И чем больше я всматривался в ее раскосые глаза на скуластой круглой физиономии, тем больше проникался симпатией к этой породе, хотя ранее отсутствие хвоста у кошек ассоциировалось у меня с какой-то ущербностью и искусственностью. И до сих пор до конца такое представление не прошло.
Тут бы меня и дальше могло бы запросто понести продолжать высказываться в этом направлении, но я вовремя вспомнил, что про всех кошек, их породы и историю окошачивания человечества уже почти написал отдельную книгу. Вернее – все материалы собрал. А про собственных отведу душу в третьей части этой книги – и наступил на горло своей джерсейской кошачьей песне.
Закончу этот раздел на оптимистичной ноте: супруга уже несколько раз подбивала меня опять отправиться на Маврикий к нашей гостеприимной и симпатичной хозяйке пансиона, который та содержит в образцовом состоянии.
Она маврикийская китаянка, но католичка, поэтому празднества нового года у нее можно начать отмечать 24 декабря, а закончить по восточному календарю в начале февраля. Она нам рассказала, что однажды группа русских туристов свое пребывание на острове таким образом и превратила в сплошной праздник. Ее поразило количество пустых бутылок, оставшихся после их отбытия. А так – все было тихо и без эксцессов. Я даже переспросил: «Точно русские были?» она побежала перепроверить и радостно сообщила: «нет, белорусцы». Ну тогда понятно, а то я уже удивляться начал. Но я пока держусь – вроде мы том практически везде побывали, а валяться на диком, хоть и симпатичном пляжике просто так не сильно хочется. Рифов около него уже практически не осталось. А я уже точно знаю – лучше, чем раньше нигде не становится, особенно если это касается мест отдыха. И также уверен, что к таким уже давно обжитым островам, как Джерси, это совершенно не относится.
И вот уже месяц обдумываю разные экономные варианты, чтобы еще разочек (этой осенью) попробовать туда добраться. На этот раз желательно на пароме из Франции. И надеюсь, а вдруг, получится еще и в этой жизни.
P. S. В первой и вторых частях активно использованы фрагменты из русских переводов книги Дугласа Боттинга «Джеральд Даррелл. Путешествие в Эдвенчер» («Эксмо-Пресс», 2002 г.)
Произведений самого Джеральда Даррелла: «Перегруженный ковчег», «Гончие Бафута», «Моя семья и другие звери», «Поместье-зверинец», «Звери в моей жизни», «Ай-ай и я». А также «Натуралист-любитель» и «Даррелл в России» (последние две в любительских переводах).
А также статей и последней книги Дэвида Аттенборо «Жизнь на нашей планете. Мое предупреждение миру на грани катастрофы», только недавно у нас переведенной.
P. S. для третьей части: того, кто сильно захочет себя узнать, предупреждаю, что все возможные совпадения и сравнения случайны, за исключением тех случаев, в которых я точно привожу имя и фамилию персонажа. Я никого не хотел в ней оскорбить, просто рассказал историю своей жизни с определенных точек зрения. И позволил себе иногда сравнить ее некоторые этапы с биографией великого ДМД.
Часть 3. Почти автобиография
Введение в тему
Эту часть книги можно рассматривать как некое отклонение от основной темы всей серии, различных аспектов моих взаимодействий с Сущностью. В приведенные ниже события она практически не вмешивалась. Я ее начал писать в основном для себя (можно сказать в стол, вспоминая сначала только о своих, а потом и наших с Маришей) любимых питомцах. Уже потом в эти воспоминания начали вплетаться иные личные темы и после определенных колебаний я все-таки решился включить это все в книгу. Читателей заранее предупреждаю – развития линии альтернативной истории ждать в этой части не следует.
До этого в книге ДМД почти полноправно царил (с моими редкими комментариями), прямо или косвенно, присутствуя даже в коротких описаниях моих путешествий, проделанных по его следам. В общем прошел этот выдающийся человек через две первые части красной путеводной нитью. Миссию свою и здесь с честью выполнил и ниже его почти не будет, только в редких сравнительных фрагментах.
