– Думаешь еще? Ну-ну… Думай.
– Иван Михайлович, мне предложили в Москву переехать, – решилась наконец Люба.
Круглое лицо Пашкина слегка вытянулось и еще больше посерьезнело. Скобка усов превратилась в подкову. Он потер лоб, словно пытался разгладить морщины. Странно было видеть его таким озабоченным и явно не расположенным к шуточкам.
– Я знаю. Давно догадывался, что такое может произойти… Еще когда тебя в первый раз на кроссе увидал.
Люба мало что поняла из этих слов, но почувствовала: Иван Михайлович все это время думал о ней. Она решила выговориться.
– Я ведь не собиралась никогда бросать вас, Иван Михайлович. Что вы! А он сказал, что вы в курсе, – москвич этот, Кеникс, что ли…
– Кеньгис, – поправил Пашкин.
– Ну да… Он сказал, что все от меня теперь зависит. Да, вот адрес даже дал, – и она достала для пущей убедительности из кармашка блузки визитную карточку. – Я не была в Москве, не знаю… Говорит, прямой путь в олимпийскую команду. А что я скажу Кларе Петровне? Директору?.. Вообще-то им все равно, они держать не станут. У нас как раз девчонки идут в дошкольное педучилище. Из двух восьмых сделают один девятый класс. С Лешкой только не знаю как быть. Никого не слушается.
– А тебя послушается?
– Кто его знает… Раньше слушался маленько.
Пашкин наконец разгладил морщины, положил сжатые в кулаки руки на столик и как-то странно закачался всем корпусом, хотя поезд шел плавно.
– О Лешке ты не беспокойся. И с тобой он в бега ударялся, и без тебя отлично может дома усидеть. Израстется, переломается. У него возраст такой – переломный. Я же просил привести его на секцию. Потерся бы среди наших – дурь пораньше выскочила бы. И сейчас не поздно. Ну а насчет Москвы… Я сам поговорю с директором интерната и вашей классной руководительницей. Эдвин Оттомарович оставил мне бумагу – официальный бланк спортшколы имени Знаменских. Ты на этом бланке заявление напишешь. Отправим в Москву, ответа подождем. Вообще-то не каждого туда принимают, может, и ты им почему-то не подойдешь. Зря на себя страху напускать давай не будем – рановато. И мечтать попусту тоже пока ни к чему. Как говорится, пожуем – увидим…
К Ивану Михайловичу вернулось слегка ироничное состояние, и Люба обрадовалась перемене его настроения. Такой он был понятен и привычен, особенно близок. Все страхи и сомнения рядом с ним не имели силы.
– Ну ладно, иди встряхнись, – закруглил разговор Иван Михайлович, – скоро Белогорск.
В Белогорске поезд стоял долго, целых двадцать минут. Пашкинские мальчишки и девчонки побежали на привокзальную площадь покупать мороженое. Полянская потащила за собой и Любу, хотя та упиралась. Неудобно признаваться, что в кармане пусто. Но Томка и не спрашивала даже, купила на двоих с запасом: «Давай помогай, не видишь – одна не управлюсь!»
Они дружно набросились на лакомство, а потом побежали пить квас. Затем потолкались у киоска «Союзпечати», Томка не утерпела и взяла блок значков «Мосты БАМа», ярко сиявший эмалью и позолоченной ажурностью мостовых пролетов. Объявили отправление поезда, и они со всех ног бросились в свой вагон, хохоча и повизгивая. Сережка Нестепенко из тамбура кричал: «Забег века! Кто кого? Метатели, дави стайеров!» И первый подал руку Любе, помогая взобраться на подножку. А потом они дружно тянули наверх увесистую Полянскую.
Люба снова направилась к насиженному месту в дальнем купе. Сюда же перебралась и Томка со своей огромной сумкой и полиэтиленовым пакетом, в котором топорщились свертки с едой.
– Люб, а, Люб! А чего это тебе москвич говорил? Ну, тот, с бородкой…
– В Москву приглашал.
– На сборы или как?
