Белокурый. Засветло вернуться домой

И глаза Босуэлла люто блеснули:

– Купите меня. Она знает цену.

– Она-то, возможно, и… однако назовите, граф.

– Но это же очевидно! – тот пожал плечами. – Я писал Франциску еще в прошлом году и, если угодно, могу переслать собственноручную копию в Стерлинг, но, полагаю, там уже ознакомлены.

– А-а, ваши французские статьи…

– Именно.

То было не примирение с королевой, нет, это была война.

– Королева-мать, не говоря уже о регенте и Совете, никогда с этим не согласится.

– Право, дорогой мой Оттербурн, – Босуэлл лениво улыбнулся, – сей момент вас должно интересовать только, с чем готов согласиться я…

Но соглашаться пришлось скоро, и вовсе не с тем, с чем хотелось бы. Далеко не все устремления короля Генриха умерли с ним самим, и Эдуард Сеймур хорошо понимал, что дожать Босуэлла до полной покорности следует именно теперь, когда Ральфу Садлеру выданы уже первые суммы на грядущее вторжение в Шотландию. Согласится граф – и часть этих сумм можно будет пустить на иные цели, нежели осада Караульни Лиддесдейла, к примеру. «Близки к Сеймуру» – в той части, что он мог свободно беседовать с протектором королевства, лишь на письме отделываясь «ваш покорнейший слуга и преданный друг» – да, но не более того. Дело есть дело, а подлинно дружеских чувств Эдуард Сеймур не испытывал ни к кому, даже к собственному брату. И он приступил к Хепберну все с тем же вопросом, что и прежде: когда? Когда, наконец, шотландец определится, с какой страной воистину связать свою судьбу – скоро год, как Босуэлл в Лондоне, и глупо не замечать возможностей, которые щедро предлагает ему судьба. Сомерсет-хаус, весь в строительных лесах, возводился с такой скоростью – и с таким роскошеством – как будто протектор предчувствовал свой жребий и стремился утвердиться в веках хотя бы через камень и стены. Они беседовали, стоя в первом этаже дома, куда герцог явился с ревизией законченных работ, уклоняясь от мастеровых, снующих туда-сюда с ведрами побелки и краски, от столяров, навешивающих петли на двери.

– Теперь вы наш, Босуэлл, вот и оставайтесь нашим. Ценности истинной веры вам не чужды, король – я уже говорил с ним – даст вам земли в Вестморленде.

– И жену? – внешне серьезно уточнил Белокурый.

– Вдовая герцогиня Саффолк вам не годится?

– Мне больше подошла бы одна из сестер короля, – отвечал с иронией, – но вы ведь не отдадите.

– Верите ли? Я бы отдал, но теперь замужество сестер короля рассматривает Совет, едва ли он согласится. Берите герцогиню, она в ваших летах и недурна собой, не говоря уже о приданом.

– Добро. Договоримся покамест только на земли, без жены. Я не готов сейчас распорядиться своим именем – когда будущее мое довольно неопределенно.

В глазах Сомесета отчетливо мелькнула насмешка – что ж, он до сей поры надеется на брак с де Гиз? Вот пустое тщеславие!

– Но что вы хотите взамен, мой дорогой протектор?

– Сдайте замки, принесите присягу Эдуарду. Вы ничего не теряете, уже сейчас на ваших землях хозяйничают люди двурушника Аррана. К лету, а то и через год вся южная Шотландия до Файфа будет под моей рукой, под именем короля. Дав присягу теперь, вы выиграете вдвойне – вернув свое и приобретя новое. Подумайте об этом.

Босуэлл вернулся в Сент-Джайлс, полный черных сомнений.

Ночь без сна. И вторая – тоже.

На родине он до сей поры вне закона.

Гражданский суд – бог с ним, когда он его боялся? Любое обвинение гражданского суда снимается тремя сотнями аркебузиров вокруг Парламента и прямым вопросом регенту, не пора ли заканчивать комедию. Но суд церковный… пока примас Шотландии не утвержден Святым престолом, некому опровергнуть нелепый навет, но ведь Джон Гамильтон и не станет его опровергать. Означает это, что на своей земле, среди своих людей Патрик Хепберн будет в опасности день и ночь, ибо благословен от Господа любой, убивший его.