А ждет вас описание моей жизни с самого детства и до сегодняшнего момента (май 2020). Но в отличие от первой книги: «ВЕЗЕНИЕ, ПРУЛЬНОСТЬ и всякое НЕПОНЯТНОЕ» я сначала старался это делать в основном только через призму всегда присущей мне любви к природе. Интерес ко всем без исключения живым существам был заложен во мне априори (не ради красного словца так пишу – уверен). Да и сейчас он никуда не делся. А еще: любопытство, любознательность, сострадание и любовь. По моим представлениям именно эти особенности моей натуры и дали повод Сущности начать к ней присматриваться.
(Нас таких, на самом деле, рождается не так и мало. Недавно я наткнулся на очень симпатичную книгу Владимира Динеца «Песни драконов». Литературный пересказ его диссертации, посвященной некоторым секретам жизни крокодилов. Вот, что он пишет о своем детстве: «Я родился и вырос в центре Москвы. К четырем годам я уже вовсю интересовался природой. Но вокруг ее почти не было. Моя мама – нормальный человек. А не натуралист. Она сочувствовала моему увлечению, но мало в чем могла помочь». Знакомая картина. Я возможно вернусь к судьбе этого автора в дальнейшем, но что-то планировать в моем возрасте – просто глупо. Так что лучше коротко резюмирую свое мнение сразу: и его Сущность не оставляла без присмотра, иначе бы уже давно сложил свою еврейскую, но совершенно бесшабашную голову в самых глухих закоулках нашего мира, куда забирался, отвечая зову души и тяге к зоологическим путешествиям).
Вот не успел начать и опять отвлекся – обычное явление. Но не буду с собой бороться. У меня и при описании моей жизни придерживаться ее рассмотрения только с точки зрения взросления юного натуралиста не очень-то получилось. Как уже отметил выше, сначала вылезли подробности моих отношений с женами и подругами (мои коты же в реальном мире жили).
По сравнению с ДМД у меня было на одну семейную жизнь больше (отсюда и такое название книги). Последний брак у меня, как и у него, получился самым счастливым, что тоже добавило мне сил. В частности без этого я бы наверно никогда и за писанину не засел, причем, чтобы вспоминать не только приятные моменты предыдущих жизней, которые ранее решил забыть полностью Но это было совсем не так просто.
Этот раздел мне доставил больше всего проблем – писал его тяжело и долго, но старался делать это искренне и придерживаться объективности. Написал, как помнил, а потом, после критики и сестры, и жены, урезал до минимума. Возможно, они были правы, так как многие из упомянутых в этой части персонажей еще живы, а у них есть и семьи, и дети. Может, им будет не приятно или не комфортно вернуться в прошлое, которое в их воспоминаниях существует в ином виде. Правда – она понятие относительное. Опросить всех и получить разрешение на публикацию я даже и не пытался. Мне мнения двух самых близких женщин вполне хватило, но полностью я им не поддался (выкинуть все!) В конце концов на закате жизни имею я право написать то, что меня долго внутри мучило. Хотя бы основное. Ну а писать со всеми подробностями (как от меня ранее требовал мой французский несостоявшийся соавтор) значит и на этот раз не судьба. (Про незавершенную попытку создания двуязычного франко-русского романа воспоминаний о знакомых женщинах по обе стороны границы тоже напишу ниже, а может быть уже и в первой книге упоминал).
Ну вот, все прелюдии и оправдания завершил, теперь можно переходить и к основе сюжета. Он будет развиваться согласно временным этапам; только в самом конце, в разделе про Ирочкиного любимца – кокера Арлика – придется слегка вернуться назад. Этот уникум умудрился сопровождать меня и по второй, и по третьей жизням. Правда не постоянно, но проблем от этого меньше не было. Как и забавных моментов.
Коты выделены из всех остальных животных (домашних питомцев и природных спутников) как доминирующие в моем окружении. Жены тоже выделены – уж слишком много зависело от них, в частности, и моя возможность этими самыми питомцами активно заниматься.
И чтобы вы про моего возможного будущего коллегу по достижению благородной цели спасения человечества совсем не забывали, перед тем как начать повествование, постараюсь придерживаться трех его правил в той области, где ДМД зарекомендовал себя великим мастером:
«Всегда нужно решать проблемы написанного текста до того, как завершить вечерний рабочий сеанс, и никогда не оставлять их на утро»;
«Никогда не нужно стремиться написать больше, чем это в твоих силах»;
«И, наконец, всегда следует заканчивать на подъеме, пока тебе самому нравится то, что ты написал (тоже трудно: большей частью мне моя писанина, даже на подъеме, потом совсем не нравится, и я ее переделываю по много раз)».
