История про Жучиху и ее последствия
Еще с дошкольной жизни в моей памяти остались рассказы о жуткой бабке Жучихе, которая чуть не устроила пожар и могла спалить весь дом. Старая соседка из комнатки рядом с туалетом пришептывала нам:
– Дык Жучиха-то к старости совсем головой двинулась, да… Однажды она чуть не подпалила весь дом. Захотела, вишь ты, сжечь в своей комнате какие-то опасные сибирские бумаги. Скорее всего, что Литвинцевы, – и она ткнула в меня скрюченным пальцем – из каких-то плохих поляков происходят, надо было улитку ликвиднуть. Изнутри закрылась, собрала все в кучку и подожгла вот здесь, в этой самой комнате. Пожара-то мы все завсегда боялись, потому, как только дымом запахло, колотить в дверь начали, а она не открывает. Тогда запор сломали и ворвались в комнату, а там картина: костерчик-то сверху уже каким-то тазом прикрыт, а Жучиха сама на ем верхом сидит и молчит. А ведь наверно таз то горячий уже стал. Страшная вся, голова не покрыта, всклокочена и сразу видно, что тово! Стащили ее, огонь потушили, быстро водой залили. Эта ведьма даже свой зад поджарить не успела. А люди-то видели – в куче какие-то обгорелые листы с гербами были, не успела спалить до конца. Уж и не знаю, куды их потом подевали.
Вот так и родились слухи, ползающие по дому о неких мятежных папиных предках шляхетских кровей, в Сибирь еще при царе отправленных. Сначала я думал, что это про папину маму, про мою бабку Жукову рассказывают. А теперь понимаю, что неправильно тогда все понял. Какая у Софьи Ивановны, 1902 года рождения, могла быть в тридцатых годах старость? Эта история была о ее матери Анне Михайловне, которая по мужу тоже была Жукова. Вот она и являлась настоящей Жучихой, которая еще в 1941 г. тут проживала. И вполне себе могла годах этак в сороковых от страха приступить к уничтожению всего подозрительного в бумагах дочери, привезенных из Сибири. И как потом оказалось, ей было что сжигать и чего бояться. Кроме мифических документов про предков-поляков.
А Софья Ивановна после возвращения из Канска в Ярославль учебу на агронома в университете продолжать не стала. Закончила подготовительные курсы по специальности химика-лаборанта для работы на заводе СК-1, где и доросла потом постепенно до и.о. инженера. Бабушка, видно, была женщиной умной, сообразительной и решительной, числилась там в передовиках и, возможно, производственной стороной своей жизни была вполне довольна.
Но вот с личной ей не везло. Молодой муж, сорвавший ее с учебы и увезший в Сибирь, умер от чахотки. Второй близкий мужчина, ставший папиным отчимом, с Отечественной войны не вернулся, хотя до этого всю финскую прошел. В свое время он много сделал для того, чтобы вытащить моего уже почти отбившегося от рук отца из плохой компании. Папа редко рассказывал о своем детстве, он вообще был очень немногословен, но однажды все-таки разговорился.
Поводом послужил какой-то фильм по ТВ про голубятников. В том числе и подростках, их активно гонявших. Он сразу подобрался и оживился прямо на глазах, видно, тема была очень близкая. Так и оказалось:
– Мы тоже таких разводили. И другие породы. И тырили голубей у чужаков, и продавали или меняли. Две голубятни во дворе стояли. С утра встанешь и туда. Свой особый мир был со своими законами.
А если голубей не гоняли, то на пристани у Сенной целыми днями пропадали. Пока можно было, купались, ныряли на слабо прямо со второго этажа, плавали на другой берег Волги, а иногда и на Нижний остров отправлялись – а это почти три километра от города. Собирали там перловок (перловиц) и жарили на углях. А потом надо же было еще и назад вернуться. И против течения. А животы уже начинало крутить от голода. А, может, от полусырых перловок.
Но насколько я понял из подтекста и продолжения, не все было так просто в их компании.
– Рулили «специалисты» постарше. Они в суматохе приезда-отъезда на пристани подворовывали у пассажиров и багаж, и бумажники, а мальцов использовали, чтобы внимание отвлекать: то на шухере постоять, то потасовку затеять, а то и чемодан в реку спихнуть. Ну а потом на берегу всем шалманом похавать на часть денежек, что воровской фарт дал.