– Неизвестно еще…
– Ой, а я бы поехала! Ты представляешь себе – Ма-ас-ква-а! – Томка пропела это слово на столичный акающий манер и даже зажмурила в восторге глаза. – Да там знаешь что можно сделать! Да я бы там за год мастером стала! Ну что тут у нас? Ни стадионов хороших, ни соревнований приличных, варимся в своем соку. Вон Надежда Чижова, олимпийская чемпионка в толкании ядра, читинская родом. Ее на школьных соревнованиях знаменитый тренер Алексеев заметил и к себе в Ленинград пригласил. А если бы не поехала, что с ней стало бы, представляешь? Не держись ты за свой интернат!..
Люба никогда раньше не задумывалась особенно, нравится ей или не нравится жить в интернате, но сейчас слова Полянской разбередили душу. Да, она частенько злилась, была недовольна интернатовским укладом, многим, что ее там окружало и мешало чувствовать себя счастливой, но такого поворота в теперешней своей жизни Татьяничева не предвидела. И слезы, не спрашиваясь, хлынули, словно ждали именно этого момента, когда придет Полянская и бесцеремонно вломится в душу. Люба спрятала лицо в ладошки, съежилась, плечи затряслись так, что запрыгали синие горошины на белой блузке.
Томка-метательница удивленно вскинула брови под челку. Пораздумывала, кинуться жалеть или переждать момент. Потом не выдержала и настырно завершила:
– А я бы поехала.
Глава 10. Запоздалая нежность
Обратный билет Эдвин взял еще в столице. Рейс уходил завтра в полдень, значит, у него в запасе почти сутки. Разговор с Татьяничевой стал последней точкой в деловой части его поездки. Как и предполагалось, особых затруднений Эдвин не испытал. Конечно, девочку оглушило его предложение. Доведись ему в таком возрасте услышать подобное, трудно сказать, как он отреагировал бы.
И все же приятно было ощущать себя добрым волшебником и человеком больших возможностей.
Все-таки Пашкин поступил честно, не став скрывать в глуши этакий самородочек. Эдвин вспомнил, как мчалась Татьяничева на финишной прямой, сокращая метры разрыва, как Огнева мгновением раньше наткнулась на финишную нитку и остановилась, а девчонка пролетела мимо стрелой. Есть порох, есть и огонь, надо лишь научить ее всем этим пользоваться.
Пашкина он попросил сделать все, чтобы ускорить отъезд Татьяничевой. Девочку требуется побыстрее подключить к тренировкам и соревнованиям в центре. До осени она вполне может существенно улучшить свои личные рекорды на той базе, которую они успели заложить вместе с тренером. Иван обещал не тянуть. На том и расстались.
В спорткомитете Родинковский любезно предложил отправить Эдвина вновь на турбазу, но сам ехать отказался, сославшись на домашние дела.
– Машина в вашем распоряжении, Эдвин Оттомарович. Единственная просьба: не опоздайте на самолет. В порту народу битком…
Пока Эдвин раздумывал, как быть дальше, подошла Огнева. Родинковский озарился улыбкой:
– А вот и наша именинница. Браво, Галина Степановна! Поздравляю! Сегодня вы напомнили мне…
– …мою молодость, – подхватила Галина без тени улыбки на осунувшемся лице. – Не так ли?
– Что вы, что вы! Пока человек мчится, как вы, его молодость рядом с ним. А вот стоит притормозить – и она резко отстает. Парадокс! Но я действительно вспомнил ваши лучшие забеги. И все-таки сегодняшний бег был неповторим.
– Давид Борисович совершенно прав, – галантно подхватил Эдвин. – Тактически все было безупречно. Рассчитано, как на компьютере.
– Спасибо девочке, – вздохнула Огнева. – Если бы она не притормозила, неизвестно почему, нечего вам было бы вспоминать и сравнивать. Подарок судьбы из рук младенца…
– Сдаюсь! – шутливо вскинул руки Родинковский. – Оставляю вас уточнять профессиональные вопросы тактики и стратегии. Разрешите мне, старику, откланяться. А вам, Эдвин Оттомарович, пожелать приятно провести оставшееся время на Амурской земле.
Они пожали руки, и Родинковский, блеснув на прощание золотом очков, покинул Эдвина и Галину.