Или вести жизнь отщепенца, укрываемого только своими – ибо Брихин прав, Реформация в Шотландии не настолько сильна, чтоб стать прямой политикой церкви и государства.

Третья ночь без сна.

Это у него-то, когда-то засыпавшего мгновенно и на голых камнях.

Англия, Лондон, весна 1547 года

Крупный козырь был у Эдуарда Сеймура, и он умело пускал его в ход на переговорах с шотландцами – сидельцы Сент-Эндрюса. Брат виконта Лайла, адмирал Северных морей Эндрю Дадли вот-вот должен был отправиться с подмогой в замок – и с присяжными статьями, в которых упорный Норман Лесли обещался во всем подчиняться герцогу Сомерсету. Накануне отправки Дадли на север герцог Сомерсет вызвал Босуэлла к себе.

– Вот, – и выложил на стол проект статей для лордов Сент-Эндрюса, – начните с малого, Патрик. Хотя помню я времена, когда вы не были столь щепетильны… Подпишите мне это.

Сдача замка англичанам. Неподчинение воле королевы-матери и регента до последнего. Способствование английскому браку Марии Стюарт. Присяга королю Эдуарду. Передача сына графа Аррана в руки англичан. Недурно, недурно… однако для того, чтоб Норман Лесли, которому, в прямом смысле, отступать было некуда, согласился со всем этим письменно, требовались гарантии, а именно – имена прочих лордов, и лордов могучих, под этими статьями. Это и прочел Патрик Хепберн в блеклых глазах герцога Сомерсета, устремленных прямо на него.

– Пожалуй, – сказал Чародейский граф, чувствуя, как подгорает под ним земля, – статьи разумные. Но что я с этого буду иметь, милорд протектор? Я, которого вы кормите пока что одними обещаниями – даже теперь, когда вам не нужно отчитываться в каждом пенни перед старым Гарри?

Полугода не прошло, как Генрих Тюдор канул в Лету, но среди былых его придворных почтения к тени короля не наблюдалось вовсе.

Сомерсет поперхнулся:

– Патрик, имейте совесть! Призыв нелепый, я понимаю, но все же… нет, это вы, Босуэлл, кормите нас обещаниями – уже приблизительно двадцать лет!

Тот сердечно улыбнулся:

– Так разве я не был лоялен к вам все эти двадцать лет? И такую малость вы желаете теперь в подтверждение моей преданности? Я подпишу. Но пусть первым подпишет Лесли, это в его интересах – завоевать ваше доверие, милорд протектор. А на словах можете обещать ему мое ручательство – честью – за полную и безоговорочную поддержку. Впишите в статьи мое имя!

Они все предусмотрели, но Бог был не на стороне Англии – весной умер Франциск Валуа, последовав в ад за своим соперником старым Гарри, а тот, кто его сменил на французском престоле, Генрих Второй, был не только весьма благорасположен к фамилии де Гиз, но теперь имел наследника, которого желал помолвить с маленькой королевой Шотландии… Корни Старинного союза зазеленели новыми побегами, за Шотландию Генрих Валуа готов был померяться силами со старинным же врагом. И предпринял для того действия скорые и решительные. К середине июля итальянский дьявол Леон Строцци запрудил Северное море вокруг Сент-Эндрюса десятками галер, забросал горячими ядрами с кораблей. До последнего момента англичане не знали ни куда послан Строцци, ни с какой целью, и вот… замок взят, сын регента возвращен трепетному отцу, а лорды-убийцы, включая пламенного Джона Нокса – закованы в кандалы, загружены на суда, увезены во Францию – кто для выкупа, кто, помельче, на каторгу. Но хуже всего было то, что в руках французов оказалась вся изменническая переписка Нормана Лесли с англичанами, и там всплыло и засмердело такое… включая письменное обещание короля Эдуарда женить Босуэлла, «возлюбленного кузена», на вдовой герцогине Саффолк. Патрик выдохнул и поблагодарил Бога и Брихина, который накрепко вдолбил ему привычку не ставить подпись под теми документами, от которых впоследствии нельзя отпереться. Да, там нет его подписи. Но это пахло очередным обвинением его, отсутствующего на родине, и очередным отчуждением земель. Быть может, прав Сомерсет, и проще сдать крепости англичанам – хоть на время – лишь бы земли его не достались регенту? Но внезапно список двухсот лордов с упоминанием во главе именно Патрика Хепберна, графа Босуэлла, произвел довольно странное впечатление на Генриха Валуа, скорей, лестное для шотландца.

