В этом доме она могла остаться жить. Наверное, ей было бы здесь гораздо лучше, чем в интернате. Но как привыкнуть к Ивану Михайловичу в домашних тапочках? Как не замечать ворчания Ирины Геннадьевны на запаздывающего с работы мужа? Да мало ли семейных нитей, невидимых миру, которые постоянно рвутся, вяжутся и снова натягиваются между супругами! А еще постоянно ей не хватало общения с неразлучными подружками Шурой и Настей. Она словно бы предала их, уйдя жить к Пашкиным. А заодно бросила и Лешку. Не тогда ли он отшатнулся от нее?
С той поры, когда спорт ворвался в ее судьбу, она ощутила, как неумолимо быстро стала изменяться. Ее узнали многие, она очутилась на виду, и это причиняло беспокойство. Иван Михайлович не развертывал наполеоновских планов, но ведь товарищи по тренировкам бредили спортивной славой и завидовали ее первым успехам. Как ни маскировали завистники неприязни к «интернатовской худобе», это не могло укрыться от Любы. Зависти она терпеть не могла и считала, что жизнь не может наказать человека страшнее. Ведь у зависти нет предела.
Татьяничева не считала себя из ряда вон выходящей. И то, что она сумела чуточку успешнее иных выкладываться на дорожке, не казалось ей ни заслугой, ни, тем более, привилегией требовать от жизни подарков в адидасовской упаковке.
Но как ни умела Люба терпеть, однако сейчас она была на пределе усталости. Такого иссушающего опустошения ей еще не доводилось испытывать.
– Люба, давай на кухню, – пригласил Иван Михайлович. – Война войной, а обед по распорядку.
За столом, где в центре царила миска с салатом, а по краям аппетитно исходили ароматным паром тарелки с фирменным пашкинским борщом, с Любы неожиданно слетела вялость. Румяный, по-запорожски вислоусый и крепкий Иван Михайлович, плечистая и крупная, под стать мужу, Ирина Геннадьевна – они оба источали такой колоссальный оптимизм, такое торжество существования, что невозможно было не попасть под влияние этого всеобъемлющего здоровья, в котором не то что отделить, но и отличить физическое начало от нравственного было совершенно невозможно.
Принимать пищу кое-как у Пашкиных не могли, и за обеденным столом никому не позволялось просто так отбывать номер. Тарелка борща со свежим хлебом и непременным чесноком – минимальная норма, сверх которой полагалась добавка из объемистой кастрюли.
– Да ты подкладывай сметанки, – командовала Ирина Геннадьевна. – Дай-ка я тебе укропчику посыплю. Ешь-ешь! Рацион у нас не научный, зато проверенный.
Иван Михайлович помалкивал, неторопливо отхлебывая из тарелки. Наметанным глазом он успел оценить внешнее состояние Татьяничевой. На первый взгляд она как будто бы и не изменилась, разве что стала чуточку посуше, вроде бы полегче. Но это было то самое «чуть-чуть», которое способно понести бегунью как на крыльях. Несомненно, Люба готова неплохо. Когда он писал Кеньгису и просил его поддержать девушку в горе, спортивные соображения отошли на задний план. Хотя и понимал, какие мысли завертятся в голове Эдвина. Он там, поди, расписал наперед каждый шаг Татьяничевой.
Пашкин принялся натирать чесноком хлебную корку. Едкий запах глубоко шибанул в ноздри, выжал влагу из глаз.
Как бы ни хотелось ему отрешиться, однако сейчас вновь вспомнились похороны Лешки. Директор интерната Петр Никодимович попросил Пашкина похлопотать насчет оркестра:
– Помоги, Михалыч, с музыкой. Такие вот дела… Мои педагоги все по отпускам.
Возни с могилой особой не было – время летнее, копалось легко. В интернат Татьяничева не забирали, хоронили прямо из морга. Задвинули гроб в черно-белый катафалк, небольшая группка провожающих поместилась тут же на лавках по обеим сторонам невеликой домовины, ставшей последним пристанищем интернатовского беглеца.
На кладбище кастелянша Мария Максимовна прослезилась по-матерински, когда гроб спустили в глинобитный зев могилы, первой кинула горсть земли.
