научилась жить в темных пещерах, скрываться в густой траве и сохранила свободу, за что была проклята и наречена демоном. Женщина-змея смирилась, приняла подчиненное положение и так, пресмыкаясь, выжила и сумела сохранить способность любить.
Все перепуталось. Змей назвали птицами, птиц – змеями; ложь перестали отличать от правды, красоту от уродства, святость от проклятия. Лишь Оракул Геи владеет истиной, но давно скрылся в подземных глубинах. Найти его суждено дракайне Дельфинии. Чтобы она возродилась, птичьи и змеиные нити будут свиты в единую пряжу. Для этого в людской мир явились Святая и Проклятая; им даны множество жизней и память змеиных и птичьих поколений.
Путь Святой и Проклятой был и будет сложен; они станут превращаться, исчезать и появляться, существовать в двух местах одновременно, проделывать тоннели в препятствиях, получать разные результаты от одних и тех же действий и так влиять на мир, ибо мужской мир способна изменить только женщина.
Едва я записала миф о Дельфинии и успела осознать, что Святая и Проклятая уже родились в нашем людском мире, голос повелел:
Соберись и отправляйся в путь. Узнаешь Проклятую по черному пятну на лице. Слушай сердцем, слушай, что говорят, слушай, как говорят. Следуй, не спрашивая, знай, не думая, найди, не смотря глазами. Будь кормилицей, будь наставницей, будь матерью. Пусть демоница узнает, что она человек. Пусть сова схватит змею и унесет в темное дупло. Пусть проклятая станет святой, а святая – проклятой.
В ту ночь я больше не спала. Время до рассвета я потратила на распоряжения по ведению хозяйства в нормандском замке Мон-Шант, что в окрестностях Алансона, а также на письма подругам. Я сообщала им о своем намерении отправиться в дальнюю поездку и обязалась периодически напоминать о себе новыми посланиями.
Наутро я разделила завтрак с моей самой близкой подругой Франсуазой де Байо, которая, по счастью, гостила в то время у меня. Тогда я и узнала о ее намерении отправиться в британское графство Девон, чтобы навестить одну талантливую девочку, в судьбе которой Франсуаза принимала особое участие. То, с какой уверенностью она говорила о своем желании оказать этой девочке и ее семье посильную помощь, произвело на меня впечатление. Вспомнив о наказе слушать сердцем, я тут же предложила моей подруге отправиться в путь вместе.
Франсуаза с радостью согласилась, но была сильно удивлена, когда узнала, что я намереваюсь отправиться в путь с моей трехмесячной дочерью Алисией. Тогда я просто показала моей подруге два листа, написанные ночью. Ответом стал ее особый взгляд и многозначительное молчание. На бессловесном языке Франсуазы это означало интерес, сомнения и отказ от скоропалительных выводов. Разумеется, потом она задала мне кучу разных вопросов, но сделала это уже по пути из Франции в Британию, а после даже изменила свои планы, чтобы помочь осуществить мои. Мы расстались спустя месяц, 11 октября, когда я наконец нашла ту, которую искала.
Мариэн закрыла книгу.
– Ту девочку звали Мелания, левая половина ее лица была обезображена черным родимым пятном. Оказалось, что она и дочь Марии – Алисия родились в один день, 6-го июня 1889 года. Это значит, что наставница нашла Проклятую в четырехмесячном возрасте. Можно сказать, что Мария Кавелье воспитывала ее почти с рождения.
– Я проклятая? – обреченно спросила Диана.
– Пятно было на лице девушки в зеркале, ты сама это сказала.
– Я святая? – она испуганно посмотрела на бабушку. – Какая из меня святая? Я ненормальная!
– Лучше говорить особенная, – Мариэн сделала акцент на последнем слове. – Быть особенной сложнее, чем быть нормальной, зато намного приятнее.
– Я бы хотела быть особенной, но так, чтобы всем нравиться, а не наоборот…
В кабинет громко постучались один раз, затем еще два раза, но тише. Диана слегка вздрогнула и испуганно посмотрела на дверь.