И одного универсального, сформулированного его братом Ларри: «Никогда нельзя становиться скучным» (вот с чем полностью согласен, но боюсь, у меня это далеко не всегда получается, хотя тут сразу напрашивается вопрос – скучным для какого читателя?)
А теперь приступим, естественно, с самого рождения.
Наша семья и жизнь в коммуналке
Безмятежное детство
Меня зовут Игорь Юрьевич Литвинцев. Я появился на свет 2 февраля 1948 г. в родильном доме, стоящем прямо на берегу Волги, в старинном русском городе Ярославле. Оттуда меня и перевезли на саночках (я так почему-то думаю), а потом подняли на второй этаж в скромную комнатку коммунальной квартиры деревянного дома номер 12 на улице Собинова. (Теперь уже нет этого дома. как и соседних, тоже современников революции – все снесли. Но место то козырное, тихий и уютный центра города и коттеджи новых русских за последние пару десятков лет быстренько заполнили все образовавшиеся пустоты).
Моя мама, Лидия Геннадьевна Литвинцева (Фокина), к моему рождению только-только закончила медицинский институт и начала работать врачом-терапевтом в 1-й ярославской поликлинике, в паре кварталов от дома. А мой отец, Юрий Алексеевич, приступил к учебе в Ярославском технологическом институте, куда поступил в 1947 г., демобилизовавшись из армии в чине старшего лейтенанта.
Он прошел всю войну, начиная с 1942 г. Был как раз из того поколения, которое ушло на фронт со школьной парты. Его только подучили слегка на артиллериста. После окончания Горьковского училища зенитной артиллерии был сразу же отправлен на Сталинградский фронт, но еще на подходе к городу во время бомбежки получил ранение и попал в госпиталь. Это его и спасло, потому что их 193-я стрелковая дивизия во время переправы через Волгу в сентябре 1942 г. понесла огромные потери. А из зенитной батареи в живых практически никого не осталось. Зато потом, почти за четыре года войны на территории России, Украины, Венгрии, Австрии и Чехословакии – ни одного ранения. Как командир артиллерийского подразделения Юрий Литвинцев участвовал в освобождении Будапешта и Вены. А закончил европейский маршрут в городке Ческе-Будеёвице (ничего себе маршрут – от берега Волги до Влтавы.)
Мама была младше его на год, но с восьмого класса они учились вместе в одном классе ярославской Пироговской школы, которую и закончили прямо перед началом войны. Никаких особых симпатий друг к другу тогда не испытывали. А вот встретились случайно в 45-м, когда папу отпустили из действующей армии на похороны матери, и сразу – бабах! Влюбились. Пошли, подали заявление в ЗАГС, а потом он опять вернулся в армию. С октября 1945 г. до мая 1947, учитывая изменившиеся семейные обстоятельства, Литвинцев Ю. А. дослуживал в отдельной местной стрелковой роте города Ярославля.
Родился Юра в городе Канске, в Сибири, в семье Алексея Николаевича Литвинцева и Софьи Ивановны (в девичестве Жуковой). Но недолго длилась совместная жизнь его молодых родителей. Алексей умер от скоротечной чахотки, и Софья привезла папу в Ярославль в трехлетнем возрасте. Она вернулась к своим родителям в уже знакомый нам дом на Собинова, в квартиру № 12 в котором жила и до революции. Больше некуда было. Но я эту бабушку никогда не видел, она скончалась от несчастного случая, связанного с диабетом, чуть-чуть не дождавшись возвращения живого сына из армии и его женитьбы. Как, естественно, не видел и деда Алексея.
И вообще, из всех своих бабушек и дедушек я знал, любил, люблю, буду всегда любить и хорошо помню только мамину маму – Лидию Карловну Фокину (в девичестве Питч), которая жила с нами. Она специально приехала помочь маме после моего рождения, да так и осталась, поняв, что без нее молодые родители со мной не справятся. На работу ей пришлось устроиться воспитательницей в детский дом для одаренных детей – его территория начиналась прямо за нашим забором.
Последние годы своей жизни с нами провела и моя прабабушка, Ксения Дмитриевна Питч (Михайлова), которая умерла в 1954 г. в возрасте 82 лет. Но вот ее я представляю совсем смутно, практически только по фотографиям (которых всего две и нашлось.)
