И она принялась рассказывать о последних подвигах брата. Пашкин слушал, суровел лицом, покачивал головой. Казацкие его усы обвисли скобочкой над сжатыми плотно губами.

– …Он прямо помешанный какой-то на своих конях, – закончила Люба и наконец осмелилась глянуть прямо в глаза тренеру.

Пашкину стало не по себе и от услышанного, и от сознания того, что колесо запущенной им машины все-таки вертится. Останавливать его сейчас неразумно. Глупо упускать случай, который может не повториться.

– Джигитом, значит, мечтает стать брательник твой? Ну, это не страшно. Я в его возрасте тоже возле лошадей любил крутиться.

Пашкин успокаивал Любу, но сам не очень-то верил в то, что говорил. Деревянно как-то выходило, словно бы не от души. А ведь хотелось приободрить девчонку. Эх, скорей бы уж кончалась эта история! Спал и видел себя на реке, мерещился серебряный высверк протоки напротив Ясикова острова, бередил тлеющий подспудно рыбацкий азарт. Только предвкушение всего этого и примиряло его с предстоящим отъездом Татьяничевой. Ладно, что решено, то и будет.

Условились, что Люба сегодня же покажет бумаги Кеньгиса директору интерната, а завтра Пашкин зайдет в интернат сам. Надо сделать все, чтобы не затягивать выезд в Москву.

– Ты бегать-то не разучилась? – поинтересовался напоследок Пашкин.

– Я по утрам в парке занимаюсь, вы не волнуйтесь.

– Смотри, форма сейчас у тебя подходящая, не растеряй силешки. В столице товар лицом требуется показать. Что, дальневосточники лыком, что ли, шиты? – и Пашкин похлопал легонько на прощанье Любу по плечу. – Ну, до завтра!

Ему не хотелось, чтобы Люба задерживалась на стадионе. Сюда ребята приходили заниматься, зрителей он не терпел и в других воспитывал это чувство: пришел – трудись, окончил тренировку – ступай домой. Но, глядя вслед Татьяничевой, подумал, что для нее слово «дом» звучит совсем не так, как для сверстников. Может быть, сейчас ей не стоило бы торопиться уходить, побыла бы среди товарищей. Запродал, что называется, товар, теперь вот изволь доводить до конца начатое.

Оформление необходимых бумаг, сборы в дорогу – все это заняло неделю. Директору интерната Пашкин успокоительно сообщил, что отъезд Татьяничевой еще не означает окончательного разрыва с родными местами. Может так случиться, что Люба с ее характером по каким-либо причинам не «побежит» в столице. Так что не надо ничего драматизировать, пути назад ей не заказаны.

Но директор интерната Петр Никодимович, замотанный хозяйственными хлопотами мужчина, лишь поинтересовался:

– Ты, Татьяничева, сдала постель и все подотчетное имущество?

Люба молча проглотила черствый сухарь обиды, кивнула утвердительно.

Классная руководительница Клара Петровна вручила кучу справок и характеристику в запечатанном конверте – тощеньком, хотя и большого формата, отчего он легко переламывался.

Пашкин постарался совместить отъезд Любы с поездкой на соревнования в Рязань, где должна была состояться республиканская юношеская спартакиада «Трудовых резервов». Таким образом, он передаст Любу Кеньгису из рук в руки и она будет избавлена от необходимости плутать на пороге новой жизни.

Новой жизни… Иван понимал, насколько сложно будет Любе переступить этот порог. Доведись родного ребенка отправлять за тридевять земель – сто раз подумал бы, прежде чем отрезать ломоть. Примерился бы основательно. Хотя – кто сказал, что сейчас ему в меньшей степени досталось и раздумий, и сердечных терзаний. Его жена, как только узнала о повороте в судьбе Татьяничевой, не удержалась и принялась выступать, как на педсовете: дескать, не с психикой и воспитанием Любы искать счастья в водовороте столичной жизни. Тут она окружена привычным бытом, подружки есть. А о брате Иван подумал?