Стадион почти опустел. Полуденное солнце раскалило бетонную чашу, и зной обволакивал пространство, уже в двадцати шагах марево искажало очертания предметов. Эдвин почувствовал себя таким усталым, словно ему самому пришлось недавно бежать «полуторку». Но, стараясь не выказывать усталости, он улыбнулся Галине, подхватил ее сумку:
– Пойдем?
В тени у восточной трибуны Галина подвела его к оранжевому «жигуленку», отомкнула дверцу, забрала сумку и поставила на заднее сиденье.
– Шеф в порядке, «тачка» на ходу… Куда подбросить? – и нацепила на нос модные каплевидные светофильтры с фирменной нашлепкой на стеклышке.
Эдвин воздел руки:
– Если бы я знал! Сейчас мне действительно хотелось бы вернуться в молодость, но дорога туда не по силам и твоему авто.
– Зря ты так думаешь о моем Росинанте, Эдвин. Он свое дело знает.
– Тогда поехали на турбазу. Давид Борисович дал добро.
– Ну, если сам Давид Борисович… Остается лишь подчиниться. Только, чур, сперва заедем ко мне, я должна привести себя в порядок.
Автомобиль она водила действительно недурно, это Эдвин отметил сразу опытным взглядом. Хотя в благовещенской уличной разреженности особых усилий для уверенной езды и не требовалось. Попробовала бы она с таким же независимым видом прошвырнуться по Садовому кольцу…
На обсаженной тополями Пионерской улице они свернули во двор пятиэтажки, справа мелькнули витрины книжного магазина, и Эдвин не удержался от реплики:
– Да у тебя тут можно держать акции всех очередей на подписку.
– Как же это я до сих пор не догадалась! – Галина притормозила у крайнего подъезда, сдернула очки и примостила их на приборной панели. – Вот что значит столичный подход к проблеме. А я-то копаюсь в букинистическом отделе… Да, извини меня, я совсем забыла спросить, может, тебе надо в гостиницу?
– Все мое ношу с собой. Так, кажется, говорили древние римляне? – и он кивнул на портфель.
– Тогда приглашаю заглянуть ко мне. Только лифта нет, а я живу аж под самой крышей. Ничего?
– Прошу прощения: я без подарка.
– Ко мне с подарками не ходят, не волнуйся.
В подъезде было прохладно и сумрачно. Эдвин отметил чистоту стен и потолков, не обезображенных московскими «коптильниками», которые пакостливые пацаны изготовляют из жеваной бумаги и воткнутой в нее зажженной спички. С тщательностью дальнего родственника пошаркал туфлями на половичке перед дверью и шагнул в прихожую – тесную, но не загроможденную вещами и оттого опрятную, удобную для одного человека. Двоим тут было не развернуться.
– Проходи в комнату, я скоро. Хозяйничай, только аквариум не переверни, – и она скрылась в кухне.
Эдвин огляделся. Комната была просторной, но давил потолок – низкий до предела, «экономный». Такие дома строили в разгар панельного бума, когда «хрущобы» пришли на смену трущобам. Дверь на балкон занавешена плотным тюлем, с улицы окно затеняли вьющиеся плети декоративной фасоли и табачка. Пахло той особенной смесью женских духов и живых цветов, которая отличает опрятных хозяек.
Забежала Галина и присела перед нижним ящиком «стенки».
– Ты извини, я тут тряпки кое-какие посмотрю. Подписки у меня нет, как видишь, а книжки имеются – любопытствуй.
Она вновь скрылась, и в ванной зашумела вода.
Эдвин отодвинул стеклянную дверцу средней части шкафа и пробежал глазами по корешкам разнокалиберных книг. «Ну и подбор», – подивился он. Рядом с томиком Толстого стояла «Технология швейного производства», за ней примостились Распутин и Пильняк, тут же безымянные корешки глянцевитых «современниковских» сборничков стихов. Сверху покоился альбом в бархатной обложке.
Эдвин решил скоротать время, разглядывая снимки. Он примостился в кресле напротив прикрытого тюлевой накидкой телевизора и на мгновение прикрыл глаза, наслаждаясь покоем. Первые листы заполняли выцветшие фотокарточки, на которых были запечатлены мужчины и женщины всех возрастов в старомодных костюмах – те самые деды, бабки, тетки и дядьки, которых так много в русской родове и которые безымянно покоятся в прорезях альбомных листов, ведомые лишь взрослым хозяевам и в большинстве своем остающиеся тайной для детей и внуков.