Наш деревянный двухэтажный дом на каменном фундаменте до революции был провинциальным доходным заведением, где комнаты сдавались небогатым съемщикам. На втором этаже их было семь. Считайте повезло, в отличие от коммуналки, про которую пел Владимир Высоцкий в своей «Балладе о детстве» (повторю, конечно, общеизвестные строки, но в данном случае можно – уж больно песня хорошая):
Все жили вровень, скромно так: система коридорная,
На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.
У нас она была тоже одна, но семь все-таки много лучше, чем тридцать восемь. Зато все остальное совпадало. Жили очень скромненько, действительно вровень, и коммунальная кухня тоже была одна на всех. Длинный и всегда темный коридор, шедший от парадной двери перевернутой буквой Г, выводил на площадку черного входа. Оттуда можно было подняться на чердак или спуститься по старой скрипучей лестнице во двор. Заборы и сплошной ряд сараюшек отделяли его от соседних дворов, а обязательная поленница и большая помойка в углу завершали композицию. Между четырьмя деревьями (тополями) и столбами были всегда натянуты веревки для сушки белья, так что особо не разгуляешься. Поэтому подвижные игры, особенно с мячом, мягко говоря, не поощрялись.
Какой-то постоянной единой дворовой компании я не помню. Мое детское коммунальное окружение включало двух девочек-погодков: Риту и Рейне, которую во дворе звали Ринухой. Она была младшим ребенком в большой татарской семье, проживающей в комнате напротив нас. Их было семь человек: ее родители дядя Гайяс и тетя Маруся, пятеро детей – трое сыновей и две дочери, Галия и Рейнэ. Как это было возможно всем там поместиться, сейчас, наверное, молодым читателям представить трудно. Но как-то жили, хотя такая теснота доставляла массу проблем. Поэтому, как только немножко теплело, старшие парни перебирались на второй этаж своего сарая, единственного двухэтажного во дворе. Думаю сами его и надстроили.
Все, кроме Ринухи, были много старше меня по возрасту. Галия часто с нами возилась, пыталась даже какие-то спектакли ставить, куда-то выводила, а остальные ее братья никаких следов в моей памяти не оставили. Зацепились только имена двух младших: Раис и Хайретдин. Они где-то учились и по вечерам все время сидели с книжками на кухне, за что все соседи их уважали и хвалили.
(Я думаю, что эти годы общения практически исключительно в компании двух девочек во многом наложили отпечаток на мою ментальность. Мне и в последствии легко было находить дружеский контакт и взаимопонимание с разными представительницами женского пола.)
На второй этаж подниматься с улицы надо было по скрипучей деревянной парадной лестнице. На площадке слева была толстая прочная дверь, украшенная семью звонками – она вела в коридор с нашими комнатушками. А за правой дверью с двумя звонками жили друзья нашей семьи: дядя Юра и тетя Шура Стратилатовы. По рассказам мамы с бабушкой, тетя Шура очень помогала моим неопытным родителям в первые месяцы моей жизни купать меня, подкармливать, мазать зеленкой всякие болячки и прочее, пока бабушка еще не приехала или когда она была занята в детдоме. Да и бабушкины воспоминания о мамином детстве, наверное, мало могли помочь в этих условиях. Оно протекало совсем не в таких убогих условиях. У соседки Шуры с санитарным образованием они были на порядок получше. Потом любимым моим путешествием по дому было посещение стратилатовской комнаты, где у всегда гостеприимной хозяйки были большие запасы всяких баночек с разными вареньями, повидлами и мармеладами.
Конечно, мама с бабушкой старались скоординировать свои рабочие графики, но, видно, не всегда это было возможно. И когда так случалось, что все отсутствовали, то меня закрывали в комнате, и я развлекал себя самостоятельно: рассматривал картинки в книгах или, делая из пластилина всякие фигурки, разыгрывал с ними всякие, запомнившиеся из книг сценки.
Одно из любимых домашних воспоминаний: во время всяких простуд мне как одинокому больному, живущему на большой кровати, спускаться на пол запрещалось (только разве на горшок). И, чтобы ребенок не оголодал, на спинку кровати подвешивали чайничек с жидкой манной кашей. Так через носик я ее и посасывал время от времени. Если съедал всю порцию, то мне после возвращения взрослых ее дополнительно с малинишным вареньем делали! До сих пор такую люблю – называлась почему-то «серо-буро малиновая»!