– Однако! – сказал король коннетаблю Монморанси. – Удивительна прыть этого молодчика. Сидит без гроша в Лондоне, а эхо его голоса доносится через пол-острова. Может, и впрямь, лучше было купить его? Сколько он теперь стоит?

Они зашли с той стороны и в тот час, когда Чародейский граф уже и не ждал французской милости. Граф Босуэлл порядком повеселился, когда понял, что отныне – негласно, разумеется – обязан представлять французские интересы при английском дворе.

Сомерсет был не просто в гневе, но в ярости. Шотландцы, черти, взяли обратно штурмом Лангхольм, прежде занятый англичанами, французские агенты Генриха Валуа через шотландцев же мутили воду в Ирландии, а теперь еще и это… Адаму Оттербурну предоставлена последняя аудиенция у короля Эдуарда, а потом предложено собирать вещи. Новая война висела над горизонтом, как предвестие летней грозы в воздухе. В Лондоне было душно, пыльно, смрадно. И раздражение милорда протектора, помимо прогнанного Оттербурна, неминуемо вылилось на того, кто оказался под рукой – на старинного и увертливого знакомца, слишком важного по своему положению в грядущей игре, чтобы им пренебречь. Три замка – три! – и все в Приграничье. Ведь даже на статьях Сент-Эндрюса сукин сын сорвался с крючка.

– Хватит ходить вокруг да около, Патрик, – прямо предупредил его Сомерсет, – я ценю ваше двуличие, как часть вашего обаяния, но надо же и меру знать! Я выйду через границу не позже сентября. Желаете ли вы, друг мой, чтоб стены Хейлса были разнесены вдребезги ядрами моих пушек? Подумайте… но не слишком долго.

Гроза пролилась над полями Сент-Джайлса и прошла в сторону, на север, к родным краям. Граф Босуэлл, человек без власти, денег и кинсменов, метался по спальне от стены к стене, иногда замирая в кресле у камина – нутро сводило, как от физической боли, а еще он, пугающе и непривычно для ближних, молчал. Это был тот край, с которого – если соскользнешь – обратно карабкаться всю оставшуюся жизнь. Он уже однажды сдал Хейлс, было, но теперь-то – уже не своим, а именно скотам-сассенахам.

Хэмиш МакГиллан наблюдал, предусмотрительно из угла, не попадаясь под руку, за метаниями лэрда, Молот привычно загромождал собою дверной проем, Майк Бэлфур сидел на полу, возле камина. Перо сохло на столе, брошенное на лист бумаги, ожидая единой строки, Н, перечеркнутое Е – монограммы, которую знали все, даже и те из челяди, кто не умел читать вовсе. Все глаза были устремлены на Босуэлла. Они были сейчас единым целым, без разницы, что он – господин, как бывали единым целым с ним в рейде. Они и сейчас были в рейде, горстка шотландцев в глубоком тылу сассенахов, и в глубоком поражении – по итогу того, что требовалось сделать. Они, эти трое, не осуждали – ждали единого слова Босуэлла, чтобы отправить гонца. И гонец уже готов, Джон Прингл начищает галлоуэя внизу, на конюшне, под благоухающей в окно старой липой во дворе.

Ждали одного слова, понимая, что оно прозвучит неизбежно, неотрывно глядели на господина. Это сводило с ума его еще больше, если б могло – эти три пары глаз, словно тем самым на него смотрели все, все его люди, кого он сейчас отдавал под власть Сомерсета. Потому что Патрик Хепберн иллюзий не питал и прекрасно понимал, что отдает не на процветание. Наконец заговорил, не глядя на них, не оборачиваясь, сидя лицом к камину, скорчившись в кресле.

– Хейлс? – левый угол рта у него подергивался. – Сдайте Хейлс, пусть подавятся. Но того, кто откроет им ворота Хермитейджа, я сам отправлю в ад заживо! За Хермитейдж стоять насмерть!