Потом пошли снимки младенцев с открытыми честными мордашками, навсегда запечатлевшими удивление и надежду увидеть «птичку, которая вылетит».
Среди них трудно было угадать будущую Галину Огневу, хотя она, несомненно, присутствовала здесь. И даже в галерее повзрослевшей ребятни Эдвин не сразу узнал ее черты, скрытые детской припухлостью. Но вот уж точно – Галина. Она стоит у калитки перед деревянным домом в окружении небольших деревьев с пышными кронами, очевидно, ранеток или груш. На ней шаровары и мальчишечья майка, тапочки на босу ногу. В тонких косичках еще не угадывается пышность будущей девической косы. Лицо загорелое дочерна. Легкая доверчивая улыбка позволяет предположить, что фотографировал кто-то из близких. Пожалуй, ей здесь лет двенадцать-тринадцать. Фигурка еще не налилась плавностью женских линий, но длинные гачи шаровар с напуском скрывают явно стройные ножки. А вот руки висят палками, до того они худые.
В груди Эдвина шевельнулось давно забытое чувство, которое он впервые испытал тогда в парке, когда нашел Галину у дорожки, скорчившуюся от боли и бессилия.
Через несколько листов наткнулся на пожелтевшую вырезку из газеты. Расплывающееся в желтизне клише сохранило фрагмент соревнований. Приглядевшись повнимательнее, во главе группы бегунов он узнал самого себя. Вспомнил историю снимка. Тогда он последний раз стартовал на чемпионате области. Бежал восемьсот метров и «полуторку». Кажется, еще эстафету. Но здесь именно «полуторка», судя по плотности группы, первый или второй круг, не дальше. Тогда он здорово был подготовлен и соперников не имел.
Потом пошли спортивные фотографии самой Галины. Вот она надевает шиповки – черные, с длинными шнурками. Вот передает эстафетную палочку. А вот рвет широкую финишную ленточку, и та обвивает ее грудь, словно нарочно обрисовывая девическую заостренность силуэта. А тут она на улице в группе парней и девчат с номерами на майках, причем номер у всех один и тот же. Видимо, это эстафетная команда ее фабрики. Солнечно, все в майках и трусах. Значит, это Девятое мая, эстафета на призы «Амурки».
Между последними листами пошли целые пачки фотографий, в которых опять закружился хоровод неизвестных лиц, городских видов, сельских пейзажей.
Чужая, неведомая жизнь…
За этим занятием его и застала заглянувшая в комнату Галина. Она расчесывала концы мокрых волос, склоняясь на сторону и слегка кривя рот в той гримаске усердия, которая мило выделяет аккуратных людей.
– Ну как тебе мой «курятник»? Ты извини, я сейчас причешусь, и мы что-нибудь сообразим пожевать, – и, не дожидаясь ответа, она вновь скрылась.
Отложив альбом на журнальный столик, Эдвин потянулся в кресле до сладкой мышечной дрожи и, не стесняясь, протяжно и со стоном зевнул. Все-таки разница во времени давала знать, да и на турбазе толком не выспался, дремал в полузабытьи, как это у него обычно бывало на новом месте. В Галиной квартире он почувствовал простой, располагающий к отдыху уют и некую безмятежность, которой ему так недоставало порой в своей московской квартире. В принципе это прекрасно, когда у человека в запасе почти сутки, не требуется постоянно поглядывать на часы и рассчитывать минуты на деловые и прочие встречи, на хлопоты и заботы, которых у него обычно невпроворот. Баста! Сегодня он плывет по течению. В будний день Родинковский не дал бы ему понежиться, непременно созвал бы семинар тренеров и упросил поделиться методическими новинками. Нетушки, Давид Борисович! Господь Бог куда как мудро поступил, надумав на седьмой день передохнуть от трудов праведных.
Появилась вновь Галина – в опрятном халатике с цветочками по зеленому полю, в шлепанцах на босу ногу – свежая, чистая, с легким румянцем. В комнате взвихрился воздух, пахнуло яблочным шампунем и еще чем-то горчащим.
