Маленький Фишкин. Быль-небылица

– Ешьте, Карл Иванович! А мы потом зайдем…

Дома было не до нас. Все толпились в сарае, где тетя Катя доила «потерянную» корову. Сестра Жанна, увидев меня, зашипела:

– Фишка-воришка!.. Из-за тебя нас с Веркой завтра гонят пасти эту Манюню! Как мы с ней управимся? Ты посмотри на ее рога!

– Большое дело! Возьми хворостину покрепче!

– Му-у!.. – сказал Сюня и, выставив руки рогами, замотал головой.

– Ша! – зашумела на нас тетя Катя. – Гей вон отсюда, голота паршивая!.. Чтобы духу вашего возле скотины не было!

И мама увела меня ужинать…

Когда все в доме угомонились, мы с Сюней спустились в пещеру. Сюня зажег коптилку, а я поставил на столик бутыль с водой.

– Придется вам, Карл Иванович, побыть здесь. В город вам нельзя. Говорят, милиция ищет…

– О, майн Гот! – застонал бедный немец. – Я здесь ум цу штербен… умирать буду…

– Смотреть Америку! – потребовал вдруг мой дядька. А я даже обрадовался, потому что совсем не знал, как успокоить старичка.

Карл Иванович послушно полез в футляр. Достал телескоп и прикрепил его к штативу. Стараясь не шуметь, мы прокрались в угол двора, за куст бузины.

Луна уже переползла через забор. Телескоп чуть поблескивал в ее свете. Карл Иванович крутил какие-то головки на нем.

– Смотреть! – предложил Карл Иванович Сюне. Тот послушно припал к трубе.

Он смотрел, смотрел, а потом начал неслышно ругаться:

– Штинкенде немец!.. Штинкенде труба!.. Жопу какую-то показывает!..

Я заглянул в глазок: и правда, вместо луны в телескопе желтело размытое пятно.

А-а, вспомнил я, Карлуша же крутил вот эту головку. Я покрутил ее в одну сторону – пятно надвинулось на меня… потом в другую – оно отодвинулось… и вдруг картинка прояснилась! Огромный шар висел в черноте! Он был так близко, что я даже отшатнулся!

– Смотри!

Мой дядя уставился в глазок. Потом, как и я, покрутил головку в одну сторону… в другую…

– Зейст! – только и мог сказать он. – Смотри!

Рядом с первой была еще одна головка. Я осторожно покрутил ее. Сюня сначала погрозил мне кулаком, но потом шумно втянул воздух.

– Зейст!.. А гройс!.. О!..

Я бесцеремонно оттолкнул его. Луна стала еще ближе. Черноты совсем не осталось, а прямо рядом – рукой подать! – теснились круглые дыры, как оспины на сюнином лице…

Я вспомнил о ручке на треноге и крутанул ее. И поплыл над оспинами! Я летел над самой луной!

Потом я показал этот фокус Сюне. Пока он восторженно гудел что-то, Карл Иванович нащупал на трубе железную стрелку – как на циферблате часов – и сдвинул ее вправо. Мой дядя вдруг замер, потом стал шарить рукой по трубе…

– Гройс! Делай а гройс!..

Карл Иванович крутанул вторую головку… еще…

– Штейт! – скомандовал дядя. – Стой!.. Уй-юй-юй! – завопил он. – Америка!

– Дай позычить!

Сюня неохотно отступил… На дне лунной дырки стояла какая-то будка на тонких ножках. А рядом бродил …человек! Он был похож на водолаза: в таком же шлеме… и двигался так же медленно… как на морском дне… За его спиной торчала палка с флагом… Я приблизил картинку. На флаге были звезды и полосы…

– Звезды и полосы, – сказал я.

– Америка!.. Америка! – восторженно твердил Сюня. «Это он о флаге!» – догадался я.

Вдруг картинка отъехала сама по себе, и я увидел второго человека-водолаза. Он ехал по луне на машинке, вроде педальной, и махал мне рукой! Я тоже замахал ему… Но тут мое место занял Сюня.

– Америка?.. Луна?.. – не мог понять он.

Карл Иванович пристроился к телескопу и зашептал:

– Дас ист цукунфт… Это еще может быть…

Как это? Как это? – не понял я. Это было или будет?

– Сеня! Домой! – раздался мамин голос. – Спать пора!

– Сейчас! Иду! – не стал спорить я. И убежал, оставив Карла Ивановича складывать его игрушку.

