Через где-то месяц после ее пребывания в деревне Клавка, ее сестра, несколько других баб и даже мужиков, среди которых выделялся здоровенный пастух Валька Буркин, решились-таки спалить Митькин дом. Ночью. Подобравшись с задов, оставив свободным выход: саму ведьму сжигать не собирались. Не по причине доброты, а из-за суеверного страха, да и сидеть никто не хотел. Но какая-то инфернальная ненависть к Яне пересилила страх перед кулаками Бляшкина.
В назначенный день все поджигатели крепко поддали Клавкиным самогоном и отправились. К дому. С задов, средь кочек и бурьяну с кустарником, да еще и в полной сентябрьской темноте – тучи, как назло, скрыли звезды – трезвому-то было трудно незаметным подкрасться, не споткнувшись, не ободравшись и не нахватав репьев. А поддатым и подавно. Возле самого дома несший канистру с бензинном Буркин – он единственный из мужиков поперся, остальные отказались – вообще рухнул. Мордой в давно непаханые толстые комья земли бывшего Митькиного огорода.
О него споткнулась Клавка и тоже грохнулась, широко и нелепо взмахнув руками, тут же, заехав ненароком Буркину сапогом по башке. Тот, итак разбивший до крови себе щеку, шепотом выматерился, но кое-как поднялся, отряхивая колени. Клавку подняли с трудом и не с первого раза. Кто-то в этой возне и чертыханье даже пробормотал неуверенно: «Может, энта, возвертаемси, ну ее, ведьму энту».
Вроде как слова подействовали и на секунду повисла тишина. Только и слышно было брешущих деревенских собак. Но тишина повисла именно на секунду. Наконец кое-как вставшая на ноги Клавка проорала: «А что ведьму бояться. Щас».
В общем, подошли. Четыре бабы и Валька. Стоят понурые, смотрят на проглядывающие в кромешной – глаз коли – темноте очертания Митькиного дома. Клавкина сестра вырвала из Валькиных рук канистру и принялась, спотыкаясь и чертыхаясь, обходить дом и поливать его стены бензином, включая вход, уже не таясь, в голос, обматерив всех, кто пытался ее остановить – мол, вход-то не надо. Потом она притащила с задов какие-то доски и уперла их в дверь, чтобы Яна не могла выйти.
Все, даже сама Клавка, смотрели на это с некоторым ужасом, но словно завороженные, переместившись от задов к самому входу. Тут еще, как нарочно, тучи рассеялись, и выкатила луна, осветившая мертвенно-бледным светом все компанию. Все стояли какие-то ссутулившиеся, ежившиеся в душегрейках и переступавшие с ноги на ногу. Клавкина сестра подошла к Буркину:
– Что стоишь, спички вымай.
– Совсем что ль?! – попытался прикрикнуть на Клавкину сестру Буркин. Не вышло. И хотя Буркина порою побаивались почти как Бляшкина, сейчас он стоял какой-то потерянный. Молча достал и кармана засаленных штанов и протянул Клавкиной сестре коробок.
Та чиркнула, второй, третий… с раза шестого получилось. Она бросила спичку на починенный председателем порог. Все, уже к тому времени полностью протрезвевшие, надеялись, что спичка не загорится и они разойдутся по домам. Да и в Митькином доме, надеялись, той, кого они называли ведьмой, нет. Она ж не могла весь этот балаган не слышать и запах бензина не учуять. Но не выходила. Боялась? Думала, уймутся? Кто ж его знает.
Но вместо этого порог вспыхнул, от него посыпались искры, а языки словно живого пламени мгновенно перекинулись на дом. Раздался звук бьющегося оконного стекала, из окон, вперемешку с охватившим занавески пламенем, повалил едкий дым. Через несколько секунд дом был весь объят огнем и посеревший, местами разбитый от времени шифер на крыше, затрещал. Многие понимали, что так быстро даже облитый бензином дом загореться не может. Кто-то даже сделал шаг в сторону порога, дабы оттащить припиравшие дверь доски, но исходивший от порога жар помешал. Все просто стояли в ужасе – ими же устроенном – и смотрели. Молча.
Вдруг горевшая дверь отворилась. Подпиравшие и уже давно наполовину обуглившиеся доски упали наземь. Хотя вовсю уже минут пять как в полыхавшем доме ничего живого остаться просто не должно было. На пороге стояло трое. Сквозь языки пламени нетрудно было разглядеть Яну. Все в той же майке с черепом, в обтягивающих джинсах и кедах, с челкой, закрывавшей один глаз, ни страха, ни боли, ни ужаса, ее взгляд не выражал, только спокойствие. Ледяное – в этом адском огненном кошмаре. Рядом с ней стоял Митька. Живой. Видно было его русую голову и голубые глаза. Добрые.
А посередке… Кто-то только пробормотал: «Господи» и рухнул на колени. Все узнали в том, кто стоял между Яной и Митькой, Христа, словно сошедшего со старинной иконы, повествующей о воскресении мертвых.
– Мать честная – пробормотал Буркин и перекрестился, увидев, что пламя не касается всех троих, хотя, кажется, облизывает и одежду, и лица. Такое впечатление, верно, испытывал нововавилонский царь Навуходоносор, видя трех отроков в печи.
Сколько все это длилось, потом сказать не мог никто, из оцепенения всех вывел раздавшийся за спинами и перемешанный с бранью крик Бляшкина:
– Воду, воду тащите, вашу…. Быстро!
Глава 8
Огонь погас сам собой. Никакие ведра с водой не помогли б с ним сладить, хотя тушили все, даже Клавкина сестра. Погас и все. Сам. Враз. Так казалось, во всяком случае. Оставив после себя обгоревшие остовы Митькиного дома. Только едкий дым еще гулял по пожарищу. Закрывая рот ладонью и откашливаясь, Бляшкин, со слезящимися от дыма глазами, долго бродил средь обугленных балок и кустарников на задах. Словно очумелый несколько раз в погреб заглядывал. Он-то не видел ни Христа, ни Яны, ни Митьки на пороге полыхающего дома.
Только нашел икону Спасителя подле почерневшей печки. Слегка обгоревшая по краям, она была целой посредине, аккурат там, где лик Христа. Бляшкин все потом не мог вспомнить никак: видел он эту икону, когда приходил к Митьке, еще живому, или нет.
Махнув рукой, в превратившейся в лохмотья, почерневшей от копоти милицейской рубашке и такой же тельняшке, он понуро побрел от Митькиного дома. Остальные – а это ж почти вся деревня, сбежавшаяся на пожар – тоже в копоти и рваных душегрейках, стояли здесь же, на вытоптанной и мокрой траве. Бляшкин остановился подле Буркина. Тот стоял с опущенными глазами, на почерневшем лице запекшиеся пятна крови. Тихо произнес:
– Прости нас, председатель.
Бляшкин плюнул ему под ноги и пошел прочь. Не оглядываясь. Скоро его силуэт скрылся во тьме – луна вновь схоронилась за темными тучами. Начался дождь. Холодный. Осенний.
В хибарке председатель рухнул на топчан поверх тулупа, не снимая мокрой рваной рубашки, сырая и пропитанная потом тельняшка липла телу. Плевать. Бляшкин тупо уставился в потолок, слушая стучащие о крышу капли дождя. Осенней зяби не чувствовал. Только под утро забылся. Разбудил знакомый голос:
– Проводите меня, пожалуйста.
Бляшкин открыл глаза и оторопел: на пороге стояла Яна, в натянутом свитере, все в тех же джинсах и кедах.
Было раннее сентябрьское утро. Солнце огромным диском только-только взошло, вовсю пели петухи. Дождя как ни бывало. Председатель думал, что ему снится сон, но просыпаться и не хотелось.
– Я, энта, только умоюсь – произнес он, поднимаясь и стесняясь пропахшего гарью надетого на него хламья.
– Хорошо, я за калиткой подожду, – улыбнулась Яна.
Бляшкин осторожно прошел во двор, боясь встретиться с женой. Даже во сне. Второпях смыл огрызком мыла с лица и рук запекшуюся кровь и копоть. Стянул пропахшие дымом и не просохшие после дождя рубашку – точнее то, что от нее осталось, с тельняшкой, напялил подвернувшийся под руку свитер, который год висевший тут же, во дворе на веревке. Старый и с прорехами. Вроде не к месту.
«А!» – махнул рукой председатель и всклокоченный, небритый, побежал в сад, боясь проснуться прежде, нежели снова увидит Яну. Она стояла и курила возле калитки. В темных очках и, как прежде, видимо ладонью причесанными волосами.