Моя самая любимая книга – однозначно «Маугли» Киплинга. Я мог слушать ее много раз. Она такой была и такой осталась до сих пор, с моей точки зрения – это шедевр. По ней я учился читать, даже сейчас могу пересказывать ее, эпизод за эпизодом. Включая стихотворные кусочки. Часто (болея всеми видами простуды и вообще чем ни попадя, например, стригущим лишаем, краснухой, желтухой и т. д.) я лежал один на большой родительской кровати и без устали эту книгу рассматривал снова и снова. Разговаривал с ее персонажами, придумывал новые приключения для Багиры, Балу и, конечно, для Маугли с его братьями-волками. Лепил их фигурки. А вот всякие сказки меня не сильно затрагивали.
Второй моей любимой книгой стала повесть Януша Корчака «Король Матиуш Первый» с шикарными картинками, подаренная позже одной из маминых коллег (она с тех пор так и осталась в моей памяти красавицей-феей, прилетавшей во время болезни и высокой температуры). Я чем-то болел и сильно, но появление этой книжки, которую я даже из рук выпускать не хотел, процесс выздоровления значительно ускорил. Потом ее содержание на несколько дней вообще вырвало меня из действительности и долго владело воображением. Мы втроем с девами обсуждали все поступки Матиуша, которые я им пересказывал по картинкам. Они сами страстью к чтению совсем не страдали.
А из книжек про природу – рассказы Сетон-Томпсона. Любимый и выученный наизусть рассказ про дворовую кошку «Королевская аналостанка», которую я до сих пор называю апосталонкой. Не знаю почему, как заклинило. Вот и сейчас перепроверял.
Мы, дети второго этажа, по мере подрастания стали самостоятельно выбираться во внешний мир из своих комнатушек (поэтапно – сначала коридор, кухня, соседи). Для храбрости собравшись втроем, начали совершать путешествия во двор по лестнице черного хода. Туда спускаться нам разрешалось, а лазить на чердак или выходить за ворота – ни-ни! И было категорически запрещено пользоваться парадным входом.
Улица Собинова в то время была тишайшим местом, даже несмотря на то, что вымощена булыжником. Но максимум раз в час по ней что-то проезжало, дребезжа. Это и была страшная опасность – попасть под лошадь или машину. Один раз мне это почти удалось, и во дворе это обсуждали долго и многократно.
Но большей частью, особенно зимой и в непогоду, мы никуда не выбирались. Усаживались на огромный сундук, стоящий в коридоре почти напротив двери в Риткину комнату, и рассказывали друг другу, кто что мог. Я пересказывал книжки, а они всякие страшные домашние истории. Или шли «по рукам», то есть стучали в разные двери, а дальше все зависело от настроения обитателей. Иногда выдавали что-нибудь съедобное, правда, не всегда вкусное и полезное. Однажды нам даже налили по стакашку браги. Ох и ругались же потом и мама и бабушка. Реже с нами вели поучительные житейские беседы, а чаще всего просто ругались и выставляли в коридор без особых церемоний. Последнее ни капли не мешало нам через несколько дней попытку повторять.
Комната Риткиных родителей была по левую сторону коридора, следующей после нашей, но за углом. А на правой стороне, после татарской квартиры у двери, было еще две и общий туалет. Отапливали дом дровами. У нас в комнате была печная дверца и часть печки, у которой было хорошо греться. Но дверцу не разрешали открывать: «Уголек выскочит, а потом что? Пожар!»
Этого боялись все. Тот, кто первым замечал спички в руках детей, отбивал их вместе с руками. И родители наказанных чад не возмущались.
Во что-то мы там постоянно играли с девочками. Например, очень серьезно собирали фантики. Тут Ритка нас забивала напрочь: ее родители были торговыми работниками среднего звена, зато люди веселые, да и с различными конфетами проблем дома не было. Иногда у нее случались приступы доброты, и все накопления она делила на три части и распределяла вслепую по жребию. Наверняка чтобы потом обмениваться было интереснее. Наступало счастье, я нес их домой, чтобы вечером показать сокровище бабушке и родителям.
Тогда я не понимал, почему они не разделяют моих восторгов. Зато теперь понимаю (значит, все-таки немножко поумнел): мы жили очень бедно, конфеты позволить себе не могли, и такая куча разноцветных оберток не могла не наводить их на грустные мысли. У меня до сих пор наш праздничный стол на Собинова ассоциируется с горячей картошкой и селедкой, разделанной на отдельной длинной тарелке. И мне перепадала ее молока на куске черного хлеба. Вкуснотища, до сих пор люблю.