Утро в нашем доме, как, наверное, и во всех домах страны, начиналось со сводки «Совинформбюро». «В течение 17 августа, – хрипел репродуктор, – наши войска на Брянском направлении продолжали наступление и, продвинувшись на отдельных участках вперёд от 4 до 6 километров, заняли свыше 60 населённых пунктов…».

Дальше я слушать не стал, потому что за окном уже слышался разбойничий цыганский свист…

Свистел Лекса.

– Айда! – махнул он рукой. – Ефрем давно ушел. Ругаться будет!..

– Э, красавчик мой, – осмотрела меня Соня. – Ну, сегодня ты совсем рома!

А я, и правда не умывался, не причесывался с утра, и рубашонка на мне была та же, цыганская… Нам с Сюней пришлось припустить, чтобы догнать табор. И все-таки я не мог удержаться, чтобы на бегу не сообщить Лексе:

– А знаешь что! На луне люди есть!

– Хо! – не удивился цыганенок. – Кто ж этого не знает! Наши ромы давно до луны добрались!

– Какие ромы?.. Американцы! Там американский флаг торчит! Звезды и полосы!..

Конечно, меня распирало от увиденного. Что это было? Какое-то кино? Или телескоп Карла Ивановича показал нам что-то взаправдашнее, что случилось на самом деле? Люди на луне! Хорошо бы рассказать обо всем Соломону. Но он же по самую макушку торчал в своем «гешефте!

И потом: что делать с самим Карлом Ивановичем? Сколько можно прятать его в землянке? Двор же маленький, и рано или поздно кто-то обязательно наткнется на него… Я понимал, что без помощи Соломона нам не обойтись. А, может, цыганский король нам поможет?

В этот раз Ефрем привел нас к центру. На площади у магазина стояла лошадь с телегой. Возчик неторопливо сполз с телеги и поздоровался с Ефремом.

– Ты карауль здесь! – велел мне Ефрем. – Увидишь лягавых, лети до нас!.. А вы за мной! – повел он остальных во двор, к заднему входу в магазин.

Я оглянулся на антикварный. Дверь его была открыта, там суетились какие-то люди. Я хотел подойти поближе, но тут из подворотни появились возчик с Сюней. Они тащили сразу два ящика, поставленные один на другой. Из верхнего торчали горлышки бутылок… Потом Лекса с ребятами вынесли еще по ящику.

– Ну как? – спросил, выходя, Ефрем.

– Да никак… – ответил я. – Только вон там какие-то военные… – показал я на антикварный. – Магазин же разграбили… И хозяин куда-то пропал…

– А ты откуда знаешь? – подозрительно спросил цыган.

– Да ребята вчера сказали.

– Водку накройте! – приказал Ефрем. – А я пойду гляну, что за хамишусер!

Он скоро вернулся, озадаченный.

– Ну и дела! Оказываются, и правда, грабанули! И хозяин пропал. Видать тюкнули, и концы в воду…

– А, может, он спрятался…

– А тебе откуда знать? – с прищуром посмотрел Ефрем.

– Э! – махнул он рукой. – Нехай с вами Соломон разбирается!.. Поехали!

Мы уселись в телегу и затряслись по булыжнику… по трамвайным рельсам… по мосту… Бутылки тихонько позвякивали в ящиках, ребята мурлыкали что-то цыганское… Возчик завернул лошадь в ворота рынка.

На рынке нас встречал Соломон.

– Бикицер! Бикицер! – торопил он нас. – В «Чайную»! Начальство уж копытами бьет!

Базарной «толкучки» сегодня не было. Весь народ толпился возле новенького сортира. Он был украшен еловыми лапами и отгорожен красной ленточкой. Раненый наяривал на гармошке «Катюшу». Цыганята ходили колесом. Было как на празднике.

Потом какой-то начальник говорил речь. Начал он, конечно, с подвигов красноармейцев на фронте. От них перешел к труженикам тыла, рассказал о героических рабочих и колхозниках нашей области, и похвалил дирекцию рынка. В тяжелых военных условиях она подарила городу… Как же он сказал?.. Костер?.. Нет… Печь?.. Нет… Очаг! Он сказал: – Еще один очаг культуры!

Все захлопали. Раненый заиграл «Варяга». Соломон протянул начальнику ножницы. Тот разрезал ленточку. И важные люди неторопливо потянулись внутрь. Мужчины за стенку с мальчиком, женщины – за девочку.