Оклики на дворе, топот копыт, слова на бумаге, уносящиеся на север. Могильная плита его отца в Хаддингтонском монастыре расколется от гнева, раны Адама Хепберна откроются и начнут кровоточить. Дом, где он родился, спальня, где был зачат, холл, которым проходил – в серебристом атласе венчального костюма, неся на руке своей еле ощутимое прикосновение новобрачной… Его радость, его библиотека – Грей де Вилтон, да гори душа его в аду, устроит там конюшню. Но лучше так, чем жизни десятков людей, положенные в обороне, и десятков и десятков – детей, женщин и стариков, умерших от голода, когда англичане сожгут его поля. Лучше так. И отец понял бы его.

Пожалуй, это был тот час, когда он впервые спросил себя – кто он и что здесь делает? Когда душу его захлестнула волна такой черной ненависти к себе самому, что граф Босуэлл с неделю не показывался на людях.

В полях над Сент-Джайлсом косо взблеснула узкая, далекая молния, спустя несколько мгновений в ставни ударил гром – и первые, редкие капли новой грозы.

Замок Стерлинг, Стерлинг, Шотландия

Шотландия, Стерлинг, Стерлингский замок, лето 1547

Ветер с нагорья нес дождевые тучи, накрывал скалу с головой. В ставнях выло, гремело, стонало. Приемную королевы-матери освещал зев камина, белый единорог над ним купался в волнах теплого воздуха. Королева-мать была одна – насколько это возможно при фрейлинах, разместившихся за своими делами в углу покоев, переговаривавшихся вполголоса. Королева-мать тосковала.

Казалось бы, сердцу время молчать в этой сумятице дел, хлопот, неурядиц, слишком явно приближающейся войны с англичанами. Набор рекрутов, табуны лошадей, распределяемые на сборе конницы по Границе. Роберт Максвелл, вернувшийся из английского плена – с него взяли пеню на восстановление Лохмабена, отбитого у англичан, с Гленкэрна взыскали существенный залог за лояльность. Регент издал приказ о восьмичасовой боеготовности приграничных гарнизонов к началу августа. Слезный запрос через Канал, во Францию, к Генриху Валуа – покамест ее лично запрос, не запрос Совета: денег, чтобы содержать войско в десять тысяч на протяжении шести месяцев, пикинеров, артиллерии с припасами и фортификаторов, понимающих в осаде крепостей… Осада Лангхольма и его покорение. Парламент одобрил новый налог – в тридцать пять тысяч фунтов – на приближающуюся войну. Эдинбург и Данбар спешно укреплены, флот готов защищать побережье. Ко второй декаде августа в Эдинбург призваны вожди Севера, к концу месяца в расположение частей должен прибыть клир, а там – едва англичане выйдут из Ньюкасла – восемь гонцов полетят в восемь частей королевства, с вестью и горящими крестами, с тем, чтоб все, могущие держать оружие, собрались возле Эдинбурга. Будет битва, не менее великая числом, чем при Флоддене, но теперь Шотландия устоит. Не может не устоять.

И о чем сей момент думала она, королева… она, женщина?

О человеке, которого скоро год не было под ее рукою – не говоря уже, что в постели. О человеке, который врос в сердце куда глубже, чем она могла бы вообразить – и теперь, когда был вдали, не тьма души его вспоминалась королеве, а тепло дружеского участия и поддержки. Она молчала, когда Босуэлла осудили и изгнали, ибо то было справедливо – ведь и сам не пожелал покориться. Но кто безмолвно, бесчувственно справится с болью, когда часть тела твоего отсекают, отдают на корм собакам – Мари де Гиз в самом деле ощущала разлуку именно так. Ей телесно, физически не хватало рядом с собой Патрика Хепберна. Им нельзя делить постель и жизнь, верно. Но видеть его каждый день… говорить с ним, слышать голос, любоваться его красотой, возмущаться дерзости, улыбаться шуткам. Обсуждать все, что случилось за день, и все, к чему клонится дело в Шотландии – и в Европе вообще. Говорить, Господи, с кем ей теперь говорить, кроме него – так умело слушавшего, так тонко понимавшего каждую интонацию, каждое слово? Пусть продажен, пусть двуличен, пусть вовсе не любит, и был движим только похотью и тщеславием… Господь ему судья. Но пусть бы даже эта иллюзия дружбы, чем открытая рана боли, ярости, тоски, словно у волчицы, у которой егеря зарезали мужа? И какая глубокая горечь в том, что они так и не договорились – когда могли? Она в самом деле верила теперь, что могли договориться на соучастие, на поддержку.