– Я поставила кофе. А пока хлебни-ка морса на смородине. У меня прекрасное деревенское варенье.
– Из Муравки?
– О, ты еще помнишь…
В ее интонации был словно бы намек на продолжение темы, но Эдвин не хотел приниматься за воспоминания. В этом было бы нечто стариковское. В конце концов, ему известно кое-что о минувшем, а вот сегодняшняя Галина – загадка. И эта квартира, по-женски холостяцкая, без следов присутствия ребенка. И спортивное долголетие женщины, которая лишь немногим моложе его. И другие приметы жизни одинокой, сосредоточенной на самой себе.
Хозяйка принесла из холодильника кувшин, поставила на столик два высоких тонкостенных стакана и плеснула в каждый на треть. Эдвин прикоснулся к запотевшему стеклу, сквозь которое тускло просвечивал розоватый напиток, усмехнулся своим мыслям:
– За что пьем?
Галина присела на диван по другую сторону низкого журнального столика, поправила халатик на сомкнутых коленях, потом приподняла свой стакан и заглянула в него, словно там внутри таился ответ на вопрос.
– За мой последний забег…
Мелкими глотками она отхлебывала морс и сосредоточенно молчала. Влажные волосы рассыпались по плечам. Взбегая к макушке, белел шнурочек пробора.
Длинные пальцы, не сгибаясь, легко и изящно держали стакан, и Эдвин обратил внимание на маникюр – светло-алый, почти морковный. Игра оттенков напитка и крашеных ногтей притягивала взгляд, в этом было что-то празднично-грустное. И Эдвин решил ни о чем не расспрашивать Галину, захочет – сама расскажет обо всем, что сочтет нужным. Женщины в ее возрасте не любят приказаний, даже если это вежливая просьба или пустячный, вскользь брошенный вопрос. Он не ожидал, что она так молодо будет выглядеть. Пожалуй, за эти годы она окрепла, но совсем не потяжелела.
Галина продолжала молчать, давая ему рассмотреть себя. Дома она выглядела не так, как на стадионе или вчера на Зее. Там она была какая-то общая, для всех. И даже когда купались, налет хрупкой бронированности защищал ее тело, тогда Эдвин смотрел на нее, как смотрел сотни раз на спортсменок, оценивая вовсе не их женские достоинства, отмечая профессиональным взглядом то, что специалисты называют «физическими данными». Сейчас же она словно бы смыла с себя уличный грим, который накладывает пребывание в толпе, и даже в халатике выглядела более обнаженной, чем на стадионе. Появилась некая соблазнительность, которая отличает скромных женщин, таящих ключ от извечной загадки своего пола.
Из двери на кухню потянуло кофейным ароматом, Галина всполошилась и умчалась наводить порядок.
Вернулась довольно быстро с черным в красных розах жостовским подносом, сервированным, очевидно, заранее: колбаса, сыр, хрустальная вазочка с салатом из редиса и огурцов. Кофейник источал дразнящий запах.
– Извини, я по-летнему. Не обед, а так себе. Не люблю в жару возиться долго у печки. Но, если хочешь, у меня в холодильнике кастрюля борща, с сахарной косточкой.
– Спасибо, Галя, этого хватит.
– Ну и ладушки! Заглотим вот это – и все… Признаться, я на дорожке «наелась» – будь здоров. До сих пор ком в горле стоит.
Эдвина не коробил ее нарочитый жаргон. Ему нравились хлесткие словечки, и только влияние жены заставляло контролировать на людях собственную речь, особенно когда он вырывался из спортивного круга.
Но впадать в тон Галины не собирался, словно это защищало его от чего-то.
– Как тебе моя родова? Не заснул? – кивнула она на альбом. – Я и сама уже не всех припомню. А дедушка с бабушкой уже умерли…
К уголкам ее глаз сбежались морщинки, и губы сжались в ниточку. Она любила своих стариков, много рассказывала о них Эдвину в первые дни знакомства, и он запомнил и деда Якова, и бабу Надю, хотя ни разу их не видел. Вспомнил даже милую сценку, как вечером бабушка кликала деда с крыльца на ужин: «Я-а-а! Вечерять!» А дед Яков отзывался откуда-то из сада или огорода. «Иду-у-у!» И появлялся не раньше чем через час, когда еда на столе уже остыла, зато бабушка Надя раскалилась до предела. И так каждый вечер: «Я-а-а!..» – «Иду-у-у!..» Значит, нет теперь стариков, некому перекликаться.
