– Простите, а вы полагаете они его ждут? Если они чего и ждут, то уж поверьте далеко не нашего с вами заявления.
Пауза.
– Я разделяю ваши сомнения. Но будет хуже вдвойне, если мы вообще к ним не обратимся. В конце-концов, как главы государств, мы обязаны это сделать.
– Безусловно, вы правы. Только в итоге, боюсь, мы вызовем лишь смех. О саркастических статьях и комментариях уже и не говорю.
– Кстати, с журналистами, считаю необходимым поработать в первую очередь. Людей нужно успокоить. Это сейчас основная наша с вами задача.
Да, мы не можем предложить им альтернативу. Но разрядить ситуацию мы обязаны.
– И каким вы видите наше обращение к ним?
– Об этом я и предлагаю подумать.
Пауза.
– В таком случае может нам стоит прибегнуть к помощи представителей конфессий?
– О чём вы говорите, они его никогда не признавали. Если они что и посоветуют, то только постараться забыть напрочь о его существовании и жить, опираясь на религиозные воззрения.
– Которые практически схожи с его взглядами.
– Вы что не помните, как они с ним боролись? Неужели вы не понимаете, что это примерно тоже самое, если попросить, к примеру, радикального исламиста сказать слова поддержки плачущему по Иисусу христианину, или же наоборот.
– Кстати и те и эти были настроены против него ещё радикальнее нежели против друг друга.
– И зря. Обрели бы много сторонников. Добродетель, она и в Африке добродетель. Всё это глупая, никчемная ревность. Нужно было найти с ним в своё время общий язык. Тогда они спокойно могли бы сейчас перевести людей в своё лоно… с доброй памятью о нём. А так образовавшаяся пропасть уже непреодолима.
– Сторонников обрёл бы он. Они в итоге оказались бы лишь малой частью его приверженцев. Соответственно потеряли бы всю свою идентичность.
– Разрешите мне сказать. Предлагаю вообще оставить вопрос об обращении на откуп генассамблеи. Самим же ограничиться разрешением кризиса в экономической сфере.
– Простите, но это уже малодушие. Знаете, история имеет привычку запоминать тех, кто прилюдно умывает руки.
– Прошу прощения, разве кого-то приговорили к распятию?
– Нет, не к распятию – к исчезновению.
– Дорогой друг, не стоит сгущать краски.
– Господа, нам сейчас как никогда необходимо придти к консенсусу. Прошу вас, давайте будем лояльны. Нужно договориться об общей позиции по этому вопросу.
– Хорошо. Ответьте тогда, как, по-вашему, должно выглядеть такое обращение? Может так: «Дорогие наши сограждане! Просим вас успокоиться и прекратить эту панику. Завтра, так же как и сегодня, взойдёт солнце и осветит нашу землю своими тёплыми лучами, а мы подарим друг другу улыбки и…
– Извините, но что для нас сейчас абсолютно не приемлемо, так это ваш цирк.
– Цирком станет наше обращение.
– …Может, мы просто проголосуем?
– Хотелось бы всё-таки обойтись без этого. Обращение нужно подписать всем.
– Господа, могу я откровенно спросить всех вас?
– Пожалуйста.
– Скажите, в своей работе на политическом поприще кто-нибудь из вас советовался с ним?
Пауза.
– Если позволите, я первый отвечу на свой вопрос. Простым поднятием руки.
Поднимает руку.
Постепенно стали подниматься остальные руки.
– Простите, но я так и предполагал. Уверен, и многие наши предшественники делали это. И знаете, почему я так думаю? Потому что за последние пятьдесят лет никто из нас не затеял ни одной войны. Может, следует продолжать действовать в том же духе. Ведь он действительно сблизил людей. Да, произошедшее пятьдесят лет назад вмешательство в нашу жизнь извне, или как хотите это называйте, пусть и показало, что мы сами не очень способны к мирному сосуществованию друг с другом, однако явилось примером того, как не трудно этого достичь. Мы за прошедшие годы не нашли ответа на вопрос: кто он был и какую цель преследовал. Но не кажется ли вам, что на них история уже ответила. Мой коллега сказал, что мы не можем предложить человечеству альтернативу. Да, мы не можем. И не сможем никогда. Это могут сделать только сами люди.