А с августа начиналась арбузная страда, их с барж тырили – вот это было интересное занятие и почти каждодневное. Часть продавали по дешевке, а самые сахарные ели сами, с черным хлебом.
Эта привычка у отца осталась на всю жизнь и мне передалась: разрезать большой арбуз пополам, вооружиться столовой ложкой и с чувством, не торопясь, вприкуску с хлебом приступить к его ликвидации. Что может быть лучше?!
Все мои попытки расспросить домашних о Жучихе толку не дали. Но я весь рассказ помнил, поэтому и конкретные вопросы задавал. Что такое улитка, которую надо было обязательно изничтожить? Какие такие шляхетские предки? Тут оказалось попроще: улитка после долгих выяснений превратилась в улику, шляхетские – в знатные. Но сути дела эти нюансы не прояснили. Я так и не понял, почему комната, в которой жила мать бабушки Софьи, нам не досталась, и как в нее попала эта тетка-сплетница? Даже всегда добрая и доступная бабушка Лида, мне все старающаяся объяснить, только морщилась и молчала. А мама мне строго запретила к угловой комнате даже близко подходить и никакие бредни ненормальной старухи не слушать. И еще крепко-накрепко велено было усвоить: дед мой был советским служащим, а прадед – железнодорожником в Сибири. И всем, кто вякнет что-то иное, вообще не верить, а кто посторонний спросит или в школе – только так и говорить. Я пообещал.
Однако эта история крепко засела в моей голове. Я очень образно представлял себе седую всклокоченную бабку, сидящую на раскаленном тазу, из-под которого валит дым.
Значительно позже я выяснил, что семья Жуковых была большая. Согласно справке за 1941 г., найденной мной в городском архиве, кроме Литвинцевой Софии Ивановны и ее сына Юрия Алексеевича в доме на улице Собинова проживали еще родители Софии – Жуков Иван Николаевич и Жукова Анна Михайловна, младшая замужняя сестра Тюлина Вера Ивановна и племянник Софьи – Жуков Никита Николаевич. Но к моменту моего сознательного восприятия окружающей действительности никого из них в этой квартире уже не осталось. И куда подевались те, кто не умер, я не знаю.
Потом, уже в классе шестом или седьмом, воспоминания об этой истории у меня автоматом сработали в ответ на предъяву моего школьного друга, Димки Судиловского, который объявил себя потомком президента Гавайских островов. Он (по огромному секрету) показал мне кусок какой-то журнальной статьи, где действительно было написано, что некий Николай, его однофамилец, был выбран первым президентом сената Гавайских островов. Димка ее копию у двоюродного брата-студента выпросил. Отчество его отца было Николаевич – ну вообще не подкопаться. Внук гавайского президента. Круто! А временные нестыковки никого из нас тогда не интересовали.
Надо было что-то противопоставить таким наглым заявлениям, чтобы задранный нос Димке опустить. Или свой тоже задирать и ему соответствовать. Тут-то и всплыли у меня воспоминания о Жучихе, сжигающей бумаги про знатных польских предков. Конечно, гавайские корни в происхождении звучат красивей, но наличие «шляхетских польских» корней ближе и понятней. Главное, что меня сейчас удивляет, как я грамотно подошел к решению проблемы. Засел в читалке Лермонтовской библиотеки, поизучал историю польских мятежей и, теоретически подготовившись, открыл другу свою фамильную тайну, представившись потомком Радзивиллов. Тоже под строжайшим секретом сообщил, что мы по отцу являемся выходцами из семьи великого гетмана литовского. А, значит, и я тоже к этой династии принадлежу. Ну не прямой потомок, а по боковой ветви этого рода. Именно ее обедневшие представители (не смогли откупиться) за участие в восстании оказались высланными в Сибирь. Вот и были вынуждены сменить родную фамилию на русскую и в честь своей исторической родины назвались Литвинцевыми! Все документы, это подтверждающие, прабабкой были сожжены: боялась за дочь и ее потомство. А что? Все достаточно логично. Для Димки прокатило однозначно. А вопроса, почему они вынуждены были фамилию менять, он мне даже не задал. Но в те времена это было и так понятно – многие чего-то боялись и следы путали, как могли.