– Ты еще не передумал подчиняться Родинковскому? – поинтересовалась Галина.
– Если откровенно, то мне не очень хочется опять кормить комаров.
– Тогда план такой: ты остаешься у меня в плену и подчиняешься всем моим желаниям. Не боишься?
– Я боюсь одного: быть неинтересным тебе.
– Это исключено. Ты мне интересен как слушатель. Никаких спортивных секретов выведывать не собираюсь, в сборную команду не рвусь. Я же сказала, что завязываю. Сиди и молчи, ладно? Слушай. Мы так давно не говорили. Фу ты! Какую-то чепуху несу. Одичала, что ли…
Она ощутимо волновалась, но говорить старалась ровно, приглушая голос, и это еще больше выдавало волнение.
– Знаешь что, давай я тебе расскажу о себе – все-все. Надоест – остановишь. Если я сегодня это не сделаю, то больше никогда и никому не откроюсь. Сожжем на костре воспоминаний пожелтевшие листья нашей весны?
Эдвин ободряюще кивнул, попробовал улыбнуться, но вместо улыбки на лицо набежала гримаса неловкого сострадания.
– Я ведь, как видишь, живу одна. Не заметила, как привыкла, а теперь уже и отвыкать неохота. Ну так вот… Ты когда уехал в Москву, я ведь, дурочка, думала – это ненадолго. Соскучишься и позовешь. Мне без тебя тяжело было, мерещилось, что и тебе точно так же… Странно, уже и не вспомню, объяснялись ли мы в любви? Но это не важно… Ты мне нравился, казался очень взрослым и надежным. Я так верила тебе во всем, даже в том, чего ты не говорил и не обещал. Нафантазировала себе всякого. Ты ведь меня тогда не просто выручил, ну, когда наткнулся на меня в парке, – ты спас меня. Не в том смысле, что от гибели спас, нет. Мне тогда обидно было: в институт не поступила, на фабрике трудно пришлось поначалу, скучала страшно по дому, не могла привыкнуть к общаге. И вдруг – ты. Я даже на тренировках перестала уставать. Днем строчу детские платьица, рубашонки там всякие, трусишки-маечки, а сама жду не дождусь вечера, встречи нашей. Все кинофильмы помню, какие смотрели с тобой. Сейчас таких и не увидишь…
Галина приумолкла, потянулась к альбому.
«Неужели она станет показывать открытки с киноартистами?» – Эдвину это показалось наивным и одновременно трогательным, но он понял, что ошибся, увидев вновь вырезку из газеты со своей фотографией.
– Она у меня сперва в рамочке на столе стояла. Девчонки даже завидовали. А потом вижу – сохнет, желтеть начала помаленьку, коробиться… Да… Ну, а затем я притерпелась. И на фабрике наладилось со временем, уходить не хотелось. Ладно, думаю, с пединститутом не вышло с первого захода, – значит, так и надо. Раз судьба сюда меня повернула, чего же назад бежать? Давай, думаю, девушка, вперед двигаться. Мне как раз тогда в профкоме посоветовали – председатель у нас хорошая была, Мария Михайловна, душевная, она меня и в спорте поддерживала – так вот она и подсказала: поступай, говорит, в технологический институт на заочное. Обещали с жильем помочь. Нас в комнате четверо ютилось, не то что там женихаться или конспектами обложиться – повернуться негде! Подумала я, подумала – и решилась. Сейчас-то я бы в три воза вряд ли впряглась, а тогда ничего, тянула – и работу, и учебу, и жизнь свою личную. Тренировки мои, соревнования – их люди как воспринимали? Отдыхает, мол, раз так нравится. Ну я и отдыхала… Спать ложилась в час, а то и в два ночи. Хорошо, из первой смены меня не трогали. Мария Михайловна не забывала, честное слово, как мать родная, даже больше… Мать-то моя с отчимом да младшими – сестрой и братишкой – управлялась, а я – отрезанный ломоть. Хочешь – маслом мажь, а нет – так всухомятку наминай. Но это все скоро в норму вошло, втянулась я. На сессии в Иркутск ездила, как какой-нибудь деятель на курорт. Отдыхала… Смешно: там один заочник мне предложение сделал. Чем тебе не курорт? Не обязательно в Ялту к Черному морю ездить… А я отказала. И правильно сделала: потом уже случайно узнала – у мужика семья, сыну пять лет, жена вот-вот второго родить должна была. Так противно стало! Наверно, это меня от мужиков и отвратило…
Последние слова и новая пауза встряхнули Эдвина. И он решился на вопрос, который бы вряд ли задал раньше:
– А на самом деле в твоем одиночестве виноват я?