Они не увидятся скоро.

Возможно, они вообще не увидятся вновь.

Чудовищно дерзкое его, насмешливое письмо Франциску. Так похоже на Патрика – блефовать даже на пороге обвинения в измене, под угрозой казни. Ибо вернись он теперь самовольно, как вернулся после смерти короля Джеймса, его бы ждал суд и заключение. Она своей волей правительницы не смогла бы предотвратить церковной расправы над ним, даже если бы и хотела… но хотела ли в самом деле? Или ей нужно благодарить Небеса, что самое великое ее искушение, самый черный грех теперь там, откуда нет им возврата – если только обстоятельства всей жизни их обоих, Мари де Гиз и Патрика Хепберна, не переменятся внезапно и полностью?

Королева стояла на скамеечке перед комнатным алтарем в малой приемной, опершись головой на руки… словно молясь. На самом деле слезы сами собой текли по ее лицу, как всякий раз, когда она вспоминала имя, облик, звучание голоса, тепло касания, былую нежность меж ними – пусть мимолетную, как сон пустой. Они уже не увидятся, не могут, не имеют права. Господь милосердный, пусть бы он сам выказал хоть видимость покорности, хоть малую часть преданности короне! Невыносимо быть в разлуке, невыносимо ничего не знать, и сознавать, что так будет всегда – особенно невыносимо.

Она и желала, и страшилась вести о нем.

И весть пришла.

Торопливо Мари утерла глаза, едва лишь грум распахнул двери приемной перед невысоким, очень живым в движениях человеком – тот просматривал бумаги, пришедшие с утренней почтой, прямо на ходу, нетерпеливо передавая прочтенное семенившему за ним слуге.

– Хейлс сдан! – молвил еще до поклона, поднимая глаза на королеву, Анри Клетэн, сеньор Дуазель, новый посол короля Франции в Шотландии. – Прошу прощения за дурную весть, Ваше величество. Люди Грея де Вилтона ночью заняли замок.

Новые времена в Шотландии требовали новых средств, и Анри Клетэн, сеньор Дуазель, Вильпаризи и Сен-Эньян, полномочный представитель Генриха Валуа, был именно из таких. Выходец из купеческих верхов Парижа, недоаристократ на полдороге до титула, послужной список он имел весьма приличный – от обвинения у убийстве до места грума личных комнат Его величества короля. Собственно, никто толком не знал, что такое сеньория в Дуазеле, а Вильпаризи и Сен-Эньян и вовсе принадлежали его отцу, а не ему самому. Однако к тридцати пяти годам он успел войти в милость государя, послужить в действующей армии, принять участие в боях под Булонью, знал четыре языка, обладал мягкими манерами и вкрадчивой речью, какие никогда не заподозришь у мужчины с военным, а не придворным прошлым. Скорее лис, нежели волк, скорее кот, нежели лис – Анри Клетэн тащил за собой такой драконий хвост репутации, что прибытие его в Шотландию взволновало даже имперского посла в Лондоне де Сельва – тот был убежден, что француз отправлен в Эдинбург исключительно затем, чтобы чинить неприятности Габсбургам. Так оно, по сути, и было, но в частности Клетэн был зорким оком и верной рукой короля Генриха там, где де ла Бросс с Менажем погрязли в пучине лганья и кровной вражды сварливых лордов Шотландии.

– Это осиное гнездо! – удрученно признался де ла Бросс своему преемнику. – Не завидую вам, Анри… кроме того, что здесь дико холодно и сыро, так они же еще врут друг другу все время и, что ни час, хватаются за клинки!

– Справлюсь, даст Бог, не впервой! – отвечал Анри Клетэн с лучезарной улыбкой. – Мой нижайший поклон королю, де ла Бросс!

Очень средний рост, широкие плечи, теплые карие глаза, манера прищуриваться, как у парижского мальчишки, тянущегося срезать ваш кошелек. И да, он справлялся.

То было время, когда дипломаты отковывались не в кабинетах, но в пылу настоящих сражений на поле боя.