Правда, тут что-то пошло не так. В мужском отделении стало слышно глухое ворчание. Потом зазвенели шлепки, и раздался отчаянный детский визг. На улицу выскочил Ефрем с голоштанным цыганенком под мышкой.

– Чье? – строго спросил он.

– Мое! – молодая цыганка прямо вырвала ребенка у Ефрема. Да еще и выдала что-то не очень ласковое своему «королю». Но Ефрем только усмехнулся и негромко объяснил Соломону:

– Проскользнул паршивец допреж всех… И хороший след оставил! Прямо на полу!

Из сортира вышла старушка в синем халате с ведром и мокрой шваброй. И знаете… Это была моя бабушка Злата Семеновна! Видно, Соломон приставил на «хлебное» место своего человечка.

Выходящее начальство народ встречал хлопками. Кто-то даже закричал «Ура!». Гармонист заиграл марш. И Соломон затопал своей деревяшкой впереди всех, повел в «Чайную» отмечать праздник.

А мы стали в общую очередь. На входе стояла баба Злата с рулончиком трамвайных билетов на груди. В обмен на гривенник она отрывала билетик и выдавала каждому лоскуток газеты.

Уборная была сама простая. Приступочка с «очками» над ямой. Пахло здесь пока что свежим деревом и еловой смолой. Интересно, надолго ли эта чистота?

Настроение мне испортил Лекса.

– Слышь, Сесеня! – позвал он меня. – А чего это про вас какой-то военный спрашивает? С палочкой?

Бух! У меня прямо сердце в пятки упало.

– Которые, говорит, по городу с коровой бродят…

– Не… не… не знаю… – зазаикался я. – А ч… ч… что ты ему сказал?

– Да не бойсь! Мы своих не продаем! Видом, сказал, не видывали, слыхом не слыхивали… Ха! Захотел от цыгана правду узнать!

Он оглядел мою замызганную одежонку и еще больше растрепал мне волосы.

– А ты все-таки ходи, да оглядывайся!

Ох, как я оглядывался! Всю дорогу домой. И Сюне велел идти по другой улице. И Карла Ивановича напугал до смерти.

– Аллес!.. Все!.. Мне отсюда только нах кладбищ! – сам себя похоронил бедный немец.

Мне это как-то не улыбалось. Он что, будет прятаться у нас до скончания века?.. А что делать? Не выгонять же его?

А чем его кормить? Кроме карточек, нужны еще и деньги.

Я набрался смелости и промямлил об этом старику. Он сразу засуетился, полез в свою сумку.

– Вот ваши фюнфхундерт рубель! Возьмите!.. Труба так и так теперь ваш… А на эти гельд покупайт кое-что кушать!

Он прижал сумку к груди.

– Здесь деньги!.. Русски немец собрал на самолет. Чтоб там – он показал пальцем на потолок, – знали, что мы против наци!

Легко сказать «покупайте»! Мы же теперь работали на Ефрема. На третий день он снова потащил нас на площадь. Водку выносили из задних дверей комиссионного магазина. Она продавалась здесь без карточек, но по диким ценам. А на базаре водка, видать, стоила еще дороже. А то стали бы Ефрем с Соломоном заниматься этим гешефтом!

Целый день мы с Сюней караулили чертовы ящики. Приходили какие-то люди, перекладывали бутылки в закрытые сумки и исчезали на «толкучке». А я сидел и дрожал. Каждую минуту мог появиться хромой военный, Или, еще хуже, мои одноклассники. Вот здорово, если они увидят, что их друг по октябрятскому звену занимается спекуляцией!

Отпуская нас домой, Соломон велел завтра снова идти с Ефремом:

– И не вздумайте ляпнуть дома, что продали корову! Говорите, что убежала!.. Слышите!

– Гей ин дрерд! – привычно пробурчал Сюня. А Соломон крикнул вдогонку:

– И зарубите на носу: вы теперь рабы фараона!

Как мы могли уйти с рынка, не навестив новую уборную? Очереди у нее не было. Но пролом в ограде был заделан, и народ, хочешь, не хочешь, должен был отдавать свои гривенники нашей бабке. С нас она денег не взяла, но и газеткой не отоварила. Да мы ничего серьезного делать и не собирались.

В сортире все еще пахло свежим деревом. Но стены были уже кое-где расписаны и разрисованы. Сюне так понравились одни стихи, что он заставил меня выучить их наизусть:

 
«Сижу на краю унитаза,
Как горный орел на вершине Кавказа!»
 