– Прощай, горемычный ты наш…
Петр Никодимович на обратном пути в город предложил Пашкину:
– Помянуть бы мальца не мешало, а?
Зашли в директорский кабинет, Петр Никодимович достал из сейфа бутылку «Московской», кастелянша уставила казенный стол кой-какими закусками. Горький хмель не облегчил душу.
– Ну как тут за ними за всеми углядишь! – сокрушался Петр Никодимович. – Родителям не нужны, а директор за каждым не набегается…
Кастелянша кивала головой, вздыхала протяжно, пододвигала мужчинам тарелки.
– Ешьте, ешьте, салатик вот с помидорчиками. Нынче хорошо уродились, – и махала рукой каким-то своим несказанным словам, утирала платочком краешки глаз.
Хмель развязал языки, разговорились об удручающей неблагодарности учительского труда, низких заработках. Какое уж тут служение педагогике! Иван не возражал, пил рюмку за рюмкой и быстро вырубился, так и не сказав своего слова о главном – что же сгубило Лешку. Тогда ему показалось, что он знал причину.
С того дня, как он узнал о гибели Лешки, его не покидало тягостное сознание, будто бы случившееся можно было предотвратить и многое зависело именно от него, Пашкина. Сотни мальчишек прошли через его руки, всякое бывало. Случалось, у кого-то умирали родители и приходилось постоянно помнить о знаке беды, чтобы не сыпануть солью неосторожного слова на свежую рану. Таких детей он выделял, и если не был больше обычного ласков с ними, зато уже и не строжился на неизбежные детские шалости. Не обходил шутками, стремясь растормошить, вывести из оцепенения. И дети оживали!
Иное дело – Татьяничева. Своими руками оторвал он Любу от брата, и никуда от этого не денешься. Даже если она и не спросит, кто виноват в гибели брата, самому себе надо ответить на этот вопрос. Ссылки на социальные условия, философствования «вообще» тут не годились.
Нет, мыслей он своих не утаит, но навязывать их Любе не станет. Как раз перед приходом жены с Любой звонил Кеньгис. Иван понял, что волновало Эдвина, да тот и говорил открытым текстом:
– Постарайся удержать Любу от резких поступков. Ты понимаешь, о чем я говорю? Не позволь ей застынуть у могилы брата. Это не конец света. Святыни святынями, но лучше им жить глубоко в памяти, не виснуть путами на ногах… Иван, пойми, через неделю Спартакиада школьников, это должно стать заявочным столбом. Чемпиона ждет официальное звание кандидата в молодежную олимпийскую команду… Иван, я очень на тебя надеюсь…
Вот и дожил Пашкин до благословенного тренерского часа: его ученица вышла на курс к высоким вершинам. Неужели походу суждено бесславное завершение?
После обеда они отправились на кладбище и по пути сперва завернули в больницу. Люба не сразу узнала Ваську Коробкова. Забинтованный, в скорлупе гипсовых повязок, Конопатый совенком зыркал с подушки. Увидев Любу, жалобно скривился, принялся дергаться, силясь встать.
– Лежи, Маресьев! – урезонила его медсестера.
– У него с ногами плохо? – встрепенулась Люба.
– Бог даст, еще побежит, – успокоила сестра. – Ползун оказался настырный, добрался до своих.
Люба потрогала гипсовый валенок на правой ноге Васьки:
– Болит?
– Не-а, – мотнул головенкой Васька, – сперва только болела, а сейчас чешется.
Он ощерился и по-змеиному зашипел, изображая, как нестерпимо чешется закованная в гипс заживающая нога.
Пашкин в разговор не вступал, но Ирина Геннадьевна не удержалась и назидательно вопросила:
– Ну что, Василий, теперь за реку зарекся бегать?
Васька засопел мрачно, с ответом не спешил, ворочался и ерзал в больничной амуниции. Потом буркнул, уставившись в потолок:
– Там хорошо… А лошади не виноваты.
– Упрямый ты, Коробков! – неодобрительно вздохнула Ирина Геннадьевна, выкладывая на тумбочку пирожки с капустой, завернутые в бумажную салфетку. Сверху придавила плиткой шоколада. Сбоку выставила банку свежей черной смородины. – Укрепляйся витаминами, в смородине железа много.
Люба благодарно подумала, что, в сущности, Ирина Геннадьевна очень добрая женщина и если бы не ее склонность к нравоучениям, с ней можно было бы жить.
Кладбищенская сень…
Над усопшими, преставившимися, над убиенными и погибшими, по-разному покинувшими земную юдоль, одинаково быстро вымахивают деревья, густо кудрявятся кустарники, пышно разрастаются цветы. Только мертвые не порадуются, а живые не охотники ходить сюда, под эту сень. Мало радости в буйстве растительности на кладбищенской почве, растворившей в прахе погребенные кости.
– Ну вот и пришла к братику сестричка… – возгласила Ирина Геннадьевна, да сорвалась на последнем слове в плачущий шепот, ткнулась в припасенный платочек, засморкалась, как от простуды. – Ты постой тут, Люба. Побудь с Лешей. А мы к бабушке сходим…
Пашкины оставили Любу одну у свеженасыпанной могилы. Тяжким думам не нужны свидетели.
Выкрашенная серебрином пирамидка, каких немало по соседству, – вот оно, последнее свидетельство того, что Люба не бредит, что жизнь мчится дальше без оглядки от черной точки, замкнувшей даты рождения и смерти коротенькой Лешкиной жизни.
Черными губами шепнула неслышно:
– Прости меня, Леша.
Эпилог
Много воды утекло в Зее, много секунд убежало по бесконечному кругу в вечность. В тот год была высокая вода. Рыбалка прекратилась, через Ясиков остров плавали прямиком в деревеньку Сретенку, упрятавшуюся за сосновым бором на левом берегу реки, как раз напротив пашкинского табора. С гулом рушились карнизы над обрывами, свергались с высоты древние сосны, чистоснежной белизны березы. Иные умудрялись зацепиться на крутом склоне, обломанными ветками уперевшись в стеклянной прочности песок. Другие падали в воду и поглощались пучинами зимовальных ям, обреченные гнить во мраке, заиливаться и служить прибежищем усатых сомов, прожорливых налимов и прочих речных разбойников.
Отпуска у Пашкина и Крюкова подходили к концу. Бочки с грибами набиты под крышку, оставалось дождаться спада воды и посмотреть, поспела ли калина на острове. А там наступало время шиповника и лимонника.
Раньше стали наваливаться вечера. Солнце ныряло за сопки на западном правом берегу Зеи, и табор погружался в сумерки. От ручья в звездные вечера несло сырым холодом.
Обо всем, казалось, говорено-переговорено. Но оставалась одна тема, которую Олег еще не затронул. И вот однажды вечером у костра, подталкивая в огонь волглый, коптящий хворост, поинтересовался, что слышно о Татьяничевой.
– У нее все хорошо, – сразу же ответил Иван, словно давно ждал вопроса.
Олег знал, что допытываться не надо. Иван сам продолжит, если захочет. Надо только подождать. Но ждать не пришлось.
– Люба ведь бросила бегать.
– Как так?! – не удержался от восклицания Олег. – Такие надежды подавала!..
– Поехала в Благовещенск вместе с подружками в дошкольное педучилище поступать. У интернатовских девчонок мания: обязательно хотят стать учителями или воспитателями. Мне она об этом ничего не сказала. Да и что я ей мог ответить? Дуть в дудку Кеньгиса? Он и без меня мастак вести мелодию… Ну а эти дурехи, Шура с Настей, завалили экзамены. У дошколят конкурс – будь здоров! Три человека на место. Нынче, чтоб карапуза на горшок посадить, тоже диплом нужен… Короче, вернулась с подружками в Свободный, хотя и экзамены сдала, и без конкурса прошла, поскольку льготы имеет сиротские. Поступили девчонки хором на завод высоковольтные катушки мотать. Общежитие им дали, комнату на троих. Девчата нынче, сам знаешь, оперяются быстро, глазом моргнуть не успеешь… Стали парни заглядывать, на танцы приглашать…
– А на тренировки к тебе ходила?
– Нет. И дорогу на стадион забыла… Три года они там на заводе учились уму-разуму. Не поверишь, все замуж повыскакивали, как узбечки, еще до совершеннолетия.
– И Татьяничева?
– Она первая пример подала. Муж у нее неплохой оказался, служил в наших краях. Родом с Украины, полтавский… Она мне написала недавно с Полтавщины, как ее новая родня встретила. Они ж там ему свою невесту приглядели, с усадьбой, богатым приданым. А тут нa тебе – является с Дальнего Схида голь перекатная под ручку с их писаным хлопцем… Ну да ничего! Перетерпела. Хлопчика родила обличьем в папку – родня и оттаяла. Первенца Алексеем назвали… Тут же погодка-братишку аист в хату принес. Словом, пишет, что все у нее хорошо. Собирается учиться в вечерней школе, а потом заочно поступать в педучилище…
Пашкин умолк.
Костер на урезе воды то оживал под струями ветра, то поникал в затишье. Искры падали с шипеньем в протоку.
– Значит, говоришь, отбегала свое Татьяничева? Финишировала…
Пашкин сверкнул глазами, раздвинул в улыбке казацкие усы.
– Да она только сейчас по-настоящему счастлива стала. Крутиться белкой в колесе по кругу, даже если это круг почета по стадиону, – это не по ней. Люба из тех, кто сильны на прямой…
Снизу по воде донесся глухой всплеск – тяжелый, мощный. Иван повернул голову в ту сторону, откуда донесся звук. Над сопками еще догорали последние искры заката. В сумерках речная гладь словно застыла на месте, утомившись от дневного непрестанного струения на фарватере и бега в низовья. Лицо Пашкина утратило обычную улыбчивость, набежала тень усталости под глаза и собрала в пучок морщинки у края век.
– Рушатся берега, брат…
1983—1987
Один год рядового с институтским дипломом
СУБОРДИНАЦИЯ
Перед отбоем реальность теряла окончательно свои очертания. В приморской чернильной темени сапоги чавкали по дресвой посыпанной дорожке. И казалось Максиму, будто стадо, гонимое неким пастухом, движется моторным единством, в котором воля одного человека ничего не значит. Весь дивизион топает «побрызгáть» в отдаленно притулившийся к склону сопки сортир, и ты туда же. Физиология ни при чем, важна воля сержанта.
– Р-ряз-два! Р-ряз-два!..
Отрывистая команда задавала ритм, своей монотонностью убивавший волю и способность мыслить самостоятельно. Порой Максиму хотелось ущипнуть себя – больно, чтобы почувствовать хотя бы физически действительность происходящего. Полы длинной шинели, которую он не стал обрезать по причине постоянной занятости, намокли под нудным моросеем и липко хлестали при каждом шаге по кирзачам. Стекла очков затягивал водяной спрей, и мир терял реальные контуры. Очертания окружающих строений и предметов расплывались в некую метафизическую галлюцинацию.
– Р-ряз-два! Р-ряз-два!..
Портянки в сапогах за целый день топотни набухли от телесной влажности, и пальцы зябли, словно чоботная часть сапогов оторвалась и Максим топает босиком по приморским хлябям. До сортира метров триста. Тут не подремлешь в строю.
– Р-ряз-два! Р-ряз-два!..
В прошлую субботу, когда они шли полтора километра в поселковую баню, он обнаружил, к своему удивлению, что может в строю закрыть глаза и дремать на ходу. Это правофланговым да замыкающим надо бдеть. А тут ты зажат телами в середине строя, который несет тебя, словно на руках. Даже обрывки сновидений крутились в голове под пилоткой. Виделась кареокая Наталья – рожденная уже без него дочка.
Ему очень хотелось сына. Он оставил жену на шестом месяце беременности. Военкоматовские майоры и капитаны на такие «мелочи» не обращали внимания. Главное – выполнить план по «забритию» новобранцев. С Натальей договорились, что если родится сын, то имя ему даст Максим, а если дочь – то имя ей подберет сама. Но уже в первом письме после родов, слабой еще рукой Наталья вывела слова: «Сколько ты будешь писать «доченька»? Выбери ей имя сам, я тут в пеленках закрутилась, и мне не до того». Конечно, жена помнила уговор, но ей хотелось сделать приятное мужу, тянущему солдатскую лямку вдали от дома. Он даже еще фотокарточки дочки не видел. Да и примета есть: не фотографировать детей грудного возраста. От фотосглазу. И Максим не выдумал ничего лучшего, как назвать дочку в честь матери – тоже Наташей. Говорят, что подобный поступок выдает отсутствие фантазии у человека. Но Максиму на подобные утверждения в ту пору было начихать. Тем более что как раз он слегка подпростыл.
– Р-ряз-два! Р-ряз-два!..
Ерунда собачья, что у тебя за спиной пять курсов пединститута. Между прочим, какая-то начальственная сволочь даже придумала целый год не выдавать выпускникам дипломы и ромбики значков о высшем образовании. Отработают по распределению новоявленные учителя, вот тогда и приезжай в родной вуз с кучей соответствующих справок, канцелярия Alma Mater выдаст тебе причитающиеся регалии учености и профессиональной принадлежности. В деревне иначе не удержишь надышавшихся студенческой вольницей молодых людей. Ну а если ты мужеского пола, годен к службе, но пропустил призывной срок, и тебя не догадались забрать в армию с четвертого или пятого курса, то не беда. Труба позовет из подземелья даже. И позвала!
– Р-ряз-два! Р-ряз-два!..
Чего женился, имея сорок пять рублей «степки», на своей однокурснице? Голытьбу плодить кинулись, рядовые армии Гименея? Так послужите сначала Родине-матери. Тоже рядовыми. А то, что и мачеха так бы с приемными детьми не поступила, на это высшая воля правительства и Генштаба. Им виднее, кому когда влюбляться, жениться и рожать потомство. Нечего спешить хомут на шею навздрючивать! Подышите-ка пронизывающим соленым ветром, дующим с моря на дубняковые сопки, в которых расположились войска ПВО, стерегущие небо над границей. Похлебайте из общего котла кашу-шрапнель, которую «кирзухой» именуют. «Поэтом можешь ты не быть…» – Максим тряхнул головой и довершил некрасовские стихи своей переиначкой: «Зато солдатом быть обязан».
Низенький, колобком катящийся сбоку строя, до сиза выбритый сержант Коваленко крикнул:
– Дивизион, стой! Ряз-два! Вольно! Р-рязой-дись!
Дальнейшее не требовало команды. Заработали «шланги», извлеченные из ширинок галифе. Облако пара наполнило сортир. Мочевые пузыри освобождались от едкой влаги мощно и долго, вымывая грядущие в отдаленном будущем пески и камни, которые неминуемо с годами осядут в почках. Кайф! Почти оргазм… Если отдать солдатскую мочу на анализ в лабораторию, то там, в ряду цифр того и сего, непременно обнаружатся трупы сперматозоидов. Они погибли, не выполнив свою вековую генеральную задачу, пока серошинельная солдатня с честью выполняла задачи, поставленные генералами.
Первые «отстрелявшиеся» опорожнители мочевых пузырей спешили покинуть сортир, чтобы успеть покурить на свежем воздухе.
Зима не скоро, а лето далеко. Далеко Наталья с Наташкой. Еще дальше минувшая жизнь, мгновения которой он пытался порой останавливать на листах блокнотной бумаги. Каждый день писал домой, благо конверты выдавались бесплатно. У них была иная цена, которую никаким рублем не определить. И почти каждый день дневальный после визита полкового почтальона в их казарму клал на прикроватную тумбочку Жарикова очередной конверт со штемпелем степновской почты. Конверты неуловимо пахли Натальей, тепловозным солярочным дымом, хранили молчание пространства, разделявшего их.
Пара школьных тетрадных листов в клеточку была заполнена округлым женским почерком. Сперва он читал глазами, потом прошептывал письмо про себя. Наиболее трогательные места повторял вслух, когда никого не было рядом. «Максик, роднуля!.. Береги себя, мы тебя любим и ждем…»
– Так… – предварил грядущую команду посвежевшим голосом сержант Коваленко, убедившийся в выполнении поставленной задачи. – Дивизион, в две шеренги становись!
Максим давно подметил, что это словцо «так» обычно выдает людей нерешительных, с трудом сдвигающих себя с точки покоя. Командовать людьми, многие из которых старше и умнее тебя, – удовольствие ниже среднего.
Коваленко задрал квадратный подбородок повыше, придавая тем самым себе сантиметр-другой роста, и оглядел облегченный дивизион.
– На пра-у! Шагóм урш!
Под горку шагалось куда как быстрее. Можно бы и песняка рвануть, но по вечернему времени тревожить гарнизон не полагалось. Промелькнувший в постоянной служебной бодрости день клонил на сон. Возле казармы у беседки, где располагалась курилка, сержант распустил строй.
До отбоя оставалось полчаса, не более того. Некурящему Максиму этого вполне хватало, чтобы настрочить в ленкомнате очередное письмо Наталье. Пока другие травились дешевым примовским никотином, он успел беглым почерком заполнить два вырванных из общей тетрадки листка. Напоследок даже нарисовал пейзажик – гряду сопок, покрытых кривоватым маньчжурским дубняком. Для этой цели отложил шариковую ручку и вытащил из нагрудного кармана гимнастерки источенный простой карандаш. Вообще-то у него в прикроватной тумбочке был набор цветных карандашей московской фабрики имени Сакко и Ванцетти, выданный для изготовления дивизионной стенгазеты. Но идти в спальный отсек казармы остерегся, ибо непременно рухнул бы на кровать и заснул, не докончив письма.
Завершив рисунок, Максим приписал в конце странички обычные поцелуи и нежные объятия своим Наташкам. Утром почтальон заберет стопку безмарочных солдатских конвертов, и они начнут свое льготное путешествие в разные концы страны.
В отличие от учебной роты, отход в «объятия Морфея» в техническом дивизионе проходил не по команде. Да и то, попробуй заснуть после зычного призыва сержанта: «Отбой!»
«Старики» табунились, неспешно обсуждая различные «утки» насчет дембеля в этом году. Старослужащие весеннего призыва, оттрубившие свои три года с хвостиком, покинули часть в июле-августе. Отличники боевой и политической подготовки уехали «тика в тику». Задержались в расположении уж самые непутевые, за кем числился не один служебный грешок. С ними рядом заканчивал службу осенний призыв. Некоторые смышленые парни заранее готовились поступать учиться, кто в техникум, кто в институт.
Осеннего увольнения «старики» припозднились с поступлением. Но старший сержант Виктор Ратькин умудрился каким-то образом сдать документы во Владивостокский политех, и его зачислили на особых льготных условиях без экзаменов, поскольку имел красный техникумовский диплом. Получив план занятий на радиотехническом факультете, Ратькин все свободное время посвящал пока еще заочной учебе. Технические вопросы его волновали меньше всего. Он больше опасался гуманитарных дисциплин, трудно дававшихся ему, технарю от бога.
Был Ратькин видным молодым человеком двадцати двух лет. Стройный, чубатый по-казацки, иконописно тонкогубый и остроносый, с широким разворотом плеч и с затянутой натуго кожаным ремнем талией джигита. Черные глаза под изломанными на краю разлета линиями бровей лучились внутренней энергией, насыщающей взгляд ощутимым вольтажом.
Виктор дорожил каждой минутой, поскольку увольняться в запас ему, старшему сержанту, отвечавшему за отделение технарей-кипсовиков, разрешили после передачи дел сменщику. Не сегодня-завтра из учебной роты ожидалось прибытие этого самого преемника. Ратькин нервничал, но виду не подавал. Зато в свободную минуту частенько обращался к Максиму Жарикову за консультацией по тому или иному вопросу вузовской программы. Максима в свою очередь тянуло к Виктору. То ли это от нереализованной педагогической закваски происходило, то ли просто из обыкновенной человеческой симпатии – поди разберись. Себя Максим считал еще не готовым занять кафедру где-нибудь в учебном заведении, так отчего не поупражняться в «армейских рядах».
На сей раз Ратькину понадобилось справиться, в чем соль основного вопроса философии материализма. Ну, это как два пальца об асфальт…
Жариков принялся втолковывать слушателю о первичности материи и вторичности сознания. Ратькин заламывал крылья бровей под отросшие к дембелю кольца чуба, соображал втугую, переспрашивал формулировки и тут же черкал в блокноте шариковой ручкой, заправленной в стреляный патрон табельного СКС6.
– Ты, Витя, не запоминай наизусть. Главное в философии как раз не догмы, а сам ход рассуждений, поиск, так сказать, истины. Усек?
Пока Ратькин «усекал» истину насчет поиска истины, в казарму заглянул Синьор Помидор. Чтобы понять, отчего у майора Ванина появилась такая кличка, надо хотя бы в общих чертах набросать его портрет. Боюсь, что читатели сочтут краски сгущенными и даже нарочитыми, но, как говорит один мой весьма поднаторевший в русской фразеологии китайский друг, «ничего не поделаешь…»
Роста майор был среднего, толщины тоже средней, заметное с первого взгляда брюшко большим назвать тоже нельзя было – опять-таки среднее брюшко. Покатые плечи не были ни узкими, ни тем более широкими, как раз хватало, чтобы разместить на них погоны с двумя полосками и одной средней величины звездой на каждом. Сапоги на его толстоватых и коротковатых ногах не блистали гуталинным надраем, однако же и к концу дня не выглядели запыленными. Ходил майор неспешно и неслышно, будто шарик катился, гонимый дуновением умеренного ветерка. Лицо майора было круглым, щеки в меру полными, округлые серые глаза были ввинчены по обеим сторонам не то чтобы не острого, однако же и не картошечного типа носа. Довершал портрет рот, который решительно требовал уменьшительного суффикса «ик», чем и выбивался из общего среднего ряда. Сей орган изрыгания фальцетом команд и нравоучений можно было бы сравнить с медным пятаком, но только хорошо начищенным, поскольку майор был красногуб.
Общий более чем румяный фон лица майора Ванина и подсказал остроумам дивизиона прозвище Синьор Помидор. Получилось в точку, особенно если учесть сварливость характера начальника штаба, поскольку Синьор Помидор занимал именно такую должность. Отсутствие строевой практики, видимо, тяготило майора, и он искал случая, чтобы оторваться от бумажной волокиты по составлению планов боевой и политической работы и перейти к живым, так сказать, людям.
Итак, сей румяный пузырь неслышно подкрался в казарменных предотбойных сумерках к беседующим о философских категориях воинам срочной службы. Давно подзабытые со времен военного училища научные термины больно укололи майора в сердце, поскольку он несколько раз подавал документы для поступления в академию Генштаба, но каждый раз срезался на теории, в том числе и на философских вопросах.
– Почему не спим? – спросил майор деланно нейтральным голосом, рассчитывая сразить нарушающих распорядок солдат не децибелами, а неожиданностью.
Ратькин и бровью писаной не повел. Глядя на него, не смутился и Жариков, он только лишь повернулся лицом к подкравшемуся из-за спины офицеру и одернул гимнастерку.
Возникла пауза, которую срочно требовалось заполнить чем-нибудь нарочито серьезным, не читать же сермяжные нотации старшему сержанту и выпускнику института.
Губки майора уплотнились до трехкопеечной величины. Он всверлился зыркалками в Жарикова, разомкнул акустическое отверстие – и оттуда вырвалось на полувизгливой ноте:
– Рядовой Жариков, почему вы беседуете на «ты» со старшим по званию? Вы нарушили…
Что именно нарушил Максим, майор не произнес, поскольку на этом пристрельная тирада и оборвалась. Брови на помидорной физиономии Ванина сошлись в сплошную линию, глазки забегали, как на циферблате настенных часов-ходиков. Он засопел и затоптался на месте, как паровоз, из которого вот-вот вырвется густой клуб пара. Новая пауза оказалась настолько тягостной, что майор сам же первый не выдержал ее напряжения и, скрипя сапогами, срочно ретировался из спального помещения казармы в канцелярию дивизиона, которая находилась в пяти шагах от входной двери в спальное помещение казармы. Грохнули створки.
Ратькин тряхнул чубом и кивнул вдогонку ушедшему майору:
– Видал его! Знаешь, что он сейчас делает?
Максим, толком еще не успевший изучить характеры своих командиров, пожал плечами и отшутился, чтобы снять напряжение:
– Не за шпицрутенами же побежал…
– Скажешь тоже… Майор сейчас в воинских уставах копается.
– Чего ему там надо?
– Формулировку ищет. Как найдет, прибежит сообщить. Еще та зануда! Намучаешься ты с ним, – закончил резюме Виктор.
И действительно, немного погодя дверь в спальное помещение вновь отворилась и на пороге нарисовался Синьор Помидор. На лице его была написана суровость, грозившая непреклонностью справедливого наказания. Решительно направив стопы в сторону философствующей парочки, скрипучим сапожным подкатом Синьор Помидор покрыл расстояние до собеседников. Не обращая внимания на старшего сержанта Ратькина, начштаба уставился в честные очи рядового с высшим образованием Максима Жарикова. Пуговка рта образовала колечко, из которого вылетела фраза, явно освеженная чтением Устава:
– Рядовой Жариков, – майор сделал паузу, набрал в грудь настоянного на мастичной вони казарменного воздуха и сартикулировал торжественно по слогам: – Вы нарушили суб-ор-ди-на-ци-ю!
Завершающее слово Синьор Помидор произнес с повышением тона, переходящим в дискант, чтобы умнику Жарикову стала очевидна вся тяжесть его проступка.
Сия победа регулярного начальствующего воина над новобранцем с высшим образованием, к сожалению, не попала на перо летописца. Не было при сем журналистов с телекамерами и диктофонами. Иначе все эпитеты и метафоры, причитающиеся Синьору Помидору, мы постарались бы честным способом довести до вашего сведения. Лично у меня просто нет необходимого воображения для дорисовки картины победы, которую можно ставить в один ряд с такими выигранными сражениями, как, например, при Фермопилах. Но, по правде говоря, триумф майора меня мало занимает. Гораздо важнее другое, а именно, как это отразится на дальнейшей армейской судьбе Жарикова, ведь ему служить по существующему законодательству, будь оно трижды благословенно, еще как минимум два полновесных года под водительством сержанта Коваленко, майора Ванина и им подобным.
О том, насколько подкован майор, Жариков знал еще со времени первого теоретического занятия по огневой подготовке, когда новобранцам объясняли азы баллистики. Занятия вел старлей Малых, сухопарый сумрачный офицер, склонный, однако же, разбавлять уставную тягомотину солдатскими анекдотами, которыми он запасся в военном училище на всю оставшуюся жизнь. Рассказывал остроумные историйки без тени улыбки на лице, что лишь усугубляло восприятие по принципу контраста.
Когда Малых дошел до пояснения такого понятия, как траектория полета пули, он не преминул извлечь из своей бездонной памяти очередной «текст». Причем для большей убедительности подал анекдот как случай из своих курсантских лет.
– Вел у нас занятия старшина Нечипоренко, хохол с Полтавщины. Метода его занятий была отработана до верха совершенства. Брал он в руки карабин, передергивал затвор и начинал «лекцию». «Прежде, нежели чем произвести выстрел, посылаемо патрон у патронник. Так… Прицеливаемся и нажимаем на спусковой кручок. Так… Пружинка срабатывае. Боек вдаряе по капсюлю. Взрыв! Пороховы газы выталкивають пулю з патрона и по нарезному каналу ствола выбрасывають цию пулю у пространство. Ага… Ну, а потим вона устремляеться до цели по невидимой касательной. Понятно?» У нас был хохмач курсант Мильграм. Он встал и с невинной физиономией задал вопрос: «Товарищ старшина, а что такое невидимая касательная?» Нечипоренко посмотрел внимательно на постную морду Мильграма, потом ответил: «Для тех, кто не усек, повторяю. Прежде, нежели чем произвести выстрел, посылаемо патрон у патронник. Так… Прицеливаемся и нажимаем на спусковой кручок. Так… Пружинка срабатывае. Боек вдаряе по капсюлю. Взрыв! Пороховы газы выталкивають пулю з патрона и по нарезному каналу ствола выбрасывають цию пулю у пространство. Ага… Ну, а потим вона устремляеться до цели по невидимой касательной». Всё, до запятых, точек и красноречивых пауз, воспроизводилось с нарастающим голосовым нажимом. «Теперь понятно?» – старшина снова смотрит в честные очи курсанта. «Все понятно, товарищ старшина! Вопрос можно? А что же все-таки такое невидимая касательная?» Нечипоренко рассвирепел, в третий раз повторил зазубренный фрагмент лекции и, видя тупость Мильграма, осенился внезапно пришедшей на ум аналогией: «Ты яйцы в комара видав?» – «Никак нет, товарищ старшина!» – «Не видав, а воны сушествують! Ото ж и невидимая касательная…»