Королева приняла весть спокойно, насколько это позволял вихрь чувств в ее душе. Приемную уже заполняли лица знакомые, привычные: Хантли, Сазерленд, недавно женившийся на овдовевшей сестре графа Аргайла, лорд Ситон… но смотрела она только на Анри Клетэна, жестом позволяя подняться с колен, протягивая руку для поцелуя. Дуазель, летуче исполнив ритуал, спросил без обиняков:

– Этот человек может повредить нам, он опасен?

Не успев застать Босуэлла в Стерлинге, Клетэн был о нем порядком наслышан, и слухи эти не позволяли сбрасывать со счетов мятежного лорда-адмирала. Лондонский коллега де Ноайль писал Дуазелю, что виделся с Босуэллом на предмет купли, что они достигли договоренности, что пресловутый граф даже обещал свою помощь – хотя неясно, в чем она могла бы состоять, и что выглядит шотландец весьма потрепанным, ибо при дворе нового короля получает пока что также одни обещания, как и при короле старом. Но что тогда означало это деяние Босуэлла, и деяние вероломное?

– Он может быть опасен, – медленно проговорила королева, Патрик Хепберн стоял, как живой, перед внутренним взором, но теперь не только жгучее пламя тоски переполняло ее, но вскипала и ярость – к врагу упорному, не останавливающемуся ни перед чем. Вот, значит, как… теперь, в час бедствий, он снова предает, как предавал ранее. Смешное сердце, почему ты всегда надеешься на лучшее, надеешься, что ошиблась в своих чувствах, но не в самом мужчине? – Да, он может быть опасен, мсье Дуазель, ибо замок этот – из ключевых постов в Приграничье.

– Возможно, Ноайль мало дал ему, – предположил Дуазель. – И что теперь? Можем ли мы перекупить его обратно?

– Надо бы попытаться, но вряд ли удастся выжить оттуда англичан до нашей победы на поле боя.

Она говорила про победу – ибо не могла говорить иначе. Мсье Дуазель кинул на Мари де Гиз весьма внимательный взор. Анри Клетэн занял пустующее место возле королевы – мужчины, с кем можно поговорить, и почти безотчетно она рассуждала при нем вслух о вещах величайшей важности, как если бы оставалась наедине с собой в убежище верхней спальни. Тенета родного языка обволакивали королеву, усыпляя ее тревоги. А этот умел не только говорить, но и слушать – почти как тот. Почти. Лучше не думать об этом. Думать об этом нельзя.

– И что вы будете делать?

– А это решит регентский совет, а не я, мсье Дуазель, – отвечала соратнику королева, глядя мимо него. – Я пробовала укротить графа Босуэлла… однако не преуспела.

Лорд регентского совета Джордж Гордон Хантли, между тем, наблюдая за беседой королевы и посла, рассматривал последнего с тем видом, словно Дуазель был в самом деле лягушкой, предложенной ему к трапезе. Затем кисло спросил двоюродного брата вполголоса:

– Он только мне не нравится или он и тебе не нравится, Рой?

Кемпбелл оскалился – лениво, оборотень был сыт и доволен собой, и общим устройством семейных дел, и покоем в своих владениях. Он недавно замирил вражду с МакЛинами у себя на Островах, обручив дочь с наследником Гектора Мор МакЛина, женившись сам на его дочери Кэтрин. Девочка попалась забавная, и это его порядком развлекало среди трудов и дней.

– Не он тебе не нравится, а… Дуазель этот ничего, паренек годный. Не нравится тебе, а также и мне, то, что в Шотландии вдруг стало много французов. Мы ведь тут вообще не любим чужаков, Хантли. Но кабы не французы, тут стало бы слишком много сассенахов, уж будь уверен. Не нравится тебе еще больше, Джордж, то, что он, этот мсье Дуазель, сует свой пронырливый нос в наши дела… И не только сует, но и понимает, о чем идет речь. Стеснительно, согласен. А еще тебе не нравится, Джордж, что королева-мать с ним особенно доверительна, ибо он ей соотечественник, и потому ты чувствуешь себя обманутым. Так, слегка – но все-таки обойденным.