– Ком а гер! – позвала нас баба Злата. В смысле «идите сюда!». И придумала для нас работу: резать старые газеты на ровные лоскутки. Сюня ворчал, а мне нравилось. Я старался, чтобы каждый лоскуток был с картинкой. Пусть человек посмотрит что-нибудь интересное, пока сидит горным орлом.

Базар к вечеру совсем опустел. Мы с трудом купили кусок ливерной колбасы и пяток яиц. Для Карла Ивановича. Но их же варить надо.

Я давно приметил в тети Катином сарае старую керосинку.

Правда она была без слюдяного окошечка. Но я знал, где хозяйка прячет кусочки слюды и где стоит бидон с керосином.

Карл Иванович оказался мастером на все руки. Он вставил слюду, обрезал обгорелый фитиль и залил керосин. И скоро в миске с яйцами забулькала вода.

– Цимес! – сказал Сюня, пуская слюну.

Как-то утром у нашего дома остановилась извозчичья коляска. С нее соскочил худющий человечек в парусиновых брюках и мятой тенниске. Он сунул кучеру скомканную денежку и спустил на землю драный чемодан, обмотанный веревками.

К тому времени мы уже стояли рядом.

– Это дом двадцать четыре? – спросил человечек.

– Да, – ответил я. – А вам кого?

Человечек достал из кармана бумажку с адресом.

– Самуцевич Марту Казимировну, – прочитал он. И вдруг закашлялся. И кашлял долго, сгибаясь пополам и сплевывая в платок.

– А-а… Вам на ту половину! А на этой мы живем! – доложил я, когда кашель перестал бить его.

– Значит, будем соседями! – поклонился человечек. – Меня зовут Анатолий… Дядя Толя. А вас?

– Я Сеня… Семен Фишкин!.. А это мой дядя Сюня!.. Ну то есть Израиль… Тоже Фишкин!

– Очень приятно! – Человечек смешно шаркнул ножкой и потащил чемодан к соседней калитке. А мы отправились на работу.

«Работали» мы сегодня на свиной тушенке. Американской. Ничего вкуснее в жизни не ел. Поэтому я не столько стерег ее, сколько слюну собирал и сплевывал. Где ее только Соломон брал? А где он водку брал? А откуда брались товары, которые продавались на базаре? Может, из комиссионного. А, может… Как-то я понимал, что лучше об этом не спрашивать…

Последний ящик, надо же такому случиться, цыганята уронили, да прямо на Сюнин сапог. Он завопил не своим голосом. Но не громче Соломона, когда он увидел пару сплющенных банок. Ефрем стал махать кнутом, Лекса и Джура скакали вокруг пустой телеги, а возчик только посмеивался. Да и Ефрем ни с того, ни с сего вдруг подмигнул мне.

Сюня перестал шипеть, когда Соломон вскрыл битые банки и намазал каждому по хорошему куску черного хлеба. Белый жир таял во рту, сладкие волокна не хотели утекать с языка.

– Второй фронт! – сказал Ефрем, поглаживая себя по животу, а Соломон стал приставать ко мне:

– Ну что вы там увидели в свой шмелескоп?

Я даже обрадовался, что могу рассказать ему.

– Там были люди на луне! Вроде водолазов! И флаг!.. Сюня говорит: американский!

– Мишигене коп! Какой флаг! Какие люди! У тебя от твоих книг голова на бок съехала!

– Но Сюня-то тоже видел!

– А у этого никогда прямо не стояла! Был один мишигаст, стало два!

– Ин дрерд! – буркнул Сюня, облизывая жирные пальцы.

– Сходи лучше к бабке! – послал меня Соломон. – Поможешь там по хозяйству!

Запах «хозяйства» чувствовался уже на подходе. И пахло не свежими досками. Да и как не пахнуть: бабка продавала больше билетиков, чем было посадочных мест. Вот люди и делали свои дела мимо «очков».

– Чтоб оно все гешволт было! – проклинала бабка Злата неизвестно кого, размахивая вонючей шваброй. Но гривенники в ее кондукторской сумке звенели.

Я, как и вчера, занялся газетами. На всякий случай я шарил глазами по страницам: нет ли там чего-нибудь про полет на луну. Но газеты были чуть ли не прошлогодние. Еще до Сталинграда… И на картинках были подбитые немецкие танки, наши отважные снайперы и бородатые партизаны. И еще много фотографий парада на Красной площади. И лица вождей на Мавзолее. Я старался вырезать их аккуратнее, чтобы, не дай бог, не оставить кого-нибудь без уха…

– Фартиг! – сказала баба Злата. – Готово!