Думал Пашкин и о брате: ничего с ним не случится без сестры, а доведись беде какой быть – так и Люба ничем не поможет. Прикидывал и насчет подружек. Без них жизнь обязательно покажется ей ущемленной, никакие столичные прелести на первых порах не заменят общения с Настей и Шурой. В Свободном они неразлучная троица, коротышечки трогательно опекают Любу на соревнованиях и так горячо болеют за нее, что хрипнут от восторга и чрезмерного усердия.

С другой стороны, а кто подумал, каково ему своими руками отдавать найденный самородочек? Из-под ног, считай, поднял. Шлифовал и пестовал – блести на солнышке! Радуй глаз и весели душу, зови за собой по вольной тропе своего бега.

Да что там!.. Наедине он один со своими мучениями, никому до них дела нет. Начальству, что ли, не дают покоя его душевные бури? Функционерам от спорта подавай прежде всего цифры выполнения планов подготовки разрядников и значкистов, а если при этом есть еще и кубки за победы – лучшего и не надо: молодец Пашкин, не зря хлеб ест. Олимпийскими категориями мыслить и не пытались. Заикнись он вслух о тайных своих мечтах, сочли бы не только фантазером, а кем-нибудь похлеще.

Нет, душевный раздрай не утишить ни в одиночку, ни поделившись с кем-нибудь. Выход один – Татьяничева должна ехать и пытаться поспорить с судьбой. А что? Рано или поздно, все равно она будет отвечать самостоятельно за каждый свой шаг. В конце концов, вовсе не обязательно ей становиться олимпийской чемпионкой. Важнее не сойти с дорожки. Это перед стартом еще допустимо рефлексировать, а грянул выстрел стартового пистолета – будьте любезны отмерять круги по графику. И все что ни случится на дорожке, надо оценивать молниеносно. Никто тебя не станет ждать у камня на развилке трех дорог…

Пашкин вспомнил Олега, тот улыбнулся бы над его метаниями: «Страдания молодого Вертера…» Да его и самого начинало тяготить раздвоение натуры, раньше он за собой такого не замечал, в поступках был решителен и удачлив, просчитывая варианты далеко вперед, доверял опыту и интуиции. Стареть, что ли, начал? Предзимним холодком охватывало при этой мысли.

«Взявся – ходи!» – вспомнилась любимая реплика дяди Пети, сторожа их стадиончика, а заодно дворника и истопника. К шахматам поговорка касательство имела чисто внешнее, была взята оттуда напрокат для случаев житейских. Сидит, допустим, дядя Петя в кругу собутыльников, все налито, и душа горит. Руки ухватывают разнокалиберную посуду, кто-то тянется чокнуться по традиции, тосты возглашают, а дядя Петя уже закусывает, предварительно крякнув после принятия дозы: «Взявся – ходи!..»

Ходи, Пашкин, ходи, родной, – «взявся», так не отпускай…

Глава 14. В щучьем царстве

Зея мелела прямо на глазах. Ясиков остров опоясали желтые косы, и по ним раздольно бегали кулички, посвистывая жалобными голосами. По утрам на самом обмысочке косы столбиком торчал хорек, высматривая в лужах и затончиках забредшую рыбешку. На огромном плесе кривуна проступили отмели, на одной из них громоздился плот, посаженный как-то ночью растяпами-плотогонами и теперь сохнущий в ожидании большой воды. Вдоль обрывистого правого берега реки обнажились коряги и полузамытые древесные завалы, в которых свирепствовали щуки.

По вечерам на острове дудел удод: «Пуга-а-ать буду-у… Пуга-а-ать буду-у…» А над белыми песчаными обрывами сопок, уже в ночной потеми, кого-то таинственного и не откликающегося гортанно звала ворона: «Ла-ла! Ла-ла!» Высоко в сосняке тарабанил дятел, и в особые просветы тишины его барабанная дробь рассыпалась звучно над протокой, затем ей вторило эхо, отраженное экранами обрывов.