– Приятно с тобой беседовать, Рой, – молвил с отвращением Хантли, – даже я не могу так глубоко нырнуть в темные воды собственной души, как твое волчье рыло…

– А еще, Джордж, ты боишься, что мы смотрим вторую сцену той же самой комедии о неприступности вдовьей добродетели, и ты предпочел бы видеть рядом с этой леди Босуэлла, который тут, в сущности, был уместен, ибо он – наш… но не господина Дуазеля, потому что последний служит целям своим, а еще королю Франции, тогда как рейдер не служил никому, кроме самого себя… и в этом смысле был нам понятен. А вот куда клонит Дуазель…

Но тут беседа их пресеклась, ибо стало понятно, куда он клонит. Анри Клетэн смотрел прямо на горцев и прозвучал тот самый вопрос об их третьем, отсутствующем:

– Граф Хантли, он может быть нам опасен?

– Кто? – уточнил Джордж Гордон с самым любезным лицом.

– Да этот ваш… Босуэлл?

Шотландия, Эдинбург, Холируд, лето 1547

Тонкое сукно цвета золы и пепла, вышивка черным шелком. Ни одной огненной пряди из-под чепца. Скорей уж добродетельная протестантская леди, чем брошенная жена опального колдуна. Рональд Хей окинул даму одобрительным взором, но воздержался от слов, только поцеловал руку, подержал холодные пальцы, согревая в своих ладонях, чуть дольше, чем было позволительно по правилам хорошего тона:

– И ничего не бойтесь. Дети в Крайтоне, замок неприступен, а больше им нечем вам угрожать.

– Да, но они требуют, чтобы я вошла одна.

– И это не беда. С вами будет лорд Генри Синклер.

Агнесс, леди Морэм, кривовато улыбнулась, ей на миг изменила выдержка:

– Господь с вами, лорд Рональд, я видела кузена последний раз лет десять тому назад, в Эдинбурге, еще при живом короле… с какой стати ему брать меня под защиту? И сейчас вам одному, вам, никогда ничего не боявшемуся, я могу сказать… мне страшно.

В глазах Рональда Хея, прозрачных, как желтые глаза совы, отразилось довольно странное чувство, как если бы его ранили эти слова, потом он повторил:

– Ничего не бойтесь. Мне жаль, что я не могу войти с вами, но здесь со мной двести человек, и всё это люди Босуэлла. Мы разберем по камушку здание Парламента, если понадобится, моя госпожа. И они там, внутри, это знают…

Внутри знали не только это.

– Она явилась не одна.

– Еще бы… это же Хей Хаулетт, бывший капитан ее бывшего мужа.

– Мы можем что-нибудь сделать с ним?

– Если желаете беспощадной резни – извольте. Я бы не трогал. Да и зачем нам его жена – хоть в монастырь ее отправьте, хоть в Толбут, он не поменяет ее на замок обратно, не тот человек Белокурый. И надо же было ему припасти нам такую подлость за четверть часа до войны!

– Что же вы тогда предлагаете?

– Пусть леди поклянется в верности королеве под большим залогом, пусть откажется от него. Там поглядим. Если нарушит клятву – падет один из лордов королевы, сам Синклер, что нам только на руку, деньги уйдут в казну, а у нас будет повод отобрать у Хепбернов еще и Крайтон… под предлогом обеспечения безопасности на границе.

Мастер Эрскин и епископ Данкельда – увы, все еще не архиепископ Сент-Эндрюсский. Джордж Дуглас Питтендрейк и граф Ангус самолично. Графы Хантли и Аргайл. Лорды Ливингстон, Ситон, Огилви, Грей. Ее величество королева-мать и его светлость регент королевства, граф Арран. Полон зал Парламента жадных до ее унижения, до ее одиночества и позора – Агнесс Синклер, леди Морэм, бывшая графиня Босуэлл, неторопливо плыла, ведомая двоюродным братом, к месту, где обычно стоят ответчики, дающие показания – и присягу на Библии. Лорд Генри Синклер хмурился и молчал всю дорогу, он был крайне недоволен тем, что имя его впутано в эту грязную историю, но кровь не водица, и отречься от кузины, не потеряв во мнении королевы-матери, он никак не мог.

Слова присяги, слова верности королеве Шотландии, слова, подтверждающие ее намерение говорить правду, как пред лицом Господа. Голос епископа Данкельда звучит отчужденно и сухо, это голос судии, но не пастыря чад заблудших. Перечисление секретарем регента всех вин ее мужа, всех грехов и мерзостей, и в последних строках – вероломная сдача Хейлса англичанам. Публичное обвинение Патрика Хепберна, бывшего графа Босуэлла, в государственной измене короне и королеве, с отрешением его от всех прав и земель, всех доходов и достояния – и публичное же его осуждение также единогласно. Всё… отныне всё, что есть у нее, Агнесс Синклер – манор Морэма, леса вокруг, с мельницей, арендаторами и прочим, данные ей по письму расставания. Она выслушала молча, не умоляла, не ударилась в слезы, не взывала о снисхождении к королеве.