В том смысле, что газетный запас уже выше крыши и я могу отправляться к Соломону.

– Как народ? – спросил Соломон.

– Ходит, – честно ответил я. – И в толчки, и мимо.

Мама сегодня пришла пораньше. Она сидела на крыльце и трясла бутылку с молоком. Взбивала масло. Молоко у нашей Маньки было жирное. Ну, не у нашей, конечно. Корова была хозяйская, тети Катина. Иногда мама покупала у нее немного молока и сбивала из него масло. А по карточкам вместо масла давали комбижир, да и то не каждый месяц.

– О, сыночек пришел! – сказала мама. Я обрадовался. Значит, простила мне и деньги, и корову. А то ведь ни она, ни папа уже сколько дней со мной не разговаривали!

– Ну-ка, поболтай немножко, а то у меня руки скоро отвалятся!

Я взял у мамы бутылку и, придерживая пробку, начал изо всех сил трясти ее, так что крыльцо заходило ходуном.

– Сеня! – остановила меня мама. – Ты же не маслобойка!

Она сняла очки, забрызганные молоком, и запела свою любимую:

 
– А у перепелки сердечко болит,
Ты ж моя, ты ж моя перепелочка!
Ты ж моя, ты ж моя невеличкая!
 

Я всегда готов был подпеть, не заботясь о чужих ушах:

 
– А у перепелки лапки болят,
Ты ж моя, ты ж моя перепелочка!
Ты ж моя, ты ж моя невеличкая!
 

Я тряс бутылку и тряс. И видел, как в молоке появляются первые жиринки, как они слипаются в круглые шарики.

– Масло! – показал я маме, и мы вместе запели мамину детскую песню

 
– Нас рано, нас рано мать разбудила,
С раками, с раками суп нам сварила…
 

Мама была из Белоруссии. Она часто вспоминала свою деревню Ивашкевичи, которую почему-то называла местечком. А в школу она бегала в другое местечко – Копоткевичи. «До самой зимы босиком! – вспоминала мама. – Детей было много, а папа, твой дедушка, умер рано, бабушка крутилась одна, где ж на всех обуви напасешься…».

Мама хорошо помнила день, когда учительница вошла в класс и объявила: «Дети, можете идти домой! Сегодня занятий не будет. Умер наш вождь Владимир Ильич Ленин!».

Каждый раз, когда она рассказывала про это, я вытягивался в струнку и громко декламировал:

 
Камень на камень, кирпич на кирпич
Умер наш Ленин Владимир Ильич!
 

А Сюня, если ему случалось быть рядом, тоже вытягивался, отдавал честь и пел своим детским голосом: – Умер наш дядя, как жалко нам его!.. А тетка Рейзл, если слышала это, кричала громким шепотом: – Швайгт! Молчите! Загреметь захотели!..

– Хотим! – отвечали мы с Сюней и принимались греметь всем, что было под рукой…

– Мам, а у нас новый сосед! – поделился я новостью.

– Знаю! – сказала мама. – Это наш конструктор Толя Стеркин… Ты, пожалуйста, держись от него подальше!

– Почему?

– Он из этих… из врагов народа!

– А почему же он не в тюрьме?

– Говорят, он придумал что-то… Очень полезное… Вот его и освободили. Таких на заводе называют вольняшками… Но знаешь, сегодня он вольняшка, а завтра его опять могут…

Мама замолчала и стала вытряхивать из бутылки кусочки масла. Их было совсем чуть-чуть, и все они были облеплены капельками воды. А из оставшегося молока мама собиралась сварить ячневую кашу и заправить ее этим маслом. А то все картошка и картошка!..

– Вот подожди! – сказала мама. – Отдаст папа долг за этот… «очаг культуры»… начнут бабушкины гривенники и на нас капать. Тогда настоящего масла купим… А, может, и на пропуск соберем…

Это была мамина мечта – пропуск в Москву… Его можно было получить по вызову… Или купить. Без денег выдавали пропуска ученым, инженерам, артистам…

А про врагов народа я знал. Мы бегали в кино на «Ошибку инженера Кочина» и на «Партийный билет». Да и в школе рассказывали о том, как эти враги хотели помешать нам идти к светлому будущему. У, гады! Они пробрались даже в мой учебник истории. Он был старый, довоенный еще, и там сохранились зарешеченные портреты. Решетки были нанесены фиолетовыми чернилами, лица за ними не различались, но имена под ними все же угадывались: «Маршал Советского Союза Блюхер»… «Маршал Советского Союза Егоров»…

Через несколько дней у ворот кладбища был цирк. Цыганский. Лекса, Джура и другие мальчишки стояли кругом, Соня била в бубен, Ефрем щелкал кнутом, а в середине круга скакала… наша Манюня!