Димка подумал, подумал и тоже себя объявил шляхетским потомком. Видно, моя презентация затмила гавайские следы. Тем более, что ему для этого фамилии хватило. В дальнейшем в разных компаниях мы с ним так себя и позиционировали. И, приняв на грудь, распевали: «Еще Польска не згинела, кеды мы жиемы! Цо нам обца пшемоц вжела, шаблем одбежены!». Это Димка от брата текст первого куплета притащил, мы его разучили, а любопытным переводили: «Еще Польша не погибла, коли мы живые, все что взято вражьей силой – саблями вернем!» У нас с ним что со слухом, что с голосом проблемы были, и большие, но на романтически настроенных девочек действовало, однако.
И так въелась мне в сознание эта версия, так я с ней сжился, что потом реально расстроился, когда в результате уже серьезного поиска нарисовалась совершенно другая картина. Моя такая красивая и почти грамотно обоснованная семейная легенда – увы! – не имела ничего общего с действительностью. Оказалось, у нас вообще нет польских предков в Сибири, зато русских священников хоть пруд пруди. А ведь довольно долго, хотя и полушутейно, я так себя и подавал: потомок, дескать, Радзивиллов, прошу любить и жаловать. Ну и, конечно, быстро заработал на кафедре прозвище – «потомок дрозофилов». Но им бы все смефуечки – только повод дай.
А вот когда я в Мозыре об этом заикнулся на каком-то из банкетных приемов мэрии, все местные за столом даже встали – и авторитет мой вырос до серых белорусских небес. Может, поэтому-то в меня потом и не стрельнули? Вот к чему может привести произвольная интерпретация непроверенных слухов.
Дедушки и бабушки. Первые итоги генеалогических поисков
На самом деле в реальной жизни все оказалось гораздо интереснее. Со временем я обнаружил, что истинные биографии моих предков отличаются не только от моих детских фантазий, но и от официальных семейных версий.
Например, Геннадий Александрович Фокин – дедушка по материнской линии – хотя и ссылался во всех документах на свое крестьянское происхождение из деревни Займище Большое (Копринская волость, Рыбинский уезд), на самом деле был туда только приписан. Реально он родился в семье зажиточного сыродела, который имел собственное производство в селе Ракоболь Пошехонского уезда Ярославской губернии. И как старший сын по решению отца был отправлен учиться в Демидовский лицей, который и окончил в 1914 г. Это тогда было очень престижно и служило прекрасным началом государственной карьеры. И стоило немалых денег, хотя бы на форму, питание и съем жилья.
По нашей родительской версии для меня и окружающих, после окончания лицея Геннадий ушел добровольцем на фронт и сразу же примкнул к большевикам. На самом же деле он вообще был освобожден от воинской повинности и сразу поступил на службу в окружной суд. Там Фокин успешно продвигался по карьерной лестнице и за два с половиной года дорос до заместителя секретаря уголовного отделения. А в июне 1917 г. указом ярославского губернского комиссара он был вообще назначен мировым судьей Пошехонского уезда. Таким взлетом он уже власти временного правительства был обязан. Взлет был очень крутым, зато не очень долгим, как и время правления Керенского.
Далее следует пятилетний информационный провал. Но судя по фотографии из города Первомайска, в 1922 г. дед уже служит на территории Украины в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии, и далеко не рядовым бойцом. При этом не первый год ухаживает за Лидией Питч, на которой и женится в начале 1923-го. В 1924 он вроде бы командует округом в Елисаветграде, а в апреле этого года у них там рождается дочь, тоже Лидия. Это и была моя мама.
По рассказам бабушки, руководящая верхушка округа жила на широкую ногу. Приятели мужа часто собирались у них в квартире играть в преферанс. В хороших спиртных напитках и сигарах себе не отказывали, как и своим женам в нарядах, прислуге и даже в учительницах иностранных языков. У бабушки в этот период был последний кусочек жизни, когда можно было не думать постоянно о хлебе насущном для себя и дочери. По меркам того времени все у них было в шоколаде, даже шкура белого медведя на полу в зале лежала.