– Не знаю… Я вначале не чувствовала себя одинокой. Лет так до двадцати пяти. Потом уж квартиру эту получила, я тогда защитила как раз диплом, меня мастером смены поставили. Вообще в тот год куча радостей выпала – самый мой удачный год, считаю. Я даже когда «колодку»4 получала, не была так счастлива, как тогда. Ну всё, думаю, теперь начну устраивать личную жизнь. Впору было объявление давать, как сейчас в нашей «Недельке» делают, но тогда до такого еще не додумались. Да и не решилась бы я, стыдно как-то, вроде ущербная какая-то. «Молодая особа двадцати пяти лет, стройная, рост сто шестьдесят семь сантиметров, замужем не была, детей не воспитывает, квартирой и всем прочим для семейной жизни обеспечена… Желает познакомиться с непьющим-некурящим, обожающим совместные кроссы мужчиной не старше тридцати. Женатых прошу в сторонку…» Так, что ли? Я когда читаю эти объявления, словно красный перец жую, а все же не удержусь, смотрю каждый раз, может, и под мой размер подходящий «мущинка» подвернется. На бумаге вроде бы есть такие, а как представлю: зайдет сюда чужой человек и сразу же начнет все ломать, а ты к нему приспосабливайся, к его положительности «без вредных привычек» – нет уж, увольте! Как-нибудь перезимуем…
Галина заметно успокоилась и говорила теперь проще и чуточку иронично, как показалось Эдвину.
– Вот и не заметила, как целая жизнь пролетела – бабий век, считай. У других дети школу кончают…
Она вновь замолчала, теперь, видимо, надолго. И Эдвин понял: на откровенность надо отвечать откровенностью. Ему самому все эти годы подспудно думалось вот так, как сейчас, встретиться и объясниться. Оправдываться ему не в чем, никакой вины за собой по отношению к Галине он не числил, только непросто все это – взять да и начать изливать душу. Сентиментальным он не был никогда, а с годами заматерел основательно, научившись контролировать то, что называется жизнью души. «Учитесь властвовать собой!» – призывали древние мудрецы. Эдвин властвовал над своими поступками. И не любил оказываться в плену не зависящих от него обстоятельств. Но сегодня, хотя он и оказался в плену, как объявила ему Галина, в нем не взыграл дух сопротивления. «Надо попытаться окончательно освободиться от бесплодных угрызений совести, выкорчевать последние корешки рефлексии на эту тему, – решил Эдвин. – Больше такого случая не представится…»
– У меня ведь тоже нет своих детей, Галя. Да-да… Не удивляйся, не нажил за двадцать лет. Хотя женат все эти годы: удосужился, как только в Москву перебрался… Тут мы с тобой равны.
– Что так? – участливо качнула головой Галина, и тонкие брови сломались недоуменно.
– А так… Жена моя нынче бабушка, а я вот бездетный дедушка. Не захотелось мне, понимаешь, ютиться по аспирантским углам… Как-то в Ленинской библиотеке сижу за столом, штудирую манускрипты, а рядом дама работает. Глянул на ее вороха книг, посочувствовал, ну а дальше, слово за слово, познакомились – Светланой звать. Она как раз завершала докторскую диссертацию, от семьи отбилась через свою ученость. А тут я – молодой, злой на весь мир, после того как на Олимпиаду не взяли… Она по русской литературе специалист, библиотечное растение, рафинированная интеллигентка.
– Сколько же ей было?