Больше всех веселились мои сестренки Жанна и Вера.

– Вы что, с ума сошли? Да вас тетя Катя за корову убьет!

– Подумаешь! – огрызнулась Жанна. – С коровы не убудет! Видишь, какая она веселая! Поплясала, попрыгала!

– А нам дядя Ефрем обещал суфле купить! – проговорилась Вера. – И Маньку напоил чем-то из бутылочки!..

– Ну, все! Молоко теперь будет цыганское!

– Нравится? – подошел ко мне Ефрем. – Хоть сейчас в цирк! Мы из вашей коровы приму сделаем!

– Вы сначала у хозяйки спросите!

– Э, чаво-сынок, да чтобы цыган с бабой не договорился! Как кличут хозяйку-то?

– Тетя Катя… Катерина Исаковна, то есть…

На все это представление во все глаза смотрел вышедший из дома жилец нашей соседки, дядя Толя. Бывший враг народа. С нашим семейством он не общался, просто здоровался при редких встречах и все. А еще он кашлял. Иногда целые ночи напролет из-за стенки раздавалось его сухое «кхе-кхе»…

– Не жилец, – говорила про него тетка Рейзл. – Отбили они ему легкие…

Кто «они» и как это «отбили», она не объясняла. Зато мама все время повторяла, чтобы я обходил его стороной.

– У-у! – сказал сосед, увидев скачущую корову. – Да это мировой номер! Прямо «Лебединое озеро»!

Что за «лебединое озеро»? Я чуть было не спросил его. И все-таки пересилил себя, отвернулся, сделал вид, что не слышу. У, как я ненавидел «врагов народа»! Это они убили нашего любимого вождя товарища Кирова! И великого пролетарского писателя Максима Горького! И самого смелого на свете летчика Валерия Чкалова! Это они зарезали пионера Павлика Морозова, который не побоялся разоблачить кулаков-вредителей в собственной семье!..

– Смотрел «Лебединое озеро»? – не отставал бывший враг от меня. – Та-тара-тара-та-та-там… – запел, замычал он. Но вдруг зашелся в кашле, даже согнулся пополам и не то что говорить, даже расслышать меня не мог. Зато заговорила вдруг цыганка Соня.

– Э, золотой мой! – обняла она его за плечи. – Лечить тебя надо!

– Кх-кхак? – не мог остановиться бывший враг. – От лекарств никакого толка!…

– Лекарства, мой серебряный, разные… У нас, у ромов, свои. Они любую хворь лечат! Да и слово мы знаем заговорное!

– Сестра! – совсем по-взрослому окликнул Соню Лекса. – Буты тэкэрэс! Работать пора!

И тут я вспомнил, что сегодня суббота. И надо забирать брата Мишу. Всю войну его отдавали в недельный детский сад. Сад был за городом, детей отвозили и привозили на автобусе. В понедельник утром его отводила к автобусу мама, а в субботу забирать его должен был я.

Конечно, я опоздал. Миша оставался последним, и шофер уже не знал, чем его развлечь. Брат кинулся было ко мне, но я осторожно придержал его на расстоянии. Там, в саду, их не мыли никогда, что ли? Только каждый раз Миша привозил воз и маленькую тележку вшей. Так что сначала я внимательно оглядел его.

Вот это да! Сегодня было что-то отдельное, как говорила тетка Рейзл! Волосы на голове брата прямо шевелились. Вши, не стесняясь, бродили по шее. Даже брови были серыми от гнид. Пришлось вести его, держа за пальчик. Всю дорогу он орал басом, откуда только силы брались. И продолжал орать во дворе, пока я звал маму.

– Где Мишенька? – кинулась она ко мне.

– Иди, посмотри! – пригласил я ее.

– Готыню! – всплеснула мама руками. – На нем же пустого места нет!.. Чтоб у них руки отсохли, у шлемазл!..