Ранним утром на таборе хозяйничали мужчины. К августу, за пару месяцев вольной жизни, Пашкин уже сбивал немного рыбацкий азарт. Спал хотя и чутко, но к снастям не спешил. Зато Олег наверстывал упущенное в суете пыльного и душного летнего города. Поднимался ни свет ни заря, осторожно выбирался из палатки, боясь потревожить жену и дочку, и отправлялся проверять переметы. Иван слышал, как товарищ топотил по спуску к реке, как хлюпали весла и постепенно затихал скрип уключин. Чуток погодя Иван и сам выглядывал на свет божий. В его высокой, домиком, палатке тоже сладко нежились в вольной дреме жена с дочкой. Иван растапливал печурку под навесом, ставил чайник на плиту и затевал кашу на сухом молоке – коронное утреннее блюдо, одобряемое женами и детьми.

Иногда роли менялись, и за добычей отправлялся Пашкин, а Олег куховарил. Случалось это обычно на вторую неделю после приезда семьи Крюковых, когда Олег утолял первый рыбацкий голод. К тому же он не особенно жаловал переметы. А вот гребля на лодке ему нравилась, она прогоняла из тела сон и лень, накачивала легкие чистым зейским воздухом.

Олег отдавал предпочтение спиннингу, особенно в такие дни, когда вода в Зее падала и становилась светлой – блесна в ней играла даже в пасмурную погоду, и щуки жадно набрасывались на обманку, стремительно вылетая из-под коряг и обжигая нацеленный взгляд рыбака видением своих пятнистых прогонистых тел.

Сегодня рыбаки проснулись и встали одновременно. Взвизгнула «молния» на палатке Пашкина, ей вторил тот же звук от Крюковых. Еще с вечера Иван предупредил, что собирается в город. Надо было наведаться на огород и запастись овощами. А еще ему захотелось пива. Уже несколько дней девятилитровый полиэтиленовый баллон, заведенный для этих целей, был пуст, и Иван вздыхал: «Пропадет посудина, заржавеет…»

Друзья сошлись у стола под навесом, позевывая, неспешно стряхивая остатки дремы. Иван глянул на часы, висевшие на гвозде, вбитом в столб, подпирающий кровлю.

– Половина шестого… Часа три у меня еще есть. Может, перетянем пока перемет на косе, вчера там крючков пять обсохло. А?

– Поехали, – кивнул Олег и глянул в сторону палаток. – А как же тогда с кашей?

– На борще перебьются! – весело хмыкнул Иван. – Вчерашнего еще полведра в ручье стоит…

С реки тянуло свежестью, парным туманом. Олег принес весла, протер в лодке сиденья, покрытые крупной росой, вычерпал со дна воду и отвязал швартовый канатик. Пашкин тем временем поднял сетку с приманкой для живцов, крякнул удовлетворенно, вымахивая на берег трепещущих пескарей, синявок и гольянов, среди которых затесался приличных размеров чебак.

На весла сел Олег. Иван примостился на носовой банке, под которую поставил и котелок с живцами. Лодка, косо направленная против течения, после десятка гребков зарылась в туманное наслоение протоки, и Олег потерял из виду береговые ориентиры возле табора. Он греб, привычно, по струям течения, определяя направление. От этого места до острова с его отмелями глубокой воды было метров сто, не более.

– Давай сразу на мыс, – обронил, нахлобучивая на глаза выцветшую кепчонку, Иван.

Олег приналег на правое весло – и лодка взяла курс вниз по течению. Пошли по мелководью мимо тальниковых зарослей, опоясавших нижнюю часть острова. Из тумана проступали кусты черемухи, сухие былки ивняка, купы боярышника и плотная стена шиповника. Коса на мысу обнажилась сильно, и пришлось далеко обходить мелюган, а потом возвращаться. Иван предложил опустить моторчик и пойти под винтом, но Олег не согласился. Не хотелось тревожить утреннюю тишину тарахтеньем движка.

– Ничего, разомнусь.

Перемет они завели точно с мыса по сливу речной косы, но теперь стальной провод тянулся из тальника прямо по обнажившемуся песку метров пятьдесят и самые добычливые крючки бесполезно сохли. Предстояло дойти до конца перемета, поднять груз и с ним выгрести против течения, преодолевая силу потока и натяжение скрытой под водой части проволоки. Дело для рыбаков не новое и отработанное за годы их совместного промысла.

Иван проверял крючки, освобождая их от снулой наживы и снимая зацепившихся сомиков. Олег слегка выгребал на течение, не давая лодке прижаться к мели. С фарватера уже начинал тянуть ветерок, разрывая волокна тумана. Над головами прокричали цапли, возвращавшиеся после ночевки с полевых озер на приречные потаенные затоны.