– Не трудись считать, Галя. Она и сейчас старше меня на пятнадцать лет. Муж – рохля кабинетная, обойти его на вираже труда не составило. Извини за откровенность…
– Значит, она была младше меня сегодняшней на три года…
– И старше тебя на дочку-девятиклассницу.
– И быстро вы нашли общий язык?
– Если два умных человека захотят понять один другого…
Галина попыталась рассмеяться, но тут же осеклась:
– Ты продолжай, я больше не буду. Извини.
– Не думай… Светлана и сейчас выглядит очень прилично. На даче огородничает, все делает сама. Зимой лыжи… У нас в Коробово своя дача – дом, участок садовый ухоженный, деревья разные – груши, яблони, сливы там, плодоносят хорошо. Рядом пруд, лес, грибные места. Это в сторону Домодедово… Сошлись мы после того, как она защитилась. Я не хотел мешать ей, бракоразводный процесс отнял бы кучу нервов. Теперь она заведует кафедрой в МГУ, выпустила несколько монографий. Кстати, редактировала школьную хрестоматию. Отвечала за разделы о Некрасове и поэтах его круга. «В каком году – рассчитывай…»
– Ну а ты-то как сам?
– Я постарался недолго состоять при жене. Это не в моих правилах. Достаточно того, что въехал в ее прекрасную квартиру на Кутузовском проспекте – такие до того только в кино видел, одна прихожая побольше твоей комнаты… Стал я в науку вгрызаться, вот тут и пригодилась моя знаменитая терпежка. Чего не знал, брал усидчивостью. А не знал я – будь здоров! Уже и кандидатские экзамены одолел, а они ведь не зря так называются – «минимум». Потом через два года диссертацию закончил, еще около года ушло на утверждение в ВАКе. И все это время латал дыры в образовании. С тех пор остановиться не могу, мчит меня московская карусель. Недавно как-то принялся подбивать бабки, цыплят считать… А что? Осень-то вот она – у порога… Положение мое стабильное, успел заработать имя в научном мире. Потянуло из лабораторной тиши на свежий воздух. Я ведь в сборной работаю как консультант по бегу на средние дистанции, есть там такая комплексная научная группа. Моя методика приглянулась, решили испытать. Ты ведь знаешь, наши за рубежом не блещут последнее время. Захотелось мне проверить кое-какие идеи на практике, вкусить, так сказать, от тренерского хлеба…
– И для этого тебе понадобилась Татьяничева?
– Именно для этого. Я Пашкину говорил как-то раньше о своих задумках, он отнесся сочувственно, как видишь.
Галина покачала головой, поджала губы.
– Мне почему-то кажется, Эдвин, что у тебя с этой затеей ничего не выйдет. Только не спрашивай, почему. Просто мне так кажется, и все. Чисто по-женски.
Она явно что-то недоговаривала, а Эдвин не привык терять хотя бы частичку информации. Галина могла пролить свет на эту историю с неожиданной стороны.
– И все-таки?.. Хотя бы в двух словах обозначь свою мысль. Мне же надо знать, с чем я столкнусь, не мистика же твои предчувствия. Я приехал сюда специально ради Татьяничевой. Поверь, мне было нелегко выкроить эти три дня.
– Если в двух словах, то пожалуйста. Москва слишком прекрасна для того, чтобы сироте там жилось хорошо… Больше я ничего не скажу, не проси.
Она налила кофе в чашечку Эдвина и плеснула себе остатки.
– Уже остыл, но подогревать – только портить…
«Что верно, то верно», – подумал Эдвин. Он аккуратно взял чашечку и, морщась от горечи, выцедил черную жидкость.
…Утром Эдвин проснулся сам, хотя с вечера договаривались, что Галина разбудит его пораньше. Потянулся за часами, которые положил поверх одежды на кресле, придвинутом к раскладному дивану. Еще не было шести – условленного часа. Галина спала рядом, отвернувшись к стене, рассыпав по всей подушке копну темно-каштановых волос. Слегка вьющиеся, упругие и густые, они прикрывали ее плечи и струились дальше, скрывая наготу освобожденного тела. Диван казался нетесным для двоих. Сон разорвал их ночную близость и вновь отодвинул на житейские полюса. Не дотянуться друг до друга даже через считанные сантиметры общей постели.