Она побежала за горячей водой и керосином, а я потащил упирающегося братца в угол двора, за куст бузины, подальше от укоряющих глаз моих теток. Они были чистюли, а вот языки у них…

Этим вечером мы не смогли добраться до телескопа. Тетя Катя, подоив корову, удивилась желтому цвету молока и пристала к Жанке:

– Она что у вас акацию жевала?.. Так вы за ней смотрели? Капцонес!.. Сколько раз говорила этим мишигастам, – она показала на нас с Сюней, – не водите корову на кладбище!

– А куда же было ее водить? – не выдержал я. – На завод что ли?

– Ты еще будешь мне хамить!

– Но, правда, Катя! – вмешалась мама. – Нигде, кроме кладбища, травы нет…

– Поискали, нашлась бы!.. Что мне теперь с этим молоком делать?

– Масло сбить! – быстро подсказал я.

– Ага!.. Чтоб потом полбазара за мной бегала!.. Нате, травитесь сами!

Она поставила бидон на стол и ушла к себе… Баба Злата, кряхтя, сползла с кровати, где она уже устроилась на ночь, и заглянула в бидон.

– Шо це воно?.. Справди, жовтий… – Она окунула в молоко палец, облизнула его. – А шо? А гуте милх! – Бабушка зачерпнула кружку и с удовольствием выпила.

– Амехаим! – засияла бабушка своими двумя зубами.

– А мы что – рыжие! – Жанна и Вера тоже похватали кружки. И тетя Фрима налила себе.

А мама протянула по стакану мне и Сюне. Даже тетка Рейзл, как всегда что-то ворча, приложилась к молоку.

…Я спал, и мне снилась бомбежка… Мы лежали в поле, в каких-то воронках. В небе гудели самолеты, что-то сверкало, что-то ухало совсем рядом. А Мишка надрывался ревом. И люди вокруг кричали, что немцы там, наверху, слышат этот крик, у них такие аппараты есть! И что его белое одеяльце с неба видно. И прямо стаскивали с брата это несчастное одеяло… Потом засвистел паровоз, и люди кинулись к вагонам, и мама тащила меня и Мишку. А про одеяло забыла…

– А одеялко-то было чисто пуховое! Так жалко, так жалко!..

Оказывается, мне снилось то, что мама рассказывала. Только голос у нее почему-то был веселый. И таким же веселым голосом заговорила вдруг тетка Рейзл:

– Хе, смешно!.. Подумаешь, одеяло бросила!.. А сколько их валялось по сторонам, когда все Кунцево по Можайке драпало!.. Подушки… чемоданы… коляски… Как услышали, что немец уже в Химках!.. Хе-хе! Все бебехи побросали!.. Абы токо до теплушек дорваться!..

…Я снова спал и видел, как люди несутся по платформе, отталкивая друг друга, теряя детей, впихивая узлы в товарные вагоны, я сам когда-то был задавлен такой толпой в тоннеле, когда бомба попала в станцию «Киевская»… Да… Все бегут… И только одна тетка Рейзл выступает, не торопясь, брезгливо лавируя между потерявшими голову людьми. Одной рукой она держит раскрытый зонтик, другой бережно несет портфель. Большой кожаный портфель с двумя замками… Я давно на него зырился…

– Зейст! Лехелте!.. Смеетесь! – сказала тетя Фрима. – А как мы семь суток с покойником ехали!.. Хо-хо-хо!.. Сначала-то он почти живой был, дочь его на верхнюю нару запихнула, да привязала, а то он все метался… «Гу-гу-гу!» говорил. А на четвертую ночь захрипел… Это уже за Уралом было… А с утра затих… Вся его мешпуха, зараза, неделю молчала… хотела до Челябинска довести… они там собирались сходить… А потом такой вонь пошел… ой, не могу!.. Все спрашивают, может ктой обосрался… пусть скажет… А чего он уже може казать? Он уже усе казал… Прохфессор, говорят, был… А осталось одно «гу-гу»… Умора…

Но никто уже не смеялся.

– Попили молочка! – сказала мама. А я вспомнил:

– Да это же цыган нашу Маньку чем-то поил! Так она у него потом плясала!

– Фишка! – закричала из своего угла Жанна. – Не гавкай!

Я примерился в нее подушкой, но тут тетка Рейзл зевнула и подвела итог:

– Мишигенер день!.. С утра какой-то военный приставал. Я ему чек выбила, а он не отходит… «Вам кто-нибудь говорил, спрашивает, будто на луне люди есть?»… «Да, говорю, и один уже оттуда свалился!..»