Груз на конце проволоки успело замыть песком. Иван, кряхтя и чертыхаясь, вытягивал его с глубины, а лодку тем временем стало прижимать к косе. Олег налегал на весла, пока Иван наконец не вызволил груз – увесистый гусеничный трак. Теперь дела пошли быстрей. Нить перемета, натянутая течением, взлетела на воздух и, цепляя поводками воду, стала забирать дальше от берега на глубину. Но вот наступил предел ее поступательному движению – и Пашкин не мешкая скинул груз. Фонтан брызг окатил его. Он утерся кепочкой, смахивая капли с усов и щетины на щеках.

– Порядок в танковых войсках!

Другие переметы тоже изрядно пообсохли, но они были, что говорится, стационарные и менять их местоположения не стоило. Сняли пару щук, попался и налим. Пузатый, скользкий, он заглотил крючок с наживой так глубоко, что пришлось повозиться.

– Вот живоглот, аж до желудка затягивает! Поучился бы у сомов – губой рыба берет, да и щука с верхоглядом тоже аккуратный народ, не хапают, как некоторые. – Иван закончил труды извлечения крючка из налимьего рта при помощи специального на то инструмента-экстрактора и швырнул налима на дно под сиденье, где на решетке ворочались сомы-аккуратисты и прочая добыча.

К табору возвращались на моторчике. Двухсильный «Салют» неторопко тянул лодку на средних оборотах, больше отваливать газу Иван не рисковал: на высоких оборотах движок взвывал, потом неожиданно захлебывался и глох, а запустить его вновь стоило немалых хлопот. Приходилось терпеть черепаший ход и ждать, пока не вынырнут из тумана очертания табора.

На берегу занялись каждый своим. Олег пришвартовал лодку, поднялся наверх растапливать печурку, Иван принялся разделывать на чурбаке рыбу. Через полчаса приспел завтрак на скорую руку: разогрели борщ и чай, на сковородке оставались ломтики жареной сомятины. Рыба была вкусна и не приедалась.

Сели за стол на свои места по лавкам, хотя усадить можно было свободно бригаду косарей (а чем не косари по аппетиту пашкинские легкоатлеты, которые столовались здесь в начале лета?), застучали ложками. Помалкивали. О многом вроде успели перетолковать на вольном отпускном воздухе. Но сегодня у Олега вертелся на языке вопрос, который давно хотел задать, да все никак случая подходящего не выпадало.

– Послушай, а как там Татьяничева?

С той поры как Пашкин отвез ее в Москву и передал из рук в руки Кеньгису, прошло месяца полтора. Вполне достаточный срок, чтобы девочка могла оглядеться и собраться с мыслями, сообщить о первых впечатлениях. Ивану писали многие его бывшие ученики, разлетевшиеся по градам и весям. Некоторые и в люди уже вышли, семьями пообрастали, детишек заимели, но тренера не забывали. Любе же сам Бог велел держаться за Пашкина.

Иван отложил ложку, принялся молча лущить зубок чеснока. Наконец коротко обронил:

– Не пишет пока…

Олег догадывался об этом, иначе Иван давно поделился бы новостями.

– И долго это «пока» может длиться?

Пашкин пожал плечами:

– Вообще-то мы договорились с ней: пусть напишет и мне, и в интернат. Долгих ящиков заводить не советовал, но кто ее там знает…

В высокой палатке завозилась и подала голос Ирина, жена Ивана: «Ты еще не ушел?» – и сразу же сама выбралась наружу, позевывая и вздрагивая большим, грузноватым телом.

– Чего тебе, маманя, в такую рань не спится? – Иван поморщился с досадой, улавливая в появлении супруги некий инспекторский смысл. – Каша еще не готова…

– Кашу я подожду, голубчики.

Ирина пришла в столовую, и под навесом стало будто бы теснее. Начался инструктаж, что должен Иван сделать дома, на даче, каких овощей нарвать, а чего не сметь трогать до ее приезда, что купить из продуктов для пополнения лагерных запасов. Иван слушал, кивал и понемногу увязывал рюкзак. Потом стал приторочивать порожний девятилитровый баллон.