– Пожалуйста, поясните.
– Поясняю. Они сами и есть эта альтернатива.
– То есть?
– А вы не понимаете? …Все последние пятьдесят лет их на практике вела рука всепрощающей добродетели, рука помощи, заботы, в конце-концов любви. И не как-то там аморфно, невидимо, по молитве, от необходимости в которой, кстати, среди прочего она тоже избавила. А вполне реально, осязаемо, в своих конечных результатах. Ведь каждый в итоге обретал желаемое. Им не нужно было мучиться, искать ответа на животрепещущие вопросы, искать разрешения своих проблем, и ждать для этого какого-то небесного благоволения. …Это действительно было каким-то подарком судьбы. Но мы его потеряли… А если взглянуть иначе? Может мы наоборот, обрели его. Может его продолжение стоит поискать? И ни где-нибудь, а в нас самих? Ведь какой-то след он в нас оставил?
Вообщем, если мы донесём до людей, что альтернативу ему им стоит поискать, прежде всего, в самих себе, в своих умах и сердцах, то свою миссию, считайте, мы выполним. Они должны научиться жить без него, жить самостоятельно, следуя, при желании, принципам, которые он проповедовал. А так как принципы его были светлые, то у них всё должно получиться. Ведь, если взглянуть на вещи трезво, то, по сути дела, все последние десятилетия они жили чужим умом. За них решали их же проблемы, помогали всегда и во всём на их же собственном жизненном пути. Простите, но это рано или поздно должно было закончиться.
Пауза.
– Знаете, я поддерживаю нашего коллегу. Заявление должно основываться именно на прозвучавшей сейчас мысли.
– Пожалуй, соглашусь. Ничего иного мы не сможем им предложить. В данной позиции основной упор сделан на искренность, а это главное.
Показались одобрительные кивки.
– Итак, господа. Помощники наши всё слышали. Думаю где-то через пару часов мы сможем уже сделать итоговое заявление.
–
Шёпот неторопливо и равномерно пронзал насквозь вселенную, затем снова растворялся в ней, после чего так же, вновь, обретал себя в беспредельной пустоте. Всей своей сущностью он желал обрести известный лишь ему неуловимый, всё время куда-то ускользающий смысл, который составил бы весь итог, помог бы решить всё в свою пользу. Имел ли он место быть или являлся для него лишь иллюзией? Быть может вся его жажда заключалась в открытии… в стремлении постичь. Ведь оставь попытку, и всё будет кончено. Кончено безвозвратно…
– Я подарил им то, что ты сам проповедовал: любовь, сострадание, милосердие, всепрощение. Я взял на себя всё их бремя: разделил с ними все несчастья, все горести и все печали, все невзгоды и тяготы. Я избавил их от всех лишений, и угнетений. Все их нужды стали моими, все их страдания стали моими страданиями. Я отдавался им во всём без остатка! Я заботился об их хлебе насущном. Помогал им обрести то, чего они жаждали на протяжении всего существования – мир между собой. Я сопутствовал им во всех добрых начинаниях, во всех делал. Они узрели со мной покой, безмятежность, достаток, красоту и радость бытия, его иную, благоденственную сторону, ту к которой они стремились всю свою историю, ту о которой они мечтали.
Прятал ли я за всем этим своё лицо? Могу сказать одно. Я был искренен с ними. Искренен во всём. А знаешь, почему? Потому что, я был искренен в своей конечной цели. Ведь, согласись, это главное: иметь конечную цель. Как она была достигнута, уже не имеет значения. Тем более, что для её достижения я использовал твои же средства. …Думаешь, им было важно знать, кто давал им то, что они получали? Поверь мне, нет. Их интересовал лишь конечный результат. И в этом мы оказались похожи. Понял ли ты теперь, чего я добивался? Признай, ты же знаешь, что это так. Ты же знаешь – нет ничего другого, что от тебя. К чему ты затеял это всё?
Сквозь безмолвие, сквозь вечность, шёпот продолжал искать ответ, не оставляя надежды обрести в его лице всё своё предназначение. Желание доказать, желание победить в этой невидимой борьбе оказалось подмято, оказалось на службе у главной цели – познать. Чего бы только не отдал он за неё, чем бы только не пожертвовал. Ему не стало бы жалко даже самого себя. – Быть может ты жаждал другого? Жаждал простить меня через них? Ведь твоя цель, наверняка, состояла именно в этом. Прошу тебя признай же. Тебе же известно, почему я так решил. Нам обоим это известно… Ведь ты любишь меня до сих пор. И тебя всё ещё тяготит моё нынешнее состояние.
Однако, если ты и в правду хотел вернуть меня таким образом, то ты ошибся в своём расчёте. Ошибся в выборе способа. …Ну скажи мне, зачем так? Почему столь незатейливо? Как же ты оскорбил меня… Оскорбил очень и очень сильно. Может, всё обернулось бы совсем иначе. Но ты посчитал, что необходимо именно так. Что ж, я принял эти условия. И не такого ли конца стоило ждать после того, как я разгадал твой ход?
Но ты так и не понял мою правду, в чём она заключалась. А ведь я желал лишь одного. Слышишь? Да, в созданном тобой же, очень много моего. Они оказались не твоим подобием, а моим. Я даже не доказывал этого. Ты сам всё себе доказал, – продолжал он тихо. – Сплошное повторение меня. Это же так, скажи?
С пристанищем у тебя не задержится, я знаю. Всё уже для них, наверняка, готово. Мне осталось лишь попрощаться. Но, только прошу тебя, перед тем, признай! Разве это так трудно?
Боль сжималась петлёй, и ни что уже не могло спасти от неминуемого. Уходили силы, уходило самообладание. Тоска по безвозвратному вновь овладевала всем его существом. И не было ничего, что смогло бы добавить главного – времени. Оно утекало уже стремительным потоком, не оставляя шанса ни на что…
– Взгляни. Взгляни, что ты наделал. Да, именно ты. Моя рука лишь сотворила предначертанное. Ведь это твоя игра: искушение, унижение, падение, отчаяние, искупление, спасение… Что ты делаешь? Ну, скажи, зачем? Для чего тебе это? …«Будьте совершенны, как совершенен бог ваш!» И ты лелеял надежду на это? Думал они захотят постичь тебя? …Впрочем, знаешь, мне понравилось… Жутко понравилось… Если б ты только знал. Как же мне было приятно сыграть в этом спектакле. Сколько же ты доставил мне удовольствия. Сколько безмерного блаженства я испытал во всём этом твоём представлении, где главным героем стал всё-таки я…О, как же я люблю тебя. Да, и я всё ещё люблю тебя, пусть и совсем иначе, но люблю, всем своим одиночеством, всей своей противоположностью и ненавистью к тебе же…
–
Он стоял и смотрел в окно. Сегодня наступил его двадцать пятый год жизни. Это был возраст цветения, возраст неисчерпаемой энергии, возраст немыслимых надежд, искренних стремлений, вдохновенных исканий, возвышенных чувств, возраст, когда в своём неистовстве соединяется жажда будущего, жажда жизни и её созерцание… Как же всё это прекрасно… Однако всё это ему было абсолютно незнакомо. Не знакомо никогда. Но, быть может, даже это оказалось бы не таким страшным, если бы не другое, более тягостное обстоятельство. Ему не знакомо было ничего вообще. Он был мёртв. И хоть тело его ещё напоминало о жизни, однако внутри него всё давно умерло. Он был мёртв ко всему. Хотя когда-то в нём жили чувства, которые заставляли бороться, заставляли искать надежду. Тогда он имел ещё понятие об отчаянии, о боли, о горечи от потерь, о страхе. Но всё это бесследно исчезло, оказалось погребено вместе со всем, что он видел сейчас из разбитого окна, чужого ему полуразрушенного дома.
Далёкие развалины некогда большого города встречали рассвет. Жуткий, мрачный рассвет. Он научился догадываться о его наступлении постепенно. Так же постепенно, как ещё в детстве привыкал к постоянному холоду. Холод же, как и серая мрачность наступили от того, что рядом с «ними» не оказалось людей. Рядом с «теми» остатками, в разных частях света, которые можно было во время разобрать. Но этого не сделали. Вероятно из соображений безопасности. Будущей безопасности. Ведь у тех, кто должен был это сделать, ещё теплилась надежда, что всё образумится, встанет на свои места. И тогда можно будет восстановить дежурство, определить задачи, пусть и связанные лишь с сохранением. Но надежды не оправдались. Не оправдались надежды и у тех, кто ожидал директиву сверху, с командой – обезвредить. В итоге всё произошло непроизвольно. …Какая же всё-таки странная штука эта надежда. Оказывается, она склонна к измене даже самой себе.
Те события стали апогеем начавшегося ещё до его рождения хаоса, стремительного, беспощадного хаоса, который пожирал всё. Его свидетели и участники, так не верящие происходящему, в то же время, странным образом настолько легко отдавались этому недоступному для понимания, и в то же время столь очевидному для них безумию, что создавалось ощущение, будто его гибельная сила действовала не извне, а изнутри, изнутри каждого в отдельности человека. Однако страшней всего являлся даже не этот факт. Всего горестней, всего трагичней было осознавать то, что данный всеразрушительный процесс пересёк точку не возврата, и был уже необратим. В какой момент была пересечена эта точка толком не смог бы ответить, вероятно, никто. Одни, возможно, утверждали бы, что произошло это в момент его исчезновения, другие настаивали бы может на том, что корнем всех бед стоит считать, на первый взгляд ничего казалось бы незначащий, и даже нелепый момент, момент нажатия детским пальчиком кнопки, третьи, вероятно, пошли ещё дальше и отнесли данное событие к знакомому всем и вся грандиозному, вселенскому взрыву. Но как бы там ни было, сегодня, стоящему у разбитого окна человеку это уже было абсолютно не важно. Ему не важен, вероятно, стал бы даже тот факт, что судьба ему уготовила величайшую по своей сути и в то же время страшную по своей трагичности роль…
Из города он окончательно ушёл ещё шесть лет назад, когда там уже давно не осталось ничего живого. И вот теперь, он стоял и смотрел своими пустыми, мёртвыми глазами на этот пустой, мёртвый город. Всей сегодняшней горькой реальностью город в своих обломках так легко, так логично укладывался в его голове, будто по-другому он и не мог никогда выглядеть, хоть это и было далеко не так. Когда-то он принадлежал жизни, жизни тех, кто его построил, кто в нём рождался, кто приезжал в него и соединял с ним свою судьбу, свои надежды. Жил когда-то в нём и он, Джошуа, как его звали в детстве, успевший застать ещё то время, когда в этом огромном мегаполисе были люди, отчаянно стремившиеся жить дальше. Как ему удалось избежать участи постигшей всех Остальных, осталось загадкой. Возможно, случилось это по той простой причине, что ему были абсолютно не известны иные условия для существования, за которое он боролся, сколько себя помнил. Эта борьба и явилась его жизнью. И вот теперь, он стоял у окна и сухим, тяжёлым взглядом смотрел на мир, который столь же тяжело и мрачно внимал его молчанию…