– Ну и что он? – спросил я, стараясь не сильно пугаться.

– Отчепился… И ты отчепись!

На другой день было воскресенье. Но цыганский гомон у наших ворот был еще громче. Цыганята прыгали вокруг верблюда, запряженного в арбу. Каждый месяц этот верблюд привозил к соседям напротив старого казаха, закутанного в ватный халат. А еще в любое время года на голове у него красовалась меховая шапка. Внуки называли старика Бабай, а он, обнимая казахчат, называл их немного странными именами: Сирик и Серал. Может, по-казахски они значили что-то другое… Бабай привозил в город продукты, городские родичи меняли их на вещи, еще остававшиеся у эвакуированных.

Недавно мама выменяла у них свое последнее нарядное платье, серое в искорку, на круг сливочного масла…

Лекса, конечно, уже вскарабкался на верблюжью спину и гордо восседал между горбами. Он лупил босыми пятками по бокам, но верблюд невозмутимо двигал челюстями, пережевывая жвачку. Только когда цыганята стали бесцеремонно дергать его за узду, верблюд перевел задумчивый взгляд со своих ног на толпу маленьких хулиганов.

– Сейчас плюнет! – предупредил наш сосед дядя Толя.

И точно: верблюд плюнул. Могучая струя угодила прямо в голову самого задиристого цыганенка. Джура отплевывался и беспомощно протирал глаза, а остальная толпа без всякого сочувствия покатывалась со смеху. Мой Сюня в восторге подпрыгивал и хлопал себя по коленкам. Даже дядя Толя не мог удержаться. Но его смех быстро перешел в затяжной кашель. Он покраснел, согнулся и схватился рукой за грудь…

– Ай, нехорошо!..

В калитке напротив показался Бабай. Цыганят как ветром сдуло. Но старик будто и не заметил их. Он пристально смотрел на нашего соседа и качал головой.

– Це-це-це! Лечить надо! Кумыс пить надо!

– Слышал… – махнул рукой сосед. – Денег нет…

– Бархат есть?.. Крепдешин есть?..

– Да откуда!

Бабай снова поцокал языком, потом обернулся к своей калитке и закричал:

– Апа!

Из калитки выскочила худенькая старушка в длинном плюшевом платье. Бабай что-то приказал ей по-казахски, и через секунду она уже несла дяде Толе большую бутыль, заткнутую тряпичной пробкой. Наш сосед выставил обе руки, отказываясь от подарка, но старушка и Бабай уже скрылись в своем дворе.

С тех пор каждое утро мы были свидетелями одной и той же картины: из дома выходил дядя Толя, в ту же минуту на улице оказывалась старушка с новой бутылью, и, не говоря ни слова, оставляла ее в руках соседа… По ночам я все прислушивался: так же кашляет сосед или меньше…

Каждое воскресенье мама отправлялась на вокзал. И часто брала с собой меня. На вокзал приходили эшелоны из блокадного Ленинграда. Мама надеялась встретить там свою сестру, тетю Рахиль, и ее троих детей, если, конечно, они еще были живы.

Ленинградские эшелоны приходили на самый дальний путь, подальше от людских глаз. Чадящий паровоз медленно втаскивал состав с теплушками. Затихал скрип и визг колес. И тогда становилось слышно молчание. В немых вагонах не видно было никакого движения, как будто они были пустыми. И только через какое-то время они начинали откликаться на монотонное бормотание идущего вдоль поезда санитара:

– Есть покойники?.. Есть покойники?..

Из дверей теплушек выдвигали что-то похожее на сплющенных кукол с болтающимися руками и ногами. Их складывали на подводы и накрывали брезентом. Из каждого эшелона набирались одна-две телеги…

– Не смотри! – говорила мне мама. Да я и так не смотрел. Я насмотрелся покойников на нашем кладбище. А эти покойники были вообще какие-то неправильные. Вот люди, которые выползали из теплушек, на самом деле выглядели настоящими жмуриками, как называл мертвяков директор кладбища дядя Вася. Все они были сморщенными, белыми, как бумага, и невозможно старыми. Даже дети. И все они брели к столам, где им выдавали миски с едой и по кусочку хлеба. Они не толкались, не требовали добавки. Видно сил совсем не было. И молчали. Только мама бегала от вагона к вагону и звала:

– Рахиль!.. Рахиль!.. Курочкины!.. Анечка!.. Ида!.. Яшенька!..