– И охота тебе с этой посудиной по сопкам таскаться? – не выдержала Ирина.

– Тяжело, а что поделаешь?.. – усмехнулся Иван в обвисшие усы.

– Ты бы лучше побрился, вон нарастил щетину. В город на люди едешь…

– Вода уже горячая, – живо откликнулся Иван и забрякал бритвенным прибором. Олег усмехнулся тому, как Пашкин покладисто реагирует на замечания жены, не давая разгореться ее недовольству.

На голоса в кухне выбралась и жена Олега из их маленькой походной палатки. В отличие от Ирины, была Ольга Крюкова средней комплекции, и ее появление под навесом никого не стеснило. Она щурилась сквозь очки и оглядывала компаньонов с той улыбкой, в которой было больше снисхождения к мужчинам, нежели солидарности с Ириной. Потом так же молча принялась чистить зубы и умываться, поглядывая на протоку, где туман начал редеть и расползаться. Ирина махнула рукой на мужа и присоединилась к ней.

Иван вскинул рюкзак на спину, приладил половчее лямки, поправил баллон и не мешкая двинул вверх по тропе, которая прямо от табора карабкалась круто в сопку, теряясь в соснах и дубняковом подлеске. Дальше тропа шла довольно широкой просекой. С годами просека затянулась песком, намытым дождями, заросла травами, покрылась купами орешника, переплелась папоротником и шиповником в рост человека.

Август выдался в меру влажным и солнечным. Созрели на травах и начали осыпаться семена. Ноги привычно нащупывали тропу, глаза обшаривали прилегающий край подлеска, где среди лещины и березняка напухали в опавших листьях первые, пока еще весьма редкие грузди. Нынче Ивана интересовали именно они да белый гриб. Недаром в ручье возле табора все лето мокли две кадушки, дожидаясь дня, когда пойдет массовый груздь со всеми его разновидностями: свиноухий – темный и крупный; белый – махорчатый, скрученный аккуратным колесом; белый же – ворончатый, самый хрупкий.

«Дождя бы мелкого, грибного», – мечтал Иван, обозревая окрестности тропы. Но такого обложного – теплого и легкого дождичка – не случалось за последние дни. Сейчас, чтобы набрать небольшую сумку, надо обегать не одну лощину между сопками, не один склон облазить. То ли дело в сентябре, когда в урожайный год грузди можно косой валить. Ужас что бывает! Иван припомнил, как в позапрошлом году «вырезал» семейку в девяносто шесть груздей, не сходя с одного места, только успевая поворачиваться да подсекать ножом ножки чистеньких, один к одному, груздочков-осенничков.

Тем временем ноги сами вынесли его к вершине перевала. Здесь по хребту сдвинутых сопок тропу пересекала старая гужевая дорога. Иван поискал взглядом и в который раз увидел лошадиный череп, валявшийся у тропы среди чернокорого маньчжурского дубняка. Череп давно выцвел, почернел и врос в слой листвы. Всего вернее, это совхозная животина отдала Богу душу за полной ненадобностью в хозяйстве.

Почему-то вспомнилось давно забытое, школьное:

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам…

Конечно, роковой змеи в черепе нет, в здешних местах они не водятся. А все ж-таки какая-то ядовитая горчинка при виде костей у тропы сосала сердце. Неощутимо сосала, не больно – поди заметь подобное состояние за собой! Но сегодня Иван заметил и досадовал на себя: «Чего это я расслюнявился? Подумаешь, кости, череп… Мало их, что ли, валяется по земле! Не князь же я Олег… Как там у Пушкина? «Мне смертию кость угрожала…» Не обо мне ведь написано. Хотя, кто его знает? Может, и обо мне тоже. Забвение друзей, пусть даже и четвероногих, несет человеку гибель: вначале нравственную, когда отрывается пуповина, связывающая нас с природой, с братьями меньшими, а после уж и физическую – от слабости и изнеженности своей. Только наши кости, когда их вот так же источат солнце и дожди, будет ли кому пожалеть?..»