Молчаливое ожидание снаружи свидетельствовало об осведомленности визитера о правиле: в этот кабинет никогда не приглашают откликом «войдите». Миссис Гарднер, исполняя обязанности хранительницы домашнего музея, предпочитала открывать дверь сама, как это делал бывший хозяин кабинета. Однако на этот раз она осталась в кресле, памятуя другое правило – правило фиолетового платка:
– Милая, открой дверь, это твой папа.
– Ты уверена, что не мама? – опасливо спросила Диана.
– Абсолютно. Иди собирайся, а ему скажи, чтобы зашел.
Внучка торопливо надела босоножки, тихонько приоткрыла дверь, что-то шепнула отцу и выскользнула в коридор. Альфред убедился, что с дочерью все в порядке, вошел в кабинет и опять взглянул на часы:
– Я за Дианой и только, но, если ты хочешь говорить… у меня есть минут пятнадцать.
Глава 3. Божественная жемчужина
Мариэн указала сыну на кожаный диван.
– Не подумай, что я собираюсь ошарашить тебя разгадками невообразимых тайн, но лучше бы ты присел. Помнишь, как восемнадцать лет назад мы говорили с твоим отцом об одной картине?
– О «Жемчужине» Врубеля, – догадался Альфред, – она странно сочеталась с моим сном. Я хотел рассказать о нем, но отец не пожелал меня слушать.
– Видимо, тогда у него были веские основания, о которых я не спрашивала оттого, что доверяла ему… – Мариэн помолчала, подравнивая закладки в книге. – Альфред, я чувствую, что время запретов на исходе. Скажи мне, что именно ты узнал из сна о твоей будущей дочери?
– Почему сейчас? – живо полюбопытствовал Альфред, располагаясь на диване и закидывая ногу на ногу.
– Думаю, Маргарет скоро появится.
Он заинтересованно наклонил голову:
– И ты полагаешь, что…
– Я полагаю, что тебе нужно ответить на мой вопрос, ведь я ответила на твой.
– Да, конечно, мама, – он снова взглянул на часы и в раздумье погладил седеющую бороду.
Альфред часто размышлял о деталях памятного сна восемнадцатилетней давности, поэтому хорошо помнил все его подробности. Он рассказал матери, как, блуждая во сне по темной чаще, вышел к каменному алтарю возле раскидистого дерева. Ветви его были серебряными, а плоды золотыми…
Лес вокруг поляны с древом и алтарем сомкнулся в непреодолимые стены; по траве разлился тонкий слой молочного тумана. Минута полной и таинственной тишины.
Скрипнула дверь подземелья. По лестнице, скрытой меж корней дерева, как через потайной ход на сцену, вышла молодая женщина, окруженная говорливой свитой. Маленькие корявые существа втихомолку ссорились между собой за право услужить избранной, несли за ней полы белого церемониального одеяния, возбужденно шикали друг на друга и старались сохранить при этом почтительный вид. Другие из свиты, ростом выше, в плащах с капюшонами, чинно выступали рядом.
Безмолвная, она остановилась перед алтарем. Капюшоны встали в полукруг, вынули из-под балахонов кривые сучья, сложили на камне и подожгли. Шушукающая мелочь, как стая летучих мышей, облепила фигуру женщины, освободила ее от воздушных тканей и утащила их подальше от костра. Альфреду явилась черноволосая красавица, откровенно нагая и несравненная, как молодая богиня.
– Эрика! – воскликнул он, узнав жену, и не услышал своего голоса, зато услышал тишину.
Звуки будто провалились под землю. Благоговейное молчание свиты казалось торжественным. Постепенно стало слышно тихое потрескивание костра и даже то, как горит сам огонь. Нарастая, звуки жара сделались размеренными, ритмично закачались в воздухе и зазвучали музыкой огненной стихии.
Эрика дерзко одарила Альфреда обжигающим взглядом и задвигалась в танце то грациозно, как хищная рысь, то порывисто, как природная стихия. Завершив танец, она обняла ладонями золотой плод, висящий над костром, и сорвала его под взрыв одобрительного визга свиты.
Оглушенный этими восторгами, Альфред не сразу заметил на руках Эрики ребенка, обернутого розовой лентой. Он вдруг рывком оказался рядом с супругой, обнял ее за плечи, но она отстранилась и бросила малышку в огонь.
Альфреда сковала невидимая сила, он мог только видеть и страдать, будто ему показывали отрывок из кинофильма, на события которого невозможно повлиять. Слезная пелена мешала разглядеть жену, стоящую у костра с опущенными руками. В одной из них осталась лента.
Свита приглушенно забубнила и разошлась, как толпа после средневековой казни на площади. Супруга дерзко тряхнула волосами и вновь подошла к Альфреду. Разделив надвое почерневшую ленту, Эрика одной половиной обвязала свою талию, а другой крепко перетянула ему мешок, где зарождается мужское семя. Пылая от вожделения, жена стала тереться о плоть мужа, змееподобно обвивая собою, отчего он испытал муки насильника, приговоренного к адовой казни через ласки гетеры. От невыносимого давления фонтана, запертого внутри естества, слезы Альфреда закипели и высохли, налипнув на щеках перечными зернами.
Тень, готовая забрать мужа в свою обитель, спустилась на черных крыльях, заглянула бездной в его угасающий взгляд и вопросила вкрадчиво:
– Видел ли ты лес за черной стеной?
– Да, – отвечал он.
– Любишь ли ту, которую избрал?
– Да, – вновь отвечал он.
– Хочешь ли детей и будешь ли хорошим отцом?
– Да, – после некоторой паузы отвечал он.
– Трижды сказав «да», ты ни разу не солгал… Знай же, что слепых не судят, но со зрячего спросят сполна.
Взмахнув одним крылом, Тень сорвала черную ленту с талии Эрики и повязала округ ее груди. Альфред увидел, как из глаз супруги потекли ручейками серебряные слезы. Взмахнув другим крылом, Тень усмирила естество Альфреда и освободила его от ленты. Спрятав ее в складках своих одежд, она молвила:
– В одной дочери ты получишь двух – божественную жемчужину из воды и огня.
Послышался глухой рокот могучей стихии. От стен леса нахлынули морские воды и превратили поляну с деревом в малый остров, омываемый тихим прибоем. На фоне лесной чащи появился стройный силуэт девушки танцовщицы, выходящей из пенной волны. Двигаясь в балетных па, она коснулась золотого плода и превратила его в причудливую морскую раковину.
Тень властно взмахнула крылом на костер. Языки пламени вынесли из раскаленных углей огненный фантом девочки и, ласково облизав, вложили ее маленькое тельце в морскую диковину, которой касалась танцовщица. На груди малышки ярко полыхнуло медным свечением родимое пятнышко, а между створок раковины перед тем, как они захлопнулись, блеснула перламутром круглая драгоценность.
– Найди Божественную Жемчужину, принеси домой и помни: жизнь твоя, привязанная к небу черной лентой, висит над пропастью. Храня верность жене, сумеешь сохранить и себя.
Сказав так, Тень ступила в тлеющий огонь и исчезла вместе с костром.
О зловещем напутствии тени Альфред умолчал. Закончив рассказ, он надеялся на откровенность матери, но она не торопилась открывать свои тайны. Он взглянул на часы, понял, что выдал свое нетерпение, и заговорил вновь:
– Возможно, в девяносто первом ваш с отцом заговор был оправдан, но ты сказала, что время запретов прошло. Может, сообщишь наконец, о чем молчала все эти годы?
Мариэн оперлась локтями на поверхность стола, закрыла глаза и помассировала пальцами веки.
– Я знала, что Эрика сделала аборт незадолго до вашей свадьбы, – наконец сообщила она с прохладцей. – В то утро я сомневалась, говорить ли тебе об этом, но запрет Винсента, хотя и был адресован тебе, убедил меня в необходимости молчания.
Альфред нахмурился:
– Моя жена поступила необдуманно, но сегодня это уже секрет Полишинеля.5 Я жду от тебя большего, мама.
– Ты ведь уже догадался, почему Эрика так панически боится появления Маргарет?