Буржуазное перерождение – скорее всего, по этой причине неприятности не заставили себя ждать. Может быть (на этой версии настаивала бабушка), вскрылись и факты об окончании дедом лицея и его службы в суде? В общем, уже битый жизнью, красный командир Геннадий Фокин при появлении первых признаков опасности медлить не стал. Знал, с кем имеет дело. Как только в начале тридцатых годов начались аресты людей из его окружения, он быстренько оформил официальный развод с женой и исчез из города. Пообещав подать весточку, когда устроится на новом месте. Бабушку потом вызывали и допрашивали, но в итоге ограничились конфискацией квартиры и основного имущества. Тогда на членов семьи репрессии еще не распространялись.
А дед, скорее всего, отправился прямиком на историческую родину, где у его семьи обязательно должны были сохраниться многочисленные полезные связи, в том числе и родственные. Крестьяне Фокины были плодовиты. Согласно данным российской переписи 1897 г., в Ярославской губернии насчитывалось 82 человека с такой фамилией, и все родом из Копринской волости. Но как потом выяснилось, были у него для этого и чисто личные причины.
Только в 1933 г. бабушка получила известие (но не от него), что Геннадий Александрович Фокин теперь работает учителем в Большом Селе Ярославской области. Она дождалась, когда дочь Лида окончит 4-й класс и впервые выехала с Украины в Россию. Без законченного высшего образования и с небольшими деньгами, вырученными за продажу остатков от прежней относительно роскошной жизни.
Что произошло у них с дедом по приезде, мне так и не удалось прояснить. То ли Геннадий Александрович уже обзавелся новой пассией, то ли вскрылись факты, которые она не смогла ему простить. Например, наличие в Пошехонье его дочери Ольги, которая была старше мамы. Либо все эти годы он связи с первой супругой не прерывал, либо успел на стороне параллельно отличиться. В общем, семейная ситуация подвисла в воздухе, и мама с бабушкой стали жить от него отдельно. Бедной Лидии Карловне срочно пришлось окончить ускоренные учительские курсы, чтобы хоть как-то зарабатывать на жизнь. А работать она была вынуждена пойти в ту же школу, где подвизался ее ныне официально разведенный супруг.
Этот финт с разводом Геннадий Фокин проделывал уже не впервые. В 1909 г. был зафиксирован его первый церковный брак с учительницей из Ракоболи Зоей Яковлевой, которая почему-то потом в Ярославль за ним не поехала. Скорее всего, как думала потом моя мама, Оля и была ее дочерью.
Но несмотря на бабушкину обструкцию, дед, как мягкий и добрый и даже благородный человек (таким моя мама его всегда считала), помог им устроиться в Большом Селе, где Лида и окончила семь классов.
В конце своей жизни Геннадий Александрович сделал для бывшей супруги еще одно доброе дело. Сразу после окончания военных действий он привез с территории разоренной Украины мою прабабушку и свою тещу Ксению Дмитриевну Питч. Потеряв мужа Карла в круговороте войны (скорее всего, ушел с отступающими немцами, а ее бросил), оставшись совершенно одна, она бедствовала у незнакомых людей. Привез он ее в Большое Село, а не к дочке Лизе в Киев, хотя и там побывал. По-видимому, нашим киевским родственникам приходилось в это время совсем туго. Хуже, чем бабушке с мамой, хотя все относительно. Зная характер бабушки Лизы, не удивлюсь, если она их просто послала подальше.
После этого Геннадий Александрович Фокин уходит из моей истории в небытие. Насколько я помню, бабушка говорила, что в старости он много пил и умер в начале пятидесятых годов, до моего рождения.
Чтобы получить нормальное образование для поступления в медицинский институт (бабушкина идефикс), мама в 8-м классе перевелась в школу им. Пирогова в Ярославле. Жила в съемной комнатушке одна. И маме, и бабушке было очень тяжело. Бабушке надо было оплачивать это жилье, обеспечивать дочь одеждой и продуктами. Наверное, что-то и достаточно существенное подбрасывал дочке и Геннадий Александрович – отсюда у нее остались хорошие воспоминания об отце.
Вот таким путем моя мама попала в Ярославль и здесь, в Пироговской школе, впервые встретилась со своим будущим мужем. Но тогда она даже не подозревала об этом и никакого внимания на него не обратила.
Моя бабушка, Лидия Карловна Фокина (Питч), тоже имела непростое прошлое, которого она всегда сильно боялась. Происхождение у нее было самое неправильное. Родилась в Тирасполе, в семье колониста второго поколения из Австро-Венгрии, приехавшего на Украину из городка Дечин. В настоящее время это Устецкий округ Чехии. Ее отец, Карл Антонович Питч, был владельцем небольшого чугунно-медно-литейного и механического завода в Тирасполе, на котором трудилось 28 рабочих. Чех он был или немец, а, может, смешанного происхождения – пока не удалось точно установить. Но у меня надежда добраться до Дечина еще осталась, поискать имена предков на кладбище. И уже на июнь этого года договорился – так подлый вирус все испортил. Кроме того процесс разбирательства с его родословной продолжает моя дочь Марина. И ей уже удалось установить, что родился Карл уже в России, в Кременчуге. И прежде чем оказаться в Тирасполе, успел пожить с братом в Одессе и в Люстдорфе (бывшая немецкая колония около Одессы, теперь Маяки). Его отца звали Август (как и брата), но в России это имя почему-то трансформировалось в Антона. А первоначальный русский вариант их фамилии Питш превратился в Питч.
Рано овдовев и оставшись с двумя девочками от первого брака, Карл в 1888 г. быстро женился вторично на молоденькой шестнадцатилетней девушке из Люстдорфа: то ли родной, то ли приемной дочери из большой семьи железнодорожника Дмитрия Михайлова. Брат ему помог подходящую невесту найти? Похоже. что так и было.
По данным моей тети Лили, Ксения была очень красивым ребенком (даже ненароком на обложку журнала «Нива» попала. Какой-то проезжий фотограф запечатлел в образе ангелочка). А некрасивая и видно сильно затюканная жизненными заботами жена Дмитрия Михайлова ее не любила и поэтому быстренько спихнула замуж за вдовца с двумя детьми. Абы куда и за кого, но подальше с глаз!
Видно, жизнь у прабабушки в семье Михайловых была несладкая, так как после переезда в Тирасполь ни о каких контактах с ее семьей, где было еще тринадцать (!) братьев, никаких воспоминаний не осталось. Она даже школу там не закончила, а, скорее, и не начинала. Но, как и ее родителей, мужа это не сильно волновало. Вместо обучения грамоте Ксения Дмитриевна начала заниматься хозяйством и исправно рожать Карлу детей. И в основном сыновей (хотя потом и дочерями сподобилась мужа обеспечить). Выжили и выросли красивыми и здоровыми пять сыновей и три дочки, одной из которых и была моя бабушка Лида. Но после революции и всех войн в живых осталось только двое – она и ее киевская сестра Лиза. У обеих было по дочке – моя мама Лида и ее кузина Лиля, впоследствии моя любимая тетечка Лилечка. Но это я опять вперед забежал.
Так бы все и шло своим нормальным путем в семье трудолюбивого, работящего и зажиточного колониста, но в 1918 началось… Румыны оккупировали большую часть территории Бессарабии, и моя бабушка чуть не осталась там, поскольку училась тогда в Кишиневе на фельдшерских курсах и собиралась замуж за кишиневского российского дворянина. Но в Румынии не захотела остаться и, покинув своего богатого жениха, в последний момент успела перебежать по мосту в Тирасполь. С января 1918 г. город, ставший приграничным, много раз переходил из рук в руки. Германские и австрийские оккупационные войска, красные и белые, петлюровцы и поляки, просто банды сменяли друг друга, не давая населению времени даже приноровиться к каждому новому режиму. Только в феврале 1920 г. здесь установилась советская власть, а в 1924 Тирасполь даже стал столицей Молдавской Автономной ССР в составе Украины.
К этому времени семейство Питч настойчиво «попросили» покинуть Тирасполь, и они перебрались в Первомайск (Николаевская область). Это был еще относительно спокойный вариант для тех времен. В начале 20-х прадеда хотели арестовать как эксплуататора, но Карл Антонович (как и все его сыновья) сам работал на заводе наравне со всеми остальными. К тому же он вовремя и добровольно передал основанный им в 1898 г. завод новым властям, испросив у них «привилегию» остаться там простым техноруком. Возможно, это помогло, а, может быть, такой совет дал ему адвокат, присланный его братом Антоном из Одессы. Да и рабочие неоднократно подавали петиции в защиту своего бывшего хозяина. Не хотели работу потерять. В общем, до 1924 г. ни прадеда, ни его семью не трогали. А могли бы запросто выслать за Урал или взять да и расстрелять, как сделали потом с семьей брата Антона в Люстдорфе.
По-видимому, кое-какие сбережения, и отнюдь не маленькие, все-таки были сохранены. В Первомайске, на берегу Южного Буга, прадед приобрел целую усадьбу, жизнь в которой послужила потом источником воспоминаний о потерянном Рае семьи Питч. Мне так часто рассказывали о нем в детстве… Все мужчины работали на крупном (по тем временам) сахарном заводе: Карл Антонович как литейщик, а сыновья по своим рабочим квалификациям. Чистые пролетарии, с детства привыкшие к труду, не подкопаться. А что у них раньше свой заводик был, так про это все уже забыли. Заработков хватало на жизнь в достатке. А мать, Ксения Дмитриевна, уверенно вела нехилое хозяйство.
Дочкам Карл пытался дать полное образование, но закончить его удалось только Елизавете, которая потом тщательно это скрывала. При советской власти ее любимая роль «разбитной и шухерной, но бедной деревенской бабки «с пид Одессы» в сочетании с наличием образования ну никак не сочеталась.
Но это было потом. А пока они почти одновременно вышли замуж, и по тем временам очень удачно. Потом у Лизы и Лиды, тоже почти одновременно, родились дочки, которых они на все лето привозили в усадьбу деда. Тот внучек любил и, несмотря на свою строгость, даже шалости прощал.
Но счастливый период в жизни семьи Питч длился недолго. На этот раз постаралась природа. Весной разлился Буг. Жуткое наводнение и ледоходом снесло дом и половину сада, льдины, как пилой, срезали деревья, а подмытый берег с домом и строениями обвалился. Из семьи никто не пострадал. Но оставаться на старом месте стало невозможно, и началось кочевье деда с остатками семьи по тем местам, где в их квалифицированных услугах нуждались действующие сахарные заводы. Сначала было село Грушка – это недалеко от современного Кропивницкого (в прошлом Елисаветграда, потом Зиновьевска, потом Кирово и Кировограда). Вполне возможно, что туда им помог перебраться Геннадий Фокин. Потом, скорее всего, из-за его же неприятностей по работе им срочно пришлось уехать в поселок Носовка, который находился под Нежином Черниговской области. Везде, несмотря на астму, прадед работал литейщиком и был среди лучших, даже путевкой в Крым награждался. Но с дочкой после ее отъезда в Россию Карл Антонович так больше и не увиделся.
Сейчас все еще надеюсь до города Дечина в Чехии добраться, поискать предков на кладбище. И уже на июнь этого года договорился – так подлый вирус все испортил.
Мой второй дед, Литвинцев Алексей Николаевич, по семейной версии для детей, «советский служащий, после революции порвавший со своими родными, служителями церкви, и решительно перешедший на сторону красных», на самом деле был подпоручиком в армии Колчака. Правда, его насильно мобилизовали с последнего курса Иркутского реального училища, но кого тогда это интересовало? Еще повезло, что он не попал в 3-ю армию Каппеля и не был расстрелян в ходе разоружения этих белых частей. Вообще, всех колчаковских офицеров в ранге поручика и выше ждала именно такая участь. А вот подпоручиков пока помиловали. После короткого пребывания в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии его отправили в Ярославский концентрационный лагерь. Интересный поворот, не правда ли? По сравнению с прежней версией.
Тогда условия содержания врагов народа в первых лагерях такого рода были еще достаточно мягкими. А так как он был человеком образованным, то его в компании семи бывших колчаковцев прикомандировали к Ярославскому губсовнархозу. Даже назначили заведующим отделом управления делами, поскольку грамотных кадров советской власти катастрофически не хватало. Вот где-то в недрах этого учреждения и пересеклись их пути с Сонечкой Жуковой, которая подрабатывала в этой канцелярии делопроизводителем, одновременно учась в университете. Ее семья, перебравшаяся в Ярославль из Ростова Великого еще до революции, проживала по адресу Срубная улица (ныне Собинова), дом 12, квартира 3 (знакомый уже адрес?)
Софья, окончившая крутую ярославскую Мариинскую гимназию в 1917 г., в 1922 была уже студенткой второго курса агрономического факультета Ярославского университета по специальности «садоводство». Но любовь оказалась сильнее желания получить высшее образование, и 20 апреля 1922 г. в 1-м отделении ЗАГС города Ярославля Софья Жукова и Алексей Литвинцев зарегистрировали гражданский брак. Венчались ли они в церкви, мне не известно. И вскоре молодая семья уехала по месту после лагерного распределения бывшего заключенного – в глухое сибирское захолустье, город Канск. Судя по описанию современников, это был жутко депрессивное место, но выбирать не приходилось. Там мой папа и родился.
Дед действительно стал советским служащим, как мне в детстве и говорили, но пробыл им недолго. Открывшаяся скоротечная чахотка быстро свела его в могилу. Софье с ребенком сильно досталось в его предсмертный год: Алексею не хотелось умирать таким молодым, вот он и срывал свою злость и отчаяние на окружающих. Оставаться в Канске после смерти мужа Софье не имело никакого смысла, и молодая вдова привозит трехлетнего сына к родителям в Ярославль.
Вполне логично предположить, что в Сибири у них были контакты с иркутскими родственниками отца, и что архив семьи Литвинцевых мог попасть к ним. Других наследников не было. Алексей был единственным сыном – редчайший, кстати сказать, случай для сибирских Литвинцевых, в семьях которых десять детей считалось средней нормой.
Так что вполне возможно, что некой условной Жучихе на самом деле было что сжигать, в том числе и бумаги с гербом. Прадед, дед, а, значит, и его отец (так он сам в биографии писал, которую я потом в архиве нашел) были потомственными почетными гражданами Иркутска. И если в Ярославле отец оказался первым Литвинцевым, то в Восточной Сибири вообще и в Иркутске, в частности, его однофамильцев, а, возможно, и родственников хватало. Не исключено, что происхождение и род деятельности многих из них лучше было вообще не афишировать в тот суровый период советской истории. Одно только существование в Иркутске знаменитого Литвинцевского собора чего стоило.
В конце рассказа о судьбе моего деда хочу добавить, что, если бы он не умер от туберкулеза, его бы вскоре, скорее всего, расстреляли. Почти все бывшие колчаковцы, отсидевшие в лагерях и выпущенные на свободу, были потом арестованы повторно и расстреляны. Но на этот раз и члены их семей пострадали, были объявлены врагами народа с соответствующими последствиями.
Когда я разыскивал в сибирских архивах документы моего деда, мне в моих поисках помогал человек именно такой судьбы. Его дед тоже был подпоручиком колчаковской армии. Так же сидел в лагере, но только в воронежском, так же был отпущен на волю, а потом опять взят и расстрелян. Жену отправили в лагерь, сына – в специальный детдом. Чудом выжил.
А вот у нас получилось по-другому: дед умер своей смертью и фактически избавил от такой злой участи свою жену и сына.
Вторая моя бабушка, Софья Ивановна Литвинцева (Жукова), имела более приемлемую для советской власти биографию. Происхождение правильное – из крестьян, приписанных к деревне Климатино Ростовского уезда. Но это опять же на бумаге, если сильно не копать – требованиям исторического периода соответствовало. В реальности, еще ее родители ушли на свободный промысел в город Ростов. Отец работал буфетчиком в трактире, сами понимаете, крестьянином он не был, а уж тем более пролетарием. Официально этот грех нигде не фигурировал, но ей хватало и того, что она была женой бывшего колчаковского подпоручика.
Так что представьте себе, сколько невероятных событий, вызванных революцией, должно было произойти, чтобы мои родители встретились в Ярославле, и мы с Ирочкой появились на свет. И начали свою жизнь в той же коммуналке, где рос и вырос наш отец и его мать Софья.