Просека заканчивалась неширокой отлогой кошениной метров в полтораста, на которой каждый год кто-то из местных мужиков ставил стожок духмяного разнотравного сена. Выкошенная деляна упиралась в Сухую падь, а за ней, загороженная сосновыми и березовыми шпалерами, гудела автотрасса.

Иван глянул на часы: порядок, автобус должен быть минут через пятнадцать. Но только успел выбраться на трассу, как за дальним поворотом показался коробчатый контур «Икаруса».

«Как знал, спешил! – обрадовался Иван удачному случаю. – Провошкался бы с грибами – ловил бы попутки».

Глава 15. Долгожданное письмо

В городе Пашкин завертелся как белка в колесе. Первым делом наполнил баллон пивом. Не отходя от бочки, осушил пенную кружку и блаженно ощутил легкий сытный хмелек. «Теперь можно двигать дальше!» В одном из магазинов подвернулся знакомый тренер на «Москвиче», Иван уговорил его подбросить на дачу.

Смотались быстренько, в награду Иван оделил приятеля свежими пупырчатыми огурцами и помидорами, которыми была усеяна огородная часть дачи.

В подъезде дома, нагруженный рюкзаком и сумками, Иван притормозил у почтового ящика, вынул газеты, которых накопилась целая пачка, и потопал на пятый этаж.

В квартире было тихо, пахло пылью и застоявшимся воздухом. Он открыл дверь на балкон и спустил тюлевую занавеску. Освежившись под душем и перекусив на скорую руку, Иван упал на диван и блаженно расслабился. Накатила сонливая истома, но окончательно размагничиваться себе не позволил. Во-первых, надо просмотреть почту. Во-вторых, через час пора трогаться в обратный путь. Как раз баллон с пивом успеет нахолодиться в ванной под струей воды.

Иван принялся за пачку газет, и пока разбирал их по числам, птичкой выпорхнуло и упало на пол письмо. Обратный адрес – московский, подпись Любина. Разорвал конверт, достал сложенный вчетверо школьный в клеточку тетрадный листок.

«Здравствуйте, Иван Михайлович!

Вы не сердитесь, я сразу не могла сообщить о себе. Пока устраивалась, пока в тренировки втягивалась, а потом Эдвин Оттомарович забрал на сборы в Крым. Ну, про Крым я вам в другой раз напишу, а пока про Москву немного.

Попала я тоже в интернат, только спортивный. Девочки и мальчики живут в основном с периферии, москвичей совсем нет. В комнате нас двое, со мной девочка из Уфы живет, Нафтима звать. Мы с ней по утрам бегаем кроссы в парке Сокольники. План нам Эдвин Оттомарович дал пока общий. Мы с Нафтимой в одном классе учиться будем, девочка она ничего, только молчит в основном. А вообще-то смешная! Вчера мы скоростную работу делали, так она говорит: «Побежим глаза на лоб». Я удивилась, как это – «глаза на лоб»? А она смеется: «Держись за мной – увидишь…» 500 метров нужно было молотить, она так кинулась, что у меня на последней сотне глаза действительно на лоб полезли.

Если честно, устаю очень. Нагрузки приличные. Все девочки в нашей группе бегут лучше меня, я только тянусь за ними. Конечно, обстановка здесь отличная. Покрытие на стадионе и в манеже рядом – тартановое. Горячий душ в любое время. Выдали тренировочные костюмы, кроссовки и шиповки адидасовские. Кормят три раза и еще полдник. Мяса не жалеют, соки разные, минеральная вода. А хлеба дают мало, чтобы не толстели. Два раза в неделю после скоростных тренировок – сауна, массаж. Обещают витаминную реабилитацию, но что это такое – я пока не знаю.

В комнате мебель новая, кровати широкие, но жесткие – мягких не положено. У каждого свой стол, шкаф, стул, кресло. В нише общий гардероб для одежды.

Сказали строго вести дневник, записывать содержание тренировок и самочувствие. Нас каждый день врач проверяет, даже на тренировках давление и пульс измеряет, все в личную книжку записывает.

Девочки говорят, чтобы я не боялась. Они тоже не сразу привыкли. Нафтима в интернате второй год, а есть и по три года занимаются. Летом на каникулы отпускают на месяц, только не наотдыхаешься ведь – соревнования как раз.

Я уже страшно скучаю по Свободному. Настя и Шура в училище готовятся, им не до писем, хотя один раз, правда, Настя прислала. Лешку вообще не допросишься. Вы, пожалуйста, Иван Михайлович, узнайте про него, что-то я переживаю сильно.

Да, в Крыму бежала прикидку на 1000 метров. Пришла последней за 2 минуты 55 секунд. Эдвин Оттомарович сказал, что неплохо для начала. А мне так стыдно было!

Ну вот пока и все. Надо бежать на тренировку. Это вторая за день. Потом я вам еще напишу.

До свидания! Люба. Москва, 1 августа».

Иван отложил письмо и принялся обдумывать новости.

Результат на «тысяче» – для новичка действительно прилично, тут Кеньгис не лукавит. Да и вряд ли Люба полностью акклиматизировалась, перестроилась на новое время. Ну а нагрузки неизбежно снизили тонус. И тем не менее он в этом году о таком результате и не помышлял. На форсаж похоже. Но медицинский контроль его успокаивал. Да и кто знает, на что способен организм Татьяничевой? В конце концов, не в интересах Кеньгиса дать Любе перегореть.

Ясно, что условия жизни в столичном интернате как небо от земли отличаются от здешних. Иначе стоило бы городить сыр-бор? Найдутся и новые подружки. Стадион, сборы сближают легко и естественно – все одним делом заняты, интересы общие. Да вот хотя бы и эта – как ее? – Нафтима, что с Любой в комнате живет, привыкнут друг к другу – водой не разольешь.

Хуже с Лешкой. Оголец для сестры постоянная тоска сердечная. С этого боку Татьяничева уязвимее всего. Случись что с братом, она ведь вину на себя примет. «Надо сходить в интернат, – вздохнул Иван и прикинул, сколько в его распоряжении оставалось времени. – Вот же камень на ногах…»

В интернате шел ремонт. Шагая по заляпанному известью полу, Пашкин поднялся на второй этаж, где в пустынности коридора гремел гневный голос директора Петра Никодимовича. Потный и грузный, в помятой распашонке и дешевеньких отечественных джинсах, тот мало чем походил на руководителя воспитательного учреждения. Он не сразу обратил внимание на пришельца. Гнев его обрушивался на стоявшую перед ним маленькую женщину в заляпанных краской грубых штанах мужского покроя. В коротенькую паузу, пока директор отдувался и стирал со лба пот, она подала неожиданно хрипловатый и низкий голос:

– Качество, качество… А вы сами этими кистями повозите по стенам да потолкам. Вона их у вас – километры немеряные!

– «Немеряные»! – взорвался пуще прежнего Никодимыч и обильно оросился новыми каплями пота. – В нарядах все до сантиметрика указано, за все по высшему разряду уплочено. «Немеряные…»

Увидев Пашкина, директор махнул рукой на женщину:

– Чтобы через два дня этаж был как яичко пасхальное! Не для меня, для сирот стараетесь.

Протягивая мокрую ладонь, поинтересовался:

– С чем пожаловал?

Иван поздоровался, потом сунул руку за спину и незаметно обтер ладонь.

– Письмо получил от Любы Татьяничевой. Она волнуется, как тут ее брат Лешка.

– Спроси чего полегче, Иван Михайлович. Не видишь, чем занимаюсь? Мне этот ремонт косметический с выпрошенной краской и ворованной известкой вот по это самое место влез, – и он чиркнул ладонью по горлу, оставив на нем темный след многослойной пыли и грязи, облепившей его толстые волосатые руки. – Ты вот что: найди кастеляншу. Максимовна лучше моего знает обо всех этих Лешках.

Кастелянша была на месте. Да и то сказать, где же ей было быть, если жила она здесь же, неотлучно неся свою службу день и ночь. До нее первой доходили как добрые, так и дурные новости.

Кастелянша о цели визита Пашкина догадалась сразу, потому и начала без раскачки.

– Лешку сейчас и не ищи, нету его в интернате. Как сестра уехала, значит, в Москву, так на него управы и не стало. Совсем одичал! Может, Васька, дружок его конопатый, знает что? – Кастелянша закачала головой. – Вот же чертово племя, непоседы драные! Как начали с июня за речку на рыбалку гонять, так и дoси не успокоятся. Прокоптились у костра… Да вы погодите, я сейчас спрошу, может, кто из них тут обретается.

Шаркая больными опухшими ногами, кастелянша двинулась на поиски. Отправился за ней и Пашкин.

В спальных комнатах никого не было. В читальном зале и вовсе, похоже, не ступала нога человека в эту пору.

– Постой! – вспомнила кастелянша. – Видела я их утром. Точно! Тащили моток веревки. Я еще спросила зачем, так Лешка этот зубоскалить вздумал: «Для мутантов», говорит, или музыкантов – не поняла я. Такой и соврет – недорого возьмет…

Иван вышел из здания интерната и стоял во дворе, раздумывая как быть.

Люба говорила как-то про Лешкину тягу к лошадям. Вот и кастелянше брякнул про «мустангов». Веревка ему, понятное дело, нужна для уздечки. А лошадей они с Васькой приглядели на левом берегу Зеи. Мало ли этой животины пасется в пойме без надзора. На них и охотятся, ковбои голопятые, на кого же еще… На пароме переправятся на тот берег – такие везде прошмыгнут ужами… Рыбачат они, скорее всего, вверх от причала, там луга вплотную подступают к берегу.

«А с чего я это взял, что пацаны отправились ловить «мустангов»? – охраняюще чиркнула мысль. – Ну, подумаешь, тащили веревку. Может, она им для рыбалки нужна? Да и с лошадьми не все так просто. Дадутся они им, как же…»

Потоптавшись, он опять зашел в интернат, поднялся на второй этаж, где продолжал дотошничать директор. Поделился с ним своими соображениями.

– Никуда они не денутся! – устало махнул рукой Петр Никодимович. – Хоть лошадь, хоть черта лысого зануздают. Душу отведут и вернутся. На голодное брюхо далеко не ускачешь. Я тут распоряжусь, чтобы за ними контроль покрепче наладили. Правда, контролеров у меня раз, два и обчелся. Сам знаешь, как летом педагога снова запрячь в хомут. Охотников не больно-то сыщешь. Ну да придумаем что-нибудь…

Торопливо поглядел на часы и протянул Пашкину руку:

– Ну, бывай! Не бери в голову. Счастливо отдохнуть!

Глава 16. Дневник любы

«…На чем я вчера остановилась?»

Люба морщит лоб, грызет пластиковый набалдашник ручки и вопрошающе вглядывается в стерильную белизну дневника. Зрение тонет в бумаге, ему не за что уцепиться, как и памяти, которую она вопрошает о прошедшем дне.

Вручая Татьяничевой эту толстую тетрадь с листами, нанизанными на пружинную спираль, Кеньгис неторопливо пояснил, неотрывно глядя, словно гипнотизер, в глаза Любы:

«Пронумеруй каждый лист. Отныне это прожитые тобой сутки. – Кеньгис сделал паузу и еще глубже всверлился в зрачки девушки. – Переписывать сюда планы своей работы нет никакой необходимости. Понятно?.. Мне важно, что ты чувствуешь, выполняя то или иное задание. Все твои нагрузки и объемы – вот здесь у меня, – он кивнул на окантованный хромированной сталью шведский фирменный кейс. – Тетрадь эта должна стать исповедью перед своей совестью. Сомневаешься в правильности моих указаний – так и пиши, что сомневаешься. Только не надо затевать дискуссий на стадионе, ладно? Когда будет надо, я сам возьму у тебя дневник изучить и проанализировать. С твоего, разумеется, согласия. Не ограничивай себя сугубо спортом, если есть желание. Прочитала книгу – изложи свое мнение. Сходила в театр – припомни, что тебя там затронуло больше всего. Мне ведь не только твои ноги интересны… – Кеньгис слегка потрепал ее прямые русые волосы. – Главное – что вот в эту голову входит и оседает в ячейках памяти, впитывается в извилины. Учти: нефиксированная память – штука весьма дырявая. Пробоины в мозгу опаснее, чем в борту корабля, их не залатаешь никакими пластырями…»