Альфред пожал плечами:
– Она переживает за психическое здоровье Дианы. Это нормально для матери; окажись на ее месте любая другая…
– Подобные страхи лежат на дне души, Альфред. Они как затонувшие корабли в океане, – Мариэн печально посмотрела сына. – Нерожденные дети мстят матерям, и твоя супруга об этом знает, ведь для женщины «предчувствовать» и «знать» – это почти одно и то же.
– Я догадывался, что Маргарет – наша нерожденная дочь, – без удивления ответил Гарднер, – но она все-таки нашла способ появиться на свет и…
– Не она, Альфред, – перебивая, поправила Мариэн, – ей помогли.
– Кто помог?
– На этот вопрос у меня нет ответа, который бы тебя устроил.
– Что отцу было известно о моей… моих дочерях?
– Я уже сказала, что не спрашивала. Поверь, существуют тайны, которые могут разрушить самый прочный союз. Твой отец это хорошо понимал. Возможно, даже слишком хорошо, но Винсент был не из тех людей, которых смерть заставляет молчать.
Альфред вспомнил об утреннем звонке из банка, едва не воскликнул «Да!», но вовремя сдержался. Его мимолетное озарение сопровождала вспышка во взгляде, и мать уловила ее без особого труда, как мастер боевых искусств ловит стрелу, выпущенную из лука.
– Альфред, скорого появления Маргарет ожидаем не только мы, – Мариэн слегка наклонила голову. – Помнишь о ворах, которые забрались в наш дом и украли неизвестно что?
Гарднер хорошо помнил ночной переполох, случившийся почти год назад. Тогда всех спящих в доме ужасно напугал звук корабельной сирены. Сигнал бы настолько громким, что разбудил целый квартал. В полицию поступили звонки от соседей. Вскоре несколько машин с проблесковыми маячками подъехали к воротам поместья Гарднеров, а вой сирены все не утихал. Спустя еще десять минут устройство, воспроизводящее этот страшный звук, удалось найти и отключить, оно было спрятано в холле и сработало оттого, что какой-то злоумышленник вскрыл потайной сейф в стене за скульптурной композицией «Амур и Психея». Дверца сейфа была открытой, сам сейф – пуст, но никто из проживающих в доме не подозревал о его существовании, поэтому не мог сказать, что именно было украдено. Лейтенант полиции, прибывший на место преступления, провел дознание, заподозрил, что похищенное каким-то образом компрометирует хозяев, но никаких признаний добиться не смог.
– Отец что-то спрятал в сейфе, но не успел нам об этом сказать… – Гарднер вдруг осекся, вспомнив о звонке из банка.
Мариэн вновь заметила проблески догадок на лице сына.
– Альфред, тебе лучше не скрывать от меня того, что уже произошло или произойдет в ближайшее время.
– Мне пока нечего тебе сказать, – Гарднер снова посмотрел на часы, думая, что раз мать не торопится открывать свои тайны, то и ему пока не стоит рассказывать ей про банковскую ячейку, арендованную отцом. – Нам с Дианой пора ехать к психотерапевту, – он встал с дивана и направился к двери.
– Альфред, подумай о небольшой поездке с Эрикой… куда-нибудь подальше от Лос-Анджелеса. Хотя бы на несколько дней. Это нужно для того, чтобы поберечь ее нервы.
Гарднер обернулся уже около двери и нехотя спросил:
– Думаешь, она не справится со своим страхом перед Маргарет?
– Не знаю, но с семейным апокалипсисом лучше повременить.
Гарднер вяло отмахнулся.
– Мама, перестань сгущать краски. Маргарет вовсе не демоница, и Эрика очень скоро это поймет.
– Вряд ли ее страхи уйдут быстро, а это чревато проблемами для Дианы.
Альфред вспомнил, как всего полчаса назад мать устроила погоню за дочерью из одних только подозрений о рецидиве ее психической болезни. Легкая улыбка исчезла с его губ, ему вдруг стало ясно, что Эрика после появления Маргарет, скорее всего, захочет упрятать Диану в психиатрическую клинику.
– Я подумаю, что можно сделать, – сухо пообещал он и вышел из кабинета.
***
Фильмы, в которых снимался легендарный голливудский киноактер Винсент Гарднер, не были технологичными ужасами, где жуть передается через мясные спецэффекты. Он был мастером жеста, пронзительного взгляда, мимической фигуры, многозначащей паузы и никогда, решительно никогда не играл самого себя даже мизинцем. Винсент читал музыку человеческих страстей с листа сценария, как ноты многоголосой партитуры. Войдя в роль кинозлодея, он играл на струнах зрительских эмоций столь виртуозно, что, будь они струнами скрипки, его мастерство оценил бы сам маэстро Паганини.
Талант старшего Гарднера завораживал и мужчин, и женщин. Поклонницы его обожали. Знал ли Винсент о тайнах, толкающих отчаянные женские души во власть демонических сил, сказать сложно, но доподлинно известен случай, когда одна дама после просмотра фильма с его участием сказала подруге: «Если такой злодей захочет меня… украсть, то пусть украдет!»
Достойный сын своего отца, Альфред получил в наследство от знаменитого родителя ум, стать, мужскую красоту и аристократичность. Имея в своем арсенале открытый энергичный взгляд, чувство юмора и набор галантных манер, молодой Альфред умел произвести на девушек благоприятное впечатление и уловить «зеленую волну» там, где менее удачливые претенденты останавливались на красный сигнал светофора.
Окруженный ореолом славы отца, красавец Альфред Гарднер числился ценной добычей в списках охотниц за женихами. Многочисленные дамские ловушки, хитро замаскированные под неприступностью и равнодушием, стали для него уроками по предмету «Женские уловки». Научившись распознавать тщеславие и меркантильность, Альфред обрел чутье зверя, на которого повсюду ставят капканы, но, легкомысленно щелкая перченые орешки, заработал славу неуловимого холостяка, искушенного в постельном флирте.
Растущий цинизм свободного электрона вызвал серьезное недовольство главы семейства Гарднеров, который хоть и играл соблазнителей и злодеев, но был безупречен на поприще семейном. Устав напоминать сыну о неминуемой расплате мужским здоровьем и червях раскаяния, ожидающих своего могильного часа, Винсент махнул рукой. Отношения отца с сыном стали натянутыми, и лишь после женитьбы Альфреда на Эрике Пауэрс начали теплеть.
***
Спустя час после разговора с матерью Альфред сидел в машине на парковке бизнес-центра в Вествуде на углу бульвара Сепульведа и Массачусетс Авеню. Он привез сюда Диану на плановый визит к психотерапевту и теперь ожидал ее возвращения. В надежде найти газету или журнал Гарднер открыл крышку бардачка, затем окинул взглядом салон, но не обнаружил ничего подходящего, кроме школьного рюкзака дочери на заднем сидении. Альфред дотянулся до ранца и положил его справа от себя.
– Милая, я не буду копаться в твоих вещах, – обратился он к рюкзаку, – мне нужно что-нибудь почитать, – с этими словами Альфред расстегнул молнию, достал первую попавшуюся книгу и удивленно воскликнул:
– Божественная комедия!
В памяти всплыли первые строки:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины. 6
Восемнадцать лет назад, как раз в день памятного сна, Альфреду исполнилось тридцать четыре – на год меньше, чем было Данте, когда тот на середине жизненного пути оказался в труднопроходимой чаще своих грехов и заблуждений.7 Гарднер отвел взгляд от обложки и не заметил, как ветер воспоминаний унес его в прошлое.
Он рассказал матери лишь вторую половину своего сна; прежде чем оказаться около раскидистого древа с чудесными плодами, Альфред побывал в шкуре слепого животного…
Молодой зверь мчался во влажном запахе дикой природы и вдруг наткнулся на темную преграду, преодолеть которую хотел, но не мог. Здесь произошла метаморфоза: животное встало на две ноги и превратилось в подобие человека, который еще не прозрел, но уже увидел. Стена исчезла, он различил деревья, за деревьями – мрачный лес, в лесу – тропу.
Дорога привела в некрополь и запетляла в подземных галереях ненужных побед, между склепов с останками бесславных поражений и могильников бездарно потраченного времени. Учуяв раскаяние ведомого, тропа перестала блуждать по мрачным катакомбам и вывела к живописному уголку некрополя – кладбищу цветочной пыльцы. Здесь, в тени каштановых деревьев, были похоронены девичьи эмоции, сгоревшие в крематории страсти; женская вера в мужское благородство, наложившая на себя руки; распятые надежды; любовь, погребенная заживо.
Альфред окинул взглядом ближайшие могилы. Вот тут, во влажной низине, покоится чахоточная мечта изнеженной лилии, а рядом, на пригорке, где больше не растет трава, разлита желчь самонадеянной орхидеи. У ручья около привидения розы, когда-то изъеденной жуками ревности, склонился призрак засохшего нарцисса.
Цветочное кладбище вдруг почувствовало присутствие Альфреда и взбунтовалось подземными толчками. На дне могил и черных омутов зашевелились усопшие мечты. Цветочные привидения жалобно застонали, зашипели проклятиями, забулькали ядовитым газом из болотных трясин.
Сверху, из кроны деревьев, налетел теплый ветер. Будто бессмертный дух, он пронесся между каменных надгробий, нашептывая о прозрачной глубине. Землетрясение прекратилось также быстро, как и началось; между массивными плитами, придавившими почву, пробились многочисленные зеленые ростки. Вырастая на глазах, они поползли вдоль каменных колонн, покрывая прошлое.
Тяжесть прежних ошибок легла на плечи Альфреда, он пал на колени, оперся руками о землю, но тропа потребовала встать на две ноги и позвала дальше к занавесу из белесой мглы, за которой скрывалось древо жизни…
Воспоминания пробудили червей раскаяния, о которых предупреждал старший Гарднер. Альфред тряхнул головой, чтобы разогнать клубки этих липких пиявок, сосущих из памяти все самое отвратительное и мерзкое, что он когда-либо совершил, и то, чему позволил свершиться. Он попытался исправлять прошлое, поступая в мыслях иначе, благороднее и честнее, но недостойных выходок и постыдного бездействия было слишком много. Тени обманутых девушек, страстно желавших заполучить его в качестве мужа, будто все разом проникли в салон джипа, напоминали, укоряли, бились крыльями о стекла и потолок, создавая кошмарный хаос.
Гарднер открыл дверь, вышел из машины и немного постоял рядом, оглядываясь по сторонам.
«Они тоже имели свой интерес и не были святыми мученицами, – подумал он, однако легче ему не стало. – Что ж, я был молод, но раскаялся, когда мне исполнилось тридцать четыре года. Я изменился, теперь я другой. Многие из ныне живущих не сделали и этого…»
Позвонила Диана.
Речь ее, в зависимости от нюансов настроения, напоминала то щебетание с переливными трелями, то звуки ксилофона, извлекаемые с виртуозной скоростью. На слух Альфреда эти особенности голоса дочери влияли как чудесная музыка, то бодрящая ритмом, то умиляющая красотой мелодии, но сейчас в ней звучали грустные и даже подавленные нотки:
– Пап, миссис Лаура хочет с тобой поговорить.
– Сейчас приду, – он посмотрел на часы: одиннадцать утра.
Гадая, зачем психотерапевт Дианы, вопреки обыкновению, настаивает на встрече, Альфред прошел через парадный вход бизнес-центра, напоминающего квадратный форт, миновал внутренний двор, опрятный и чистенький, и через пару минут добрался до холла офисного помещения.
Сеанс психоанализа уже закончился. Диана сидела на краешке кресла и сосредоточенно наблюдала за одинокой рыбкой в круглом аквариуме. При виде отца дочь поправила на плече пышную французскую косу и скрестила лодыжки, сменив таким образом «позу герцогини» на «кембриджский крест». Этим двум закрытым позам, предписанным по этикету на официальных мероприятиях женщинам из британской королевской семьи, как, впрочем, и всем настоящим леди, научила Диану бабушка.
Альфред заметил, что под видом благовоспитанной и прилежной особы дочь пытается скрыть растерянность и волнение, поэтому, проходя мимо, подмигнул ей и одарил улыбкой из своего безотказного арсенала. Диана опустила голову, пряча робкую надежду на то, что все будет хорошо. Альфред открыл дверь с табличкой:
«Лаура Вайс. Психотерапевт».