Королева!

Вот она, восседает на помосте под балдахином, новая Иезавель, заклейменная Ноксом, блудница, лживая тварь, чей соблазн стоил Агнесс Синклер разрушения брака и падения в нищету ее детей. Ибо не помани она Патрика Хепберна возможностью, у того хватило бы здравого смысла воздержаться, как хватало в прежние годы. Ослепленная вспыхнувшей внутри болью, Агнесс сама почти верила в это. Ибо зло и в сей женщине также, не в одной только похоти мужчины, зло всегда имеет две стороны.

Мерный голос секретаря суда вернул ее от дум к действительности:

– Под страхом штрафа в тысячу фунтов, леди Морэм, запрещено вам писать, обмениваться гонцами, иным образом оказывать помощь и содействие признанному виновным в государственной измене указанному Патрику Хепберну, бывшему графу Босуэллу. Вам ясно?

– Вполне.

– И помните, что любые сношения с этим человеком суть великая угроза вашей бессмертной душе, грех, который едва ли будет прощен лишь молитвой и покаянием, что в глазах Господа, что пред лицом людей.

И это говорилось здесь, открыто, в ее присутствии, той, что спала с ее мужем – при живой жене – три года подряд, а ныне находилась, безмолвна и холодна, словно статуя непорочной Девы, во главе регентского совета… и какой целомудренной, скромной вдовой выглядела сейчас! Сношения?! Лютая кровь Хепбернов вскипела по венам Агнесс, урожденной Синклер, бывшей графини Босуэлл.

– Можете идти, леди, и славьте милосердие королевы, нашей госпожи.

В полной тишине поклонилась она помосту. Реверанс леди Морэм был из самых изящных, которые видел высокий суд пэров, но после, когда ропот лордов в зале умолк, Агнесс вздернула подбородок выше, маленькая женщина в сером, с величественной осанкой героинь древности, одна против всех:

– Благодарю вас, – и обронила, так отчетливо влагая в уши слушателей каждое слово, словно то были капли худшего яда, уже поворачиваясь, чтобы уйти. – Но, право, не стоит хлопот налагать штраф, милорды. Пусть королева, если ей угодно, берет моего мужа – я им насладилась сполна.

Лорд Генри Синклер отдернул руку, протянутую было кузине.

Шлейф серого платья медленно шуршал по плитам пола, удаляясь, пока Мари де Гиз не смела перевести дыхание, и кровь отлила от ее лица.

В глазах леди Морэм стояли слезы.

Шотландия, Ист-Лотиан, Хейлс, лето 1547

На Западной башне Хейлса ветер раздувал штандарт Греев Вилтона.

В Западной башне лорд Рональд Хей имел неприятнейшую беседу с носителем этого штандарта. Хей и вообще терпеть не мог сассенахов, уступая пальму первенства в этой ненависти, глубинной и лютой, разве что Уолтеру Скотту, однако конкретно этот представитель враждебной нации не нравился ему особенно. Уильям Грей, тринадцатый барон Грей де Вилтон, высокий рост, широкие плечи, окладистая черная борода – он был огромен, как огромно было Пантагрюэлево чрево его, обтянутое разрезным колетом, и не столь богато вышитый бархат дублета, сколь тщеславие его выпячивалось в те прорези. Жрет, понимаешь ли, каплунов Босуэлла, запивает их рейнским Босуэлла и не стесняется порыгивать. На лице Рональда Хея, восседающего в кресле напротив господина барона, блуждала легкая улыбка, настолько ему несвойственная, что человеку, хорошо его знавшему, при виде ее тотчас сделалось бы холодно. Полчаса примерно Хей, прибывший в замок забрать некоторые личные вещи Босуэлла из мест, одному ему ведомых, выслушивал убеждения Грея, переходящие в требования, дать присягу королю Эдуарду Тюдору. Лорду Рональду порядком наскучило такое время препровождение: