На Елютина сразу навалились служебные заботы. Его огневой дивизион стоял на постоянном боевом дежурстве, впрочем, как и все остальные подразделения такого рода, следившие за небом над морской и сухопутной границей государства. Поэтому старший лейтенант предоставил своим подопечным практически полную автономию. Жить их определили в отдельной комнатке, примыкавшей к каптерке казармы и имевшей вход прямо снаружи. Подъем и отбой никто не контролировал. Даже на построения не надо было ходить. Из чисто армейских условностей оставалась только одна – в определенный час харчиться в столовой, где им по распоряжению Елютина накрывали стол по офицерской норме. Парни не знали, что за это старлей доплачивал из своего кармана. Надо признаться, что кормежка в малокомплектном дивизионе была почти домашняя по вкусу и качеству. Повар не скупился подкладывать троеборцам лишних «мослов» в глубокую тарелку. Из напитков отдавалось предпочтение морсу, заведенному на сушеном шиповнике, ягодах лимонника и элеутерококка. «Вот ваш главный допинг», – пошутил Елютин, отведав прохладного морса из чайника, стоявшего посреди стола.
С утра, после обязательного кросса, парни вдвоем упражнялись на различных коварных участках полосы препятствий. Максим отдавал предпочтение преодолению бруса на «фасаде» и проползанию под «колючкой». Буслаев козлом наскакивал на двухметровый «забор», не забывая попричитать об отсутствии привычных с поры шишкования легкоатлетических шиповок.
Вместе с Елютиным ходили только на стрельбище, располагавшееся за сопкой, примыкавшей к позиции дивизиона и поросшей маньчжурским дубняком и орешником-лещиной. Оружие и патроны выдавались под роспись офицеру.
Тропинка змеилась между кустов, тая за каждым поворотом какую-то новую неожиданность. Поскольку служащий в дивизионе контингент ходил стрелять нечасто, тропинку облюбовал для передвижений разный лесной народ. Как по шоссе, сновали туда-сюда по своим делам полосатые бурундучки. Иной из них отбежит неподалеку, усядется на упавшей сушине и посвистывает, то ли сердясь на нежданных гостей, то ли оповещая своих собратьев об опасности. Иногда в отдаленности мелькало бурое низенькое веретенообразное тело жирного барсука, спешащего упрятаться в заросли. Порой по тропинке ходили черные вороны, склевывая поживу в виде червяков, выползавших погреться на весеннем солнышке. Заканчивался апрель, приморская тайга бурно оживала, у всякого живого ее населителя была своя забота. Прохожие солдаты только мешали заведенному порядку. Приходилось быть бдительными.
Однажды на тропинку вышла косуля. Ветер дул с ее стороны, до животного оставалось метров около полусотни. Коза не сразу почуяла опасность, она стояла, повернув голову в противоположную сторону, под скат сопки, куда уходила тропинка. Очевидно, она хотела убедиться в безопасности дальнейшего пути.
Старлей предупреждающе махнул рукой, и солдаты замерли в ожидании того, что сейчас предпримет офицер. Было видно, что Елютин колеблется перед выбором: стрелять или нет по неожиданно появившейся в поле их зрения возможной добыче. Этого мгновения косуле хватило для того, чтобы повернуть голову в их сторону. Вмиг ее изящное тело спружинилось, мелькнуло белое «зеркальце», украшавшее заднюю часть корпуса, и коза стрелой взлетела вверх. Следующим прыжком она бросила себя в заросли орешника. Светло-коричневый силуэт мелькнул раз-другой среди кустов и растворился в спасительной их гуще. Только тогда старлей сорвал с плеча карабин и пальнул в сторону исчезнувшей из поля зрения козы. И сделал он это скорее автоматически, нежели из запоздалого желания поразить цель. Вдогонку дуплетом прозвучали выстрелы Жарикова и Буслаева.
– Пойдем посмотрим, – произнес с кривоватой ухмылкой старлей. По всему было видно, что он стесняется своего порыва и хочет сейчас убедиться, скорее всего, в промахе, нежели в удачном выстреле.
Двинувшись по следу козы, цепляясь в колючем кустарнике и защищая лицо от оттаявших и по-весеннему хлестких веток, они вскоре убедились в тщетности усилий. Коза на махах ушла вглубь перелеска, нигде не оставив следов крови.
– Ну и слава Богу! – с облегчением выдохнул старлей.
В тот день все мишени на стрельбище были кучно поражены пулями неудачных охотников, словно в компенсацию за происшествие на тропинке.
За тренировками незаметно истаял апрель. Максим уже успел соскучиться без писем из дома. Его волновало здоровье Натальи и дочки. Хотелось знать, как развивается ребенок, какие звуки издает, что умеет делать в свои семь месяцев.
К Первомаю в дивизионе технари наладили антенну для приема телепрограмм из Владивостока. Ожидался по Интервидению репортаж с Красной площади, на которой происходили военные парады и мирные демонстрации трудящегося народа.
Праздничный день в дивизионе мало чем отличался от обычного будничного. Ритм службы диктовал свои законы. Вот только в столовой праздник обозначил себя очевидно. Повар, при помощи свободных от дежурства солдат, налепил пельменей. Аппетитными горками высились пирожки с капустой и повидлом. В брусничном киселе и компоте, щедро заправленном изюмом, ограничения не испытывалось весь день. Сразу вспоминался дом, теплело на сердце у каждого воина.
Репортаж из Москвы, с учетом разницы во времени, начался в шесть часов вечера. В ленкомнате сидело не так-то уж и много народа. Максим и Василий устроились у телевизора пораньше. Было любопытно посмотреть на новую военную технику, увидеть Кремль и Красную площадь, наглядеться на большое количество людей, одетых отнюдь не в шинели. Телевизоры тогда были черно-белые, но воображение раскрашивало экранную картинку во все цвета весенней палитры.
В дикторской разноголосице и журналистских включениях звучало множество названий, имен, цифр. Постепенно внимание слабело, слух непроизвольно отключался, и только глаза продолжали следить за происходящим.
Но что это? Краем уха Максим поймал обрывки фразы: «…служба воинов с высшим образованием… один год».
Еще не осознав услышанное, Максим посмотрел на Василия. Может, померещилось? Но Буслаев улыбался, глядя на него.
– Держи «краба», – протянул он руку Максиму. – С тебя причитается!
Сидящие в ленкомнате солдаты посмотрели на приписанных к дивизиону спортсменов с любопытством: чего, дескать, это они возбудились? Никто из них не знал, что Максим как раз и является тем самым «воином с высшим образованием», срок службы которого обещано было сократить до одного года.
Призывался в армию Жариков с установкой служить два года. И это казалось сравнительным благом, поскольку взятые с институтской скамьи раньше парни успели отмотать трехгодичные сроки. Рожденных в войну мальчишек эхо войны срывало из мирных гнезд. И некому было жаловаться, и надеяться на чудо не приходилось. Но вот, поди ж ты, похоже, что чудо случилось. Хотя в репортажной разноголосице он не ухватил четкой формулировки так взволновавшей его новости.
Максим слабо улыбнулся. Зачем-то снял очки и начал без всякой на то нужды протирать чистые стекла специальным платком, хранившимся в заднем кармане брюк. Близорукость размыла окружающую картину, нечеткие анфасы солдат теряли ощущение точной дистанции. Казалось, протяни руку – и ты уткнешься в человека, побеспокоишь его неосторожным жестом.
Буслаев заметил волнение Максима и добродушно молвил:
– А не ударить ли нам по кисельку с компотиком? Повод более чем подходящий.
– А не закусить ли нам эту новость пирожком с капусткой да разжевать как следует! – ответил оживший от шока Максим.
Прихватив праздничные лакомства, они отправились в свою комнатку. Вдогонку им заиграла музыкальная заставка Интервидения. Репортаж закончился.
Впереди маячили опять новые горизонты. Жизнь стремительно мчалась вперед, важно не отставать, не выпадать из ее ритма.
В Белогорске собрались посражаться лучшие троеборцы войск противовоздушной обороны Дальневосточного военного округа. Близость родной Степновки кружила голову Максима крепче любого хмельного напитка. Пронзая взглядом южный край горизонта, он мысленно уже был там, у колыбельки дочери, обнимал Наташу. Даже запах ее волос и свежего молодого тела ощущался в эти мгновения почти физически. Какие могут быть «фасады» и «заборы», «колючки» и «лимонки», когда в трех часах езды на рейсовом автобусе живут в томительном ожидании встречи с ним родные люди!
Елютин видел переживания Жарикова, отражавшиеся на его лице, хотя Максим старался не показывать бушующих внутри чувств.
– Домой хочется?
Максим кивнул головой. Слов, способных выразить его желание, не находилось.
– У тебя есть шанс попасть туда уже завтра.
Из вмиг пересохшего горла Максима вырвался кашель, словно он хлебнул неразведенного спирта.
– Подполковник Берилло приказал мне после выступления здесь откомандировать тебя в Хабаровск. Там, в спортроте ПВО, о тебе уже знают. Явишься, доложишь. Поставят на довольствие. Так что всё в твоих руках. Дерзай! Выиграешь – заскочишь домой.
Дерзать было сложно хотя бы потому, что стрелять пришлось из автомата. На полосе препятствий и в метании гранаты Максим взял свои очки, позволившие войти в лидирующую группу. Но автомат!
Надо пояснить, в чем заключалась сложность стрельбы из «Калашникова». Уже тогда это было всемирно известное стрелковое оружие пехоты. Легкое, удобное, с точным боем. Троеборцам выдали на позиции два автомата, из которых все стреляли по очереди. Оружие, нечего грешить, было отлично пристреляно. Никаких сносок делать не требовалось. Бей по центру мишени – и мама не горюй! За «молоком» бегать не придется.
Вся закавыка заключалась в том, каким образом надо было стрелять. Если для карабина выдавалось девять патронов, то в рожок автомата каждый троеборец вдавливал по пятнадцать патронов. Казалось бы, при этом можно было выбить больше очков. Но не спешите с выводами. Первый и второй выстрелы в каждом из трех положений – в лежке, с колена и в стойке – обязательно полагалось делать сдвоенными. Чтобы получился дуплет, надо было, после нажатия спускового крючка, задержать палец на долю секунды.
«Дум-дум!» – и первая пуля летит в центр мишени, а вторая, отброшенная сильной отдачей ствола после выстрела, неизбежно бьет выше цели.
«Дум-дум!» – картина повторяется.
Третий выстрел – одиночный. Это проще. Дернул крючок – «дум!» И все три дырки в мишени твои.
Но…
Во-первых, нужен немалый опыт в произведении таких выстрелов. Одиночные, равно как и очередь из трех и более выстрелов, считались недействительными. За этим строго следили судьи на линии огня. И если в мишени обнаруживались три пробоины, а ты допустил ляп и вместо «дум-дум!» сделал просто «дум!», то без лишних разговоров одна из пробоин не засчитывалась. И плакали твои зачетные баллы за меткость.
Про то, что мишени поднимались неожиданно и по-прежнему на их поражение отводилось всего пять секунд, мы тоже не должны забывать. И зеленая трава на поле поднялась ощутимо выше, растворяя в своем живом фоне мертвенную неподвижность зеленой мишени.
Первым из их команды отстрелялся Буслаев. Он явно передерживал палец на спуске, выстрелы троились, шли в незачет. Правда, одиночные он отстрелял нормально. И в итоге на стойке у него остался в «магазине» один патрон. А это, как говорят умные люди, априори не «дум-дум!» В итоге Василий за две зачтенные пробоины получил очков – кот наплакал.
Елютин имел опыт подобной стрельбы еще со времен училища, так что отстрелялся удачно.
Настал черед Максима.
Атеистическое воспитание отступило в эти минуты перед мудростью прозорливой украинской бабушки Степаниды, крестившей внука далеким летом сорок шестого года в уцелевшей после фашистского нашествия деревянной церквушке с пробитыми пулями и осколками куполами.
Это не Максим выцеливал мишень и нажимал на спусковой крючок автомата. Он словно бы только присутствовал при стрельбе ангела-хранителя, делавшего за него тонкую работу. Теологи могут оспорить эти слова. Дескать, не ангельское дело – шмалять из «Калашникова». Прошу вас поверить автору на слово, я был при этом, вынужден сознаться. И слышал в паузах между выстрелами шелест небесных крыл.
– Ну ты даешь, паря Макс! – восхищенно крякнул Васька, когда Максим покинул линию огня, где заработал максимум очков за стопроцентные попадания. – Чё ж ты молчал, что «Калаш» твой брат родной?
– Да вот, только сейчас вспомнил, – отшутился Максим, еще не до конца прочувствовавший степень удачи.
То, что он стал победителем соревнований, его почти не трогало. Главное – он завтра будет дома. Осталось только переночевать в казарме и шестичасовым рейсовым автобусом Белогорск – Райчихинск доехать до Степновки.
А еще его растревожил разговор с Рожковым, с которым он встретился на соревнованиях. Николая загребли в армию тоже с дипломом о высшем образовании. Два года назад он окончил факультет физического воспитания и спорта их Благовещенского пединститута. Служить попал на Камчатку. Спортсменом был не ахти каким, играл довольно-таки средненько в гандбол, но гранату метал прилично. Этого было достаточно, чтобы «засветиться» у себя в части в военном троеборье. Дальнейший путь и привел его в Белогорск. Выступил не блестяще, но зачетные очки команде принес неплохие.
Коренастый, чуть выше среднего роста, с руками грузчика угля, оттянутыми едва ли не к коленям, Рожков выглядел по-деревенски незамысловато. Армейская форма за два года службы уселась на нем как влитая, широкие плечи распирали гимнастерку, на груди которой посверкивали аккуратно начищенные все знаки доблести солдата срочной службы – знак воина-специалиста первого класса, значок воина-спортсмена первого разряда. Тут же был знак отличника воинской службы второй степени, поскольку первая степень полагалась только на третьем году, если ты не набузил в предыдущее время. Разумеется, венчал эту гирлянду комсомольский значок, но не простой, а с ленточкой ЦК ВЛКСМ «Наставник молодежи». Обветренное камчатскими циклонами лицо прорезали по щекам две длинные вертикальные морщины, губы сжимались в суровую упрямую линию. Глаза смотрели настырно, всверливаясь в собеседника. Очевидно, это было вызвано тем, что на погонах Рожкова алели три сержантские лычки. «Привык командовать салажней», – отметил Максим, научившийся в армии мгновенно, с первого взгляда, отличать нормального человека от рьяного служаки. Одного опыта с сержантом Коваленко хватило бы для приобретения этого навыка.
Обменявшись новостями, которых было не так-то уж и много по причине их практически шапочного знакомства с вузовской поры, они обсудили главную новость, что волновала обоих в эти дни. Оказалось, что Рожков услышал из радиорепортажа с первомайского парада – на Камчатку Интервидение еще не транслировало сигнал.
– Это касается только тех, кого призовут в настоящем году, – безапелляционно заявил Николай.
– А мы с тобой? – спросил Максим, удивившись тому, как морщины на лице Рожкова еще глубже врезались в щеки, разделив каждую надвое.
– Я в этом году дембельнусь. А ты отмотаешь два года, как и я, и «нах хаузен», к школьной доске.
– Ты в «Красной Звезде», что ли, прочитал приказ министра обороны? – вымолвил Максим, едва сдерживаясь, чтобы не повысить голос на нахрапистого сержанта.
– Да это и так понятно. Закон обратной силы не имеет. Что было до него, своим порядком и завершится. Так что послужишь, дружок, еще годик, как миленький.
Максим видел, как распирало Рожкова чувство зависти и ревности к тому факту, что им вместе предстоит в этом году отправиться в запас. Въелась в него солдатчина, не отскребешь.
– Ну, бывай! – протянул руку Максим своему взъерошенному земляку. – До встречи.
– В следующем году, – надсадисто и упрямо пробубнил Рожков.
– Поживем – увидим, – спокойно поставил Максим точку в разговоре.
И они разошлись каждый со своим убеждением, поскольку так было легче жить в сплошной абракадабре армейской службы.
ПОБЫВКА
Степновка жила по своим давнишним законам. Хлеборобы сеяли и убирали пшеницу. Животноводы, как писала местная «районка», боролись за большое молоко. Механизаторы ставили тракторы и комбайны на «линейку готовности», чтобы затем, в страду, измочалить сельхозмеханизмы до полной непригодности. Строители строили. Пекари пекли. Врачи врачевали. Учителя учили.
Наталья Жарикова давно уже вышла на работу. Декретный отпуск остался в прошлом году, когда на нее свалилось разом столько потрясений – начало работы в школе, выход замуж, беременность, призыв мужа в армию, заботы о родившейся дочери. И если бы не помощь матери, приезжавшей в будние дни из Благовещенска в Степновку, одна она ни за что бы не справилась. Свекор, Гавриил Сергеевич, человек занятой, зампред райисполкома по сельскому хозяйству, чаще бывал на полях и фермах, чем у себя дома. Свекровь, Анна Осиповна, работала бухгалтером в заготконторе, помогать могла только утром да вечером.
Мать Максима умерла от неизлечимой болезни, когда он учился на втором курсе. Отец отвез ее в Москву, но во Всесоюзном онкологическом центре ничего не смогли сделать, чтобы спасти жизнь еще молодой, тридцативосьмилетней женщины. Через год отец женился на бездетной вдове, которую называть мачехой Максим не мог, поскольку никоим образом она не участвовала в его воспитании. Когда ты в семнадцать лет становишься сиротой, никто не может заменить рано ушедшую мать. Это имя свято и незабвенно.
На третий месяц после родов Наталья получила от школы новую коммунальную однокомнатную квартиру. В селе, где уйму времени, особенно зимой, отнимают топка печки, походы к колодцу за водой, расчистка снега во дворе, постоянная борьба за сохранение в избе тепла, жилье городского типа было благом. Хотя, живя со свекрами, она имела поддержку, особенно по ночам. Но своя квартира есть своя. Тем более что на выручку пришла мать, живущая в городе.
Ульяна Михайловна первое время постоянно была вместе с дочерью, поставив своих мужиков, как она их называла, мужа и сына, на полное самообслуживание. Мужики не роптали, и бабушка всю душу отдавала внучке. В ее положении это значило стирать пеленки, сушить и гладить их разноцветные количества круглые сутки. А еще надо было постоять у плиты и приготовить для дочери полезную еду, чтобы молочка не убывало в груди у кормящей молодой мамочки. Находились по дому и другие непрекращающиеся ни на час заботы. Чуть подаст голосок Наташенька, бабушка и мама уже на ногах.
Когда малышка набралась силешек и стала сидеть в кроватке, а затем ползать в манежике и пытаться ходить, придерживаясь за перильца, стало чуток посвободнее. На выходные бабушка Уля уезжала в город, чтобы там переключиться на своих запущенных мужиков, а в понедельник утром первым автобусом вновь примчаться в Степновку.
Как раз в ее отсутствие и нагрянул Максим.
Из писем он знал о новой квартире. Сам ничего не писал о возможном приезде. Кто бы мог предвидеть такой счастливый случай? Конечно, можно было позвонить отцу из Белогорска, но не хотелось тратить время на телефонной станции. Да и светиться в наполовину военном городке без увольнительной тоже было нежелательно. В командировочном удостоверении маршрут указан четко, и Степновка там не значилась.
– Патрулей не бойся, – наставлял его ранним утром при расставании Васька Буслаев. – Если что, заманивай их на полосу препятствий. Пусть помудохаются на «фасаде» и проползут под «колючкой». А если не отстанут, отстреливайся и забрасывай их «лимонками».
И в подкрепление своих слов он сунул в ладонь Максима желто-зеленый пахучий цитрусовый плод с марокканской наклейкой на липком боку, которым запасся заранее в военторге для подкрепления сил.
Старший лейтенант Елютин никаких советов давать не стал. Он вручил Жарикову листок из блокнота, на котором значился адрес воинской части, куда надлежало явиться Максиму по прибытии в Хабаровск.
– Жми, ПВО! – сказал старлей напоследок, уходя вместе с Васькой Буслаевым из контактной жизни в память.
Степновка дышала в небо утренним печным дымом. Пахло дровяным теплом, съестными ароматами, свежим хлебом и тем, чему не было названия, но что рождало ощущение детских лет. Автобус из Белогорска приехал на рассвете, но стадо прошло еще раньше, о чем свидетельствовали парящие в утренней прохладе коровьи «лепешки» и взрытые копытами пересекающие шоссейку грунтовые улочки. Собаки лениво полаяли на мимохожего человека, обозначая службу. После ночи их голоса похрипывали. Они словно прочищали горло, радуясь возможности совместить полезное с необходимым.
– Максик, роднулька…– выдохнула Наталья, не веря своим глазам, когда открыла дверь.
Максим отметил сразу, как поправилась Наталья. Оно и понятно, молочка в худом теле не нагуляешь. Но округленность форм не портила стройной фигуры. Ее классические сто шестьдесят пять сантиметров женского роста не утратили изящества и точности движений. Коротко подстриженные волосы цвета воронова крыла оставляли открытой удлиненную шею с желобочком, убегающим за воротничок к ровной спине. Гимнастические плечи имели спортивную покатость, выдававшую затаенную силу, неожиданную в плавной женственности облика. Изогнутые крылышки бровей делали разрез глаз открытым и слегка удивленным. Карие очи смотрели радостно, хотя в целом их выражение таило налет неизбежно материнской усталости. Сквозь зрачки просвечивали огоньки счастья.
Квартира опахнула ароматами, каких в казарме никогда не почувствуешь. Веяло влажностью развешанных для просушки многочисленных разноцветных пеленок. Их гирлянды пересекали комнату крест-накрест, словно маленькие паруса готовящихся отплыть куда-то корабликов. Максим догадался, что новый для него запах – еще и материнское молочко. Именно с этого момента он почувствовал себя отцом, еще не увидев дочки.
Наташенька спала в кроватке. По всему было видно, что изготовил эту кроватку из высушенной березы дед, Александр Афанасьевич, большой мастер на всякое рукоделие. Она не отличалась особым изяществом, зато была прочна. Тесть покрасил свое изделие в зеленый цвет и поставил на слегка изогнутые подножья, чтобы кроватку можно было покачивать. Бортовые решеточки Наталья затянула веселеньким, в цветочках, ситчиком.
Молодой отец, затаив дыхание, заглянул в уютное ложе.
Дочка спала на животике, повернув головку так, что оказалась на краешке подушки. Байковое розовое одеялко сбилось в ножки. Наталья опустила руки в кроватку и поправила одеяльце.
– Ну как? – прошептала она на ухо Максиму, обхватив его шею теплыми руками.
– Красавица! – выдохнул Максим.
Вглядевшись в дочку, в каждый изгиб ее тельца, в каждую черточку лица, на котором заметно выделялись румяные щечки, он добавил:
– На маму мою похожа…
Только сейчас в голове его появилась мысль: увидь он дочку сразу же после рождения – непременно назвал бы ее Ниночкой. Вон как губки бантиком сложены, и носик простенькой русской курнопушечкой сделан. И волосики на головке русые, как у него самого, унаследовавшего этот цвет от матери с отцом.
Сладко и ноюще бухало в груди сердце. Нежно и бережно обнимал он Наталью, подарившую ему это чудо, к коему не рискнул пока прикоснуться руками.
В аккуратной кухоньке, небольшой размером, на стол и два стула, Наталья поила его чаем с пирожками.
– Как чувствовала, напекла с вечера, когда Наташку уколотила спать. Твои любимые, с капустой.
Голодный Максим довольно урчал от наслаждения. Чай был по-цейлонски пахуч, сладок и в меру горяч. Пирожки один за другим отправлялись в рот, благо настряпала их Наталья предостаточно. Хотя вряд ли дочке, которой шел восьмой месяц, можно употреблять было это довольно-таки грубоватое лакомство. А солдату в самый раз. За разговором Максим и не заметил, как тарелка ополовинилась. Наталья только успевала подливать чай.
Рассказав о приключениях последних дней, Максим замолчал. Вся его предыдущая армейская эпопея была обрисована в почти ежедневных письмах, которые он исправно отсылал в Степновку.
О самом главном Максим сказать все-таки не рискнул. До сего дня он не нашел газеты с информацией, которую услышал в дивизионе Елютина во время просмотра репортажа с первомайского парада на Красной площади. Верил и не верил, боялся сглазить.
Ясность в этот вопрос внес отец. Педантичный с юности, когда он шестнадцатилетним приехал из родной Украины на Дальний Восток и был вынужден рано становиться самостоятельным, Гавриил Сергеевич нашел номер газеты «Красная Звезда» с приказом министра Вооруженных Сил СССР. Аккуратно вырезав приказ и наклеив его на чистый лист бумаги, он надписал сверху: «Максиму!» И положил до поры до времени во внутренний карман пиджака.
Напоив мужа чаем, Наталья оставила его с дочкой, а сама сбегала к свекрам и сообщила о приезде мужа. Договорились встретиться за обедом. Анна Осиповна обещала сварить борща и нажарить котлет.
– Вы там начистите картошки и отварите. Я еще банку соленых огурчиков принесу, да помидорчиков банку. Квашеной капустки тоже. Отец расстарается, чего мужчинам надо. Пусть Максим отдохнет с дороги. Придем к часу.
Тем временем дочка проснулась.
Она села в кроватке и стала осматриваться по сторонам, ища глазками маму. Встретившись вместо этого со взором Максима, дочка расширила удивленно глазенки. Еще бы, она никогда не видела этого дядю. И одет он был как-то странно, не так, как дед Гавриил.
Максим ожидал с боязнью, что дочка заплачет. И не знал, как поступить в подобном случае. Брать ли ее на руки или качать кроватку? А быть может, дать соску, которая лежала в стакане с водой, стоявшем на столике рядом с кроваткой?
Но малышка заулыбалась, словно почуяла всем своим маленьким нутром родственность с новым человеком. Она встала в кроватке, слегка покачиваясь и укрепляясь после продолжительного ночного сна.
Повинуясь чувству отцовства, внезапно завладевшему всем его существом, Максим спросил тихо:
– На горшочек хочешь?
Дочка оторвала обе ручонки от барьерчика кроватки и протянула их доверчиво отцу.
Максим подхватил ее и прижал впервые к груди. Новым счастливым теплом облило его с головы до ног. Но он не позволил себе продлить счастливое мгновение. Отыскав взглядом под кроваткой эмалированный синий горшочек, Максим одной рукой снял крышку, просунул его снизу под гимнастерку, освобожденную от ремня, и прижал ночную посудинку к животу.
– Потерпи чуток, сейчас горшочек согрею, и мы с тобой отстреляемся на отлично, – успокоил Максим дочурку.
Поставив согревшуюся посудинку в кроватку на одеяло, Максим усадил дочку и засвистел-зашипел по-кошачьи «Псссь!», призывая Наташеньку совершить необходимое.
Дочка, поддерживаемая теплыми отцовскими руками, зажмурилась, затихла на секунду-другую и чуть слышно зажурчала.
– Вот и отлично! – похвалил Максим свое чадо. – Объявляю вам от лица командования благодарность и дарю сутки отпуска для встречи с отцом.
Пошутив таким образом, Максим вдруг остро осознал, что завтра действительно уже предстоит расставание. Остро набежала горечь. Только увиделись – и уже до свидания.
Пришедшая вскоре Наталья похвалила отца с дочерью за отличные уставные взаимоотношения, как она шутя выразилась на армейский манер. И тут же нагрузила мужа стиркой побывавших «в деле» пеленок. А когда Максим отгромыхал в ванной комнате на ребристой стиральной доске, настал черед гладить уже подсохшие.
– Сейчас-то еще ничего, – промолвила Наталья, закончив кормить дочку грудью. – Научились экономить. Зря пеленки не пачкаем. Я чувствую, когда ей на горшочек.
– Красавицы вы мои чистоплотные! – похвалил Максим своих Наташек, заканчивая глажку. И поинтересовался: – А гулять когда ходите?
– Да хоть сейчас. Сытенькая, она любит на свежем воздухе бывать.
Сборы заняли минут десять, ушедших на то, чтобы облачить дочку в костюмчик для прогулок. Коляска стояла снаружи у дверей, на лестничной клетке. Максим, еще когда пришел, обратил внимание, что повозочка-корытце выглядит явно прошедшей огни и воды степновских дощатых тротуаров.
– Это мне на работе одна учительница дала. А ей она досталась от другой мамаши. Коляска как эстафетная палочка – от ребенка к ребенку. Чего, говорят, деньги зря тратить. Ее-то и надо на год, не больше. А потом уже сидячая потребуется. И такая в школе есть.
Майский степновский воздух напоен густым настоем черемухового и сиреневого цветения. Солнце просвечивает насквозь тополя, еще не успевшие обрасти лопушистыми листьями. Наташенька в коляске уморительно жмурится, когда яркие лучи попадают ей то и дело в глазки. Машет ручонками, гулит. Некоторые словечки несут смысл: «Ма-ма…», «Па-па…», «Дай!»
– Мы каждый день тебя вспоминаем, – пояснила Наталья, заметив удивление на лице мужа.
Погуляв часок впервые в полном составе, семейка возвратилась домой. Не усталые, но довольные, принялись готовить праздничный обед. Дочка занялась игрушками в манежике, то и дело протягивая то погремушку, то оранжевого целлулоидного пупсика отцу.
– Ух ты! – восхищался Максим, польщенный таким доверием.
На миг показалось, что все эти семь с половиной месяцев жизни ребенка он никуда не отлучался из дома. Отчасти это объяснялось частыми письмами жены, в которых она подробно описывала каждое новое событие, каждый шажок дочери на пути развития. А еще Максим постоянно думал о доме, воображал свое в нем присутствие. Еще ни разу не держав Наташеньку в руках, он физически ощущал ее упругое тельце, поднимал к потолку и давал «полетать» над головой.
И вот сейчас он словно продолжал привычные игры с дочуркой.
В полдень пришли отец с Анной Осиповной.
Отец слегка ссутулился, как показалось Максиму после месяцев разлуки. Крупную голову с гладко зачесанными назад волосами, обнажавшими глубокие залысины, заметно тронула сероватая седина. Щеки костистого лица бороздили глубокие морщины. Большой, клювоватый к кончику нос покрыли красноватые прожилки – следы давних обморожений в юности. Но глаза смотрели молодо из-под кустистых бровей. Рукопожатие было крепким.
Анна Осиповна выглядела посвежее супруга. Спину держала прямо. Короткая прическа рождала ощущение загостившейся на ее лице беззаботной молодости. Да и то сказать, своих детей никогда не воспитывала. Единственную дочку в первом браке похоронила в младенчестве. С тех пор и задержалась на средних женских годах. Вот только подрисованные брови и накрашенные бантиком губы напоминали о борьбе за следы былой красоты. Что, впрочем, выглядело, по мнению Максима, слегка грустновато. Разве время обманешь!
– Надолго тебя отпустили? – первым делом поинтересовался отец.
– Думаю, на сутки, – ответил Максим.
– Интересно! – поднял в недоумении брови отец. – Нынче в армии солдату, оказывается, и думать на эту тему позволяется. У тебя что же, командировочного предписания нет?