А осень ассоциируется с обязательной заготовкой квашеной капусты с морковкой, которую хранили в больших бочках в сарае, и, конечно же, дров на зиму. Мужчины кололи чурбаны, а мы таскали полешки к забору, чтобы потом их было удобнее складывать.
На улицу, то есть во двор, надолго выбирались только с потеплением. А вот что делали, кроме того, что ползали или валялись на теплых крышах сараев, откуда нас постоянно гоняли, не помню. Зато зимой, закутанные до неуклюжести, постоянно лепили снеговиков. Ни лыж, ни коньков, а вот санки были, и изредка кто-то нас быстро на них катал по улице. Наверное, ребята постарше из других дворов, потому как вся прелесть этой затеи заключалась в том, чтобы на повороте санки обязательно опрокинуть, но аккуратно, без членовредительства пассажиров, вопящих от восторга и ужаса. Зато потом во дворе долго обсуждали, кто как падал и куда закатился. И как ни капельки не было страшно. В эти моменты к нам иногда подключался Витек. Тоже наш одногодник, но с первого этажа. Он так и не вписался в нашу компанию и вообще держался отстраненно даже в первые школьные годы, фигурируя в наших разговорах под кличкой Колбасник. Почему так, совершенно не помню.
Иногда Галия устраивала нам походы за пределы двора. Например, к центру города, на бульвар со старинными липами, дупла которых уже тогда закрывали жестяными пластинами, или в сквер, где я однажды полетел с карусели. А также на берег Волги, который находился в трех кварталах от нашего дома. Там я любил лазить по крутому, тогда еще дикому склону между камнями и выкапывать маленькие побеги липы: у меня была мечта-идея пересадить их в наш двор. Но сколько ни старался их прикопать в разных местах, ничего из этого не получилось.
Один раз на склоне между камнями я заметил маленького жабеныша – был полный восторг! И вот он уже пойман и в кулаке сидит. Но я точно знал, что сейчас последует. Все девы, во главе с Галией, заорут во весь голос, что это гадость, от которой бывают бородавки. Что его немедленно надо забросить подальше и еще потащат меня к воде мыть руки. Я быстро засунул его в задний карман штанишек и сверху, чтобы не выбрался, заполнил пустое пространство листьями подорожника. И тут же побежал к Гале изображать заболевшего животом бедного мальчика, которому срочно требуется домой. И которому не требуется туалет по дороге, а нужно обязательно мамину таблетку проглотить, потому что где-то внутри очень болит. Галия испугалась реально, и домой мы чуть не бежали. Там меня сразу передали в мамины руки, которая на мою голову почему-то оказалась дома. Я даже не успел пристроить свою крошку в уголок двора под кустик за загородкой. Конечно, мама, испугавшись Галиных рассказов, стала меня осматривать, для чего раздела. Жабенок и выпал вместе с листиками. Вот где было криков! Прямо по будущему Дарреллу: «Ну как ты можешь всякую гадость в карманы запихивать! И брать ее руками, а потом их в рот потащишь! Теперь я понимаю, почему у тебя живот болит!»
Чтобы жабку спасти, пришлось признаться во всем. Когда ситуация прояснилась, особенно по поводу живота, мне даже выдали кусок от разбитого глиняного горшка. Под которым, по маминому мнению, любая жаба была бы рада хоть всю жизнь прожить. Так что я выполнил свой план по вселению Найденыша (такое имя ему дал) к нам во двор, но, наверное, он был из неправильных жаб, не оценил черепковый домик и за ночь куда-то уполз.
Но такие походы были очень редки и в основном мы самостоятельно болтались во дворе. Частенько через забор и с крыш сараев наблюдали за детдомовскими детьми и завидовали им. У них было много места для коллективных игр в вышибалы и штандер, а главное – качели! Целых три штуки! Летом, когда детдомовцев вывозили в Туношну, мы быстренько перелезали через забор на их территорию из соседнего двора, чтобы нас жители нашего не заметили и не нажаловались, и забирались на качели. Правда, наслаждение было недолгим: дворник-охранник нас сурово гонял с территории детдома. И орудовал при этом жесткой метлой. Лупил по спинам